ИЗ ПАПКИ "ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ" часть1
ПОЛНОЕ СОБРАНИЕ
Первая половина
ВОСКРЕСЕНЬЕ
1.
В «Спидоле» старой тренькает «Тич-ин».
А в комнате, где детский голосочек,
Так благостно, как будто Бог мужчин
Не создал вовсе. Только одиночек.
Праматерь-одиночка держит ряд
Кармический. И вот на этом круге
Воскресные мелодии звучат
В двух комнатах общественной лачуги.
Года семидесятые. Она
Разведена. Завсекцией. Строптива.
И всем ломбардам в городе должна.
И давится при слове «перспектива».
Дочь - вылитая копия отца:
Как заполненье форм недостающих.
И врезать не грешно, чтобы, овца,
Не повторяла линий проклятущих.
К приходу ужин пусть готовит ей,
Вершит уборку, делает покупки.
А папочка пусть делает детей
С другой несчастной где-нибудь в Алупке.
Неважно. В Сочи. Господи, в Керчи!
А мы впитали с клетками плаценты,
Как выдать чемодан, отнять ключи
И речь закончить словом «алименты».
О, ренты унизительнейший сбор!
Отделы кадров, слежки, исполкомы.
Он восемнадцать годиков позор
Поносит за один уход из дома.
А к дочери на пушечный - ни-ни.
Ребенок снова станет непокорным.
Пять дней продленки. В выходные дни
Ретроспектива Чаплина в «Повторном».
О, воскресений солнечная сень!
И музыка, похожая на город!
Поль Мориа, Джеймс Ласт и Джо Дассен,
И грека толстого дрожащий голос
Кружится над Калининским. Она,
В себе лелея сладостность мгновенья,
Вдруг задрожит от счастья, что одна,
И дочку мать взяла на воскресенье.
2.
Ну что вам говорили: рецидив.
С определенным перечнем мутаций.
Дочь взрослая. Все тот же лейтмотив
Ей не дает от круга оторваться.
Двухтысячный люминесцентный год.
Не в моде свадьбы. Не в чести разводы.
Она - идеалист. Она живет
С очередным разводчиком породы.
Но впрочем, приходящим был отец,
И - преходящ и подходящ разводчик.
Ему за пятьдесят. Он чтец, и жнец,
И на дуде... Он сам из одиночек,
Хоть и женат. Урывками она,
Дитя, слагает домик мозаичный.
И словно полноценная жена
Готовит студень и пирог яичный,
И в спальне стелит белое белье.
И плачет. И заводит Джо Дассена.
И шлет тысячелетие ее
Проклятия во все ее колена.
Но музыка такая над страной,
Что пол мужской почти что обесточен.
...По воскресеньям он живет с женой.
И это всем подходит, между прочим.
ПОКОЛЕНИЕ
А у нас либералы справляют свое торжество
Над директором школы. Но так ли уж действенен вынос?
Я не помню России, в которой жила до того,
Как душа очерствела и память моя обновилась.
Боль - такое явление - в памяти нет этих луз
Для хранения боли. Она растворяется в теле.
Но клещом прогрызаясь, названье «Советский Союз»
Угрожает доселе моей кровеносной системе.
Звукоряд налагается точно на видеоряд.
Это та же столица - и здания не заменили.
Существует во мне - и Херсонских полей аромат,
И Чимкентский хлопчатник. И Таллинна хмурые шпили.
И гульба на Покровке с бумажным цветком на шесте.
Интенсивность труда и досрочный итог пятилетки.
И как будто насыщенность света сильнее, чем в те
Времена, когда нас отпустили из сломанной клетки.
Как тебе объяснить, что такое тоска по тюрьме?..
Если ты в ней родился и вырос, никем не обучен
Жить на воле, забыть о расправах, не рыться в дерьме,
Не трястись, осуждая того, кто давно уже ссучен.
Впрочем, кухонный стан не прошли мы по младости лет.
Нам потом приходилось самим обвыкаться на воле.
И в Стокгольмском отеле рыдать, запершись в туалет,
После встречи случайной с холеной старухою в холле.
Ну, конечно же, сытая благость её - ерунда.
И загар, и ухоженность эта. Но если б спросили,
«Матерям из России такими не быть никогда», -
Я б ответила горько, хоть я и не помню России.
Я не помню позора, собраний, запретов, речей,
Югославских сапог, гэ-дэ-эровских тряпок заветных.
Анонимок в профком и последующих параличей
Горемыки моей, и скитаний ее несусветных.
А мое поколенье теперь все сидит по домам,
Занимаясь не самосожженьем, а самовнушеньем.
Мы мутанты с тобой. Но какими и вырасти нам,
Детям улиц снесенных, спартанцам, привыкшим к лишеньям.
Мы и там побывали и здесь составляем костяк,
Поколенье разлада, живущее в век беспредела.
Передела не будет уже. Только что-то не так.
Только память бела. И душа у меня очерствела.
* * *
«…Она стала почти на самой черте…»
Н.Гоголь. «Вий»
Ю.К.
Не доверяю чужому дому,
Предоставляющему ночлег.
Не доверяю тебе, такому
доброму, словно не человек.
Пахнет воском. Стена с наброском.
Крошкой мучает простыня
Разиллюстрированная Босхом.
Лучше бы ты не любил меня.
Лучше бы промышлял чернокнижьем
В этой кромешности снеговой.
Только злодейства мы любим в ближнем.
Я насладилась добром с лихвой.
Лучше меня не впускать в жилище.
Лучше случайных водить подруг.
Нищему не доверяет нищий.
С тем и отправимся в первый круг.
Может быть, мне, Николай Василич,
Обрисовать этот дом мелком.
Чем и опасно любить в России -
Слишком затягивает потом.
Кто-то в разнос, а кто-то на вынос.
Взвоет собака в ночном леске.
В муках раскаяния один из
нас на девятом сойдет витке.
Встану, измучившись, в полшестого,
Выйду в снежные вороха.
Я не умею любить такого
неподходящего для греха.
* * *
Папе
Подумать. Осень. Тянется рука
К лопате. Право, предки-то - тверские
Крестьяне. За околицей река,
С баркаса долетает: " ...городские
приехали..." И снова тишина.
И снова слышно: "Хлеба-то в продмаге
тебе купить?" Уже слышней волна,
а с берега того летит "...бедняги..."
в ответ на сообщение про нас...
Вот и забава: звукопроводимость
какая! позавидует Парнас!
Бог оправдает нашу нерадивость,
Несобранный картофель, сорняки,
Под первый снег непаханые грядки,
Моё невдохновенье! ни строки
в намеренно оставленной тетрадке!
Дон Карлос прав! Фазенда - это вещь!
Заведует усадебным хозяйством
Кот камышовый, камышовый лещ,
заведующий нашим разгильдяйством,
Без задней мысли плещется у ног.
Накрапывает дождь, круги пуская
по серой глади. "Обглодал крючок..."-
Ворчит отец. А тишина какая!
Мы - рыбаки. А рыбаки - немы.
И кто еще оценит мирозданье,
Вот эту речку Хотчу, как не мы?
За это замирание дыханья
Седой Творец и оправдает нас
И солнцем подсинит деревню, речку,
В обратный путь пустившийся баркас,
От сигареты дымные колечки.
И заиграют краски. Диалог
разрежен, как Вселенная, а жажда
поговорить, но дергает крючок
плотвичка красноперая. Однажды
Вот так и мы заглотим червяка.
- Мне страшно, папа! Жалко это тело!
- Да плюнь ты на него. Мы в облака
возносимся душою, право дело.
- Но эти черви будут нас глодать!
Вот разве... похоронят в саркофаге...
А с берега того звучит опять
Совсем потустороннее: ...бедняги...
Лещ плещет в отраженье облаков.
Мы скармливаем наших едоков,
не ведая, что там, на дне, творится.
Крылами вжихает по небу птица...
- Ну, как тебе Евгений Примаков?..
- Да, кстати, "Прима" кончилась, - и вот,
выходит он на берег без улова.
И Кто-то третий с берега иного
Идет сюда по белой глади вод.
* * *
М.Салуцкой
… Ибо, к тому же, знаю весьма подробно,
Что собой представляет альтернатива…
Ю.Д. Левитанский
Начали пудрить лица ровесницы наши,
Делать карьеру, красить виски кропотливо,
Смыслить в мужчинах, в ценах на центы, Маша,
Только поэты знают альтернативу
Старости или, вернее сказать, старенью,
Трепу в курилке, грядкам в саду на даче,
Словом, всему, что выдано поколенью
После складской космической недостачи.
Чувствуешь, Маша, эту нехватку жизни,
Недостижимость неба и невозможность смерти.
Дети родятся, птицы летят. Скажи мне,
Милая Маша моя, кто наша третья
сестра, на каком пожаре
Мы потерялись, не сохранили фото.
Кто здесь?.. Небесный луч в золотом муаре
Словно из комнаты вышел тихонько кто-то...
1998
ТОПОЛИНАЯ ТОСКА
Баба Валя стоит на кухне.
Моет посуду.
Не дает смотреть тополиный пух мне,
Парит повсюду.
Это он лезет в глаза
и пространство застит.
Баба Валя, моя слеза
тополиной масти.
Баба Валя, моя слеза
может ввысь подняться!
Но никак, но никак нельзя
Проморгаться.
А ладошка у вас какая,
с листок березки,
что в окне, как ледышка Кая,
без единой слезки.
Что, ровесница,
Не дрожишь еще от озноба?
То ли в небо лестница,
То ли доска для гроба...
Комнатенка, подвид моллюска,
Кровать да шкапчик,
Баба Валя моя малюсенькая
жеребенка шатче,
- Ничего не вижу, - шепнет,
Виновато глянет.
Может, и не ее уже нет,
А меня нет.
Слезы застят мои зрачки
И утешенья просят.
А у вашей деточки
Что ни год, то проседь.
Что ни взгляд назад,
Всё оживают стены.
Тополя горят,
Ветви - те же вены.
Не пройти вслепую
Сквозь пелену такую.
Только где-то близко
Звякают кружки, миски.
И летает пух,
Словно ангелы оперенье
Поменяли. Тоска старух
- Измеренье.
Тополиное измеренье:
Пространство детства.
Время их старенья,
одинокого их соседства.
Пух вдыхая в легкое
и глотая слезы,
вспоминаю, как баба Валя, охая,
Крестит ствол березы,
что в окне...
Прозреванье
запоздавшее! Эко мне
Наказанье...
1998
* * *
Твой Мартин околел. И на Полянке,
Где каждый ветер пахнет карамелью,
А в переулке - лежбище арбузов,
Тебя уже не встретить на прогулке.
На этом побережье москворецком,
Где ты оброс, по слухам, бородою
И бренно доживаешь век артиста,
Без Мартина ты стался домоседом.
Твои черты теряют схожесть с таксой,
Но может быть, чуть-чуть Хемингуэя
В твоем лице прибавилось, а взглядом
Ты вечно ищешь море за карнизом.
Неужто, правда, Мартина не стало,
Раз я тебя не вижу на Полянке?
И сгладились черты твои, как будто
В десятой жизни ты родишься рыбой?
1999
Трамвайная остановка
Вот остановка трамвайная. Номер "Двадцать"
редко здесь ходит. Так стоять, не сдаваться
Волчьей погоде. Знамо, и сами звери.
Всякому Пастуху воздаем по вере.
Сами себе в своем суеверье Боги...
Сами себе строчим жития, эклоги
И обвиваем воем, не в такт стэпуя,
Бирку на проводах, как Луну степную.
Это игра в ненужность. Трамвай - водила.
Только не говори, что мне подфартило
С личной свободой и тайною переписки
Некоторых заветов. Я по-английски
Не говорить, уходить и то не умею.
Я без любви, как и всякий пророк - немею.
Бегство в пустыню - способ универсальный.
Но ненавижу я этот надел вассальный.
Ссылку в безвестность. Ссылку на норму Божью.
Смерть это - движение по бездорожью.
Ну, а по рельсам - после войн и репрессий,
Видимо, возят пророков других конфессий.
Мчится трамвай по воздуху, громыхая.
Верю в любовь - кричу - от любви подыхая.
Мимо трамвай летит, из окна истошно:
- Машенька, я никогда не думал, что можно...
К СОКУРСНИЦЕ
Ты в этом городе, как в омуте:
Уже и дно недалеко.
Не спишь в шелках, не ешь на золоте -
Волчица носит молоко.
С тобою сестры мы и сироты,
От нас пойдет Четвертый Рим.
И созидать и править в силах ты
Одним лишь именем своим.
Над величавыми руинами
Былых серебряных веков
Мы выросли непобедимыми
На попечении волков.
И в каждом городе, что горбится
Над каждой гривенкой своей,
Уже лепечут наши горлицы
И наши горницы светлей,
И наши голоса торопятся
Познать родительскую речь.
И печи варварские топятся,
Где наши книги будут жечь.
КРЕСТНАЯ
Памяти В.И.Ложкиной
Сегодня в ночь в Немецкой слободе
В Елохове, в пятиэтажном доме
Не быть беде, не быть, не быть беде,
И ничему не совершаться, кроме
Постукиванья ветки о стекло,
Свеченья ночника и дребезжанья
Посуды в горке. Крестной ремесло
ревнивое, слепое обожанье
Четырехлетней крестницы. Родня
И рада сбагрить девочку, покуда
Дежурства и разводы, и грызня,
Тем более у девочки простуда, -
Наверно, от нехватки теплоты...
О, нежность нерастраченная, ты ли
Дрожишь в улыбке нянюшки! В могиле
Ее младенец, но из мерзлоты
Давно не ропщет Витенька. Стеная
о материнстве, прерванном войной,
Одна лишь Богородица стенная
Да Крестная склонились надо мной.
Легка и горяча ее ладонь,
Которую и вечность не остудит.
Ребенок спит. Горит вдали огонь
Богоявленский. И беды не будет.
ОСТАФЬЕВО
Хозяюшки голос далекий,
детей щебетанье и смех.
И Пушкин веселый и легкий
Взлетает по лестнице вверх.
По лестнице вверх, по ступеням,
По этим же самым, вот тут.
Сквозь дом проходящие тени
В аллею его проведут.
А кто-то вздохнет из оконца
На верхнем жилом этаже:
- Какое огромное солнце!
Такого не будет уже!
* * *
С.П.Лукницкому
Сережа, мне вспомнился бархат стола,
Приборы, машинка, топчан.
Я вспомнила точно, откуда пришла:
Ты помнишь про озеро Чад?
В квартире твоей заповедный музей,
Шатер африканских широт,
В писательской комнате каменный змей,
Как вечная мудрость, живет.
И сабли на стенке, и пестрый халат.
Но матушка дверь заперла,
Чтоб Анна, однажды вернувшись назад,
Последнее не забрала.
Из комнаты этой неслись по ночам
При свете московской Луны
То всплески прибоя на озере Чад,
То зверские звуки войны,
То шепот, то стоны, то сабельный лязг,
То скрип половиц у двери...
- Сегодня особенно грустен твой взгляд,
Ты не доживешь до зари...
Вставали, смотрели, поскуливал пес,
Когтями приступку скребя,
И матушка вновь задавала вопрос:
- Никто не обидел тебя?
Не знала она, что минутой назад
Чужим накрывала на стол
Воровка, туземка с озера Чад,
которую в дом ты привел.
* * *
Кухня. Кафельный пол.
Варится кофе в турке.
Черные стулья. Стол.
В пепельнице окурки.
Солнце лезет в окно,
Грузное, словно слово
"предопределено".
Утро. Четверть восьмого.
Мало того, апрель.
Резкая тень от двери.
Кто-то предусмотрел
Женщину в интерьере.
Знает сосновый бор,
Знает плющ на заборе,
Знает дверной затвор,
Что здесь случится вскоре.
Тема определена.
Мир этот вряд ли женствен.
В том уж ее вина,
что ее взгляд торжествен.
В том, что на целый вздох
Чувство ее короче
стало, когда заглох
Бешеный морок ночи.
Сбудется лишь потом
Предназначенье это -
Даже бросая дом,
В нем оставаться где-то:
За шевеленьем штор,
За разворотом двери.
Чтобы глядел в упор.
Чтобы глазам не верил,
Воздух глотая ртом,
Жаждал сердечных капель.
Чтобы метнул потом
Пепельницу о кафель.
Щелка стальных ворот...
Слаще любви - свобода.
Не предостережет
Женщина от ухода.
Молча придержит дверь...
И не уйдет конечно.
Худшая из потерь
Та, что с тобою вечно.
***
1.
Я сама не из таких,
кто чужим подвластен чарам,
я сама...
Анна Ахматова
Чтоб еду не отравила ведьма,
Что живет в квартире у меня,
Прячу за окно мешок со снедью,
Если стужа на исходе дня.
Чтобы мне она не нагадала
Дальнюю дорогу без любви,
Из прихожей убирать я стала
Сапоги и туфельки свои.
Мы друг друга сутками не видим,
Только знаю точно: за стеной
Злейшая из самых злейших злыден
День и ночь колдует надо мной.
Я ее ни в чем не упрекаю,
Я сама училась у нее.
Потому тебя и не впускаю
В колдовское логово свое.
* * *
Мне приснился город, торговый ряд.
Золотой закат, как Софийский свод,
Широки дворы, купола горят,
И гуляет в сумерках городской народ.
Позади Кремля полоса песка.
Пол реке бежит золотой клубок.
Показалось мне, это та река,
Что пускает дважды в один поток.
От тебя к тебе проложу свой путь:
По осенним снам, по чужим печам.
Мне дано войти в тот поток. Забудь,
что кричу от страха я по ночам.
О К Т Я Б Р Ь
К такому тебе и притронуться страшно:
Посмотришь, что выльешь холодный ушат.
Стрельцами с бойниц Новодевичьей башни
Вчерашний завален, загублен закат.
Стрельцами, стрелками из Черного Дома,
Из черного неба, из черной толпы.
Мороженым телом, проржавленным ломом,
завален закат, подкосились столпы.
Оттуда, куда их на баржах свозили,
Ладонью взметнувшись, кленовым листом,
Багряною кляксой, алмазною пылью
в глаза твои, восьмиконечным крестом
Воспрянуло солнце и медленно пало,
Сдержав занесенную в гневе ладонь
Над кромкой Кремля, над картонкой квартала,
И крест покосился и канул в огонь.
Пожары пожгоша деревни и села,
Леса и сады и посеяли смерть.
Октябрь наступил - как всегда - развеселый,
И кровью запахла запашная твердь.
Темно, мой хороший. И воздух октябрьский
все утро горчит. И разносится гарь.
И горем вчерашним, как взглядом вчерашним,
Страдает твой взгляд, и страдает октябрь.
Страдает столица. Мосты и заставы,
Палаты в Лаврушенском сером дворе,
Куда заглянули мы ради забавы,
Да так и остались - страдать - в октябре.
Вот так и история: скрыта от глаза,
Но стоит пройти подворотню, и вот
в проеме бетонного иконостаса -
палаты, телеги, служилый народ.
В окне освещенном, в одеждах порфирных,
Глотая все ту же октябрьскую гарь,
Отчизну на дыбе законов всемирных
Растягивает удалой государь.
Не хочешь к иконе окна приложиться?
К стеклу? Заглянуть и отринуть чело,
Поняв за минуту с уменьем провидца,
Что хлынет кипящая кровь на стекло.
Темно, мой хороший. Пойдем-ка отсюда.
Три раза, как в сказке, кругом обернись.
Нам осенью этой подарено чудо:
На миг вознестись в прокопченную высь.
Исчезнут виденья и страхи до срока,
До Крестного Хода, до новых обид
властителей старых, и память-сорока,
Крича, на паленом крыле улетит.
Уласковят взгляд голубые просторы,
Распаханные до Покрова холмы,
Сусалью и медью покрытые Горы,
Где были печальны и счастливы мы.
НА ДАЧЕ
Открыли двери. Он принес дрова.
Она распаковала вещи. Дача
нагрелась быстро. Мертвые слова
Проснулись вновь. И мухи к ним в придачу
Взлетели над обеденным столом.
Дым сигаретный перебил горящих
Поленьев запах. Верилось с трудом,
Что связывало что-то говорящих.
Она просила прочитать роман.
Он щерился и отвечал отказом.
Она кричала: разлюблю, болван.
Курила и пугала прошлым разом.
Готовился цыпленок на огне.
Он резал хлеб. Она ходила мимо.
И дело было, кажется, во мне,
Сидящей на кушетке у камина.
* * *
Тебя так долго не было, что вечность
Просыпалась снегами на бульвары,
И дети вышли с санками в аллеи,
И птицы в небе превратились в льдышки.
Тебя так долго не было, что город
Распался на враждующие станы
Из-за каких-то вечных заморочек:
Они теперь друг к другу безучастны.
И только дети с санками блуждают
По бесконечным сросшимся бульварам.
Тебя так долго не было, что горе
существовать на свете перестало,
а только снег и холод на бульварах.
И брошенные призрачные дети.
Да птицы тяжко падают под ноги.
А воспаленный разум умаляет
вернуть его на круги несвободы.
***
Детство, детство - школа несвободы.
Надо мной сомкнулись небеса.
Мне теперь все снятся пароходы,
Лопасти гребного колеса
Бьют о воду, и в иллюминатор
Брызжет Волга, ломится в стекло.
Если встать - увидишь весь фарватер:
в третий класс, однако, занесло.
Вровень с Волгой волглая каюта.
"Станюкович" жмет в последний рейс.
Бабушка за дверью врет кому-то,
Что для близких я - тяжелый крест.
На речной скрипучей колеснице
Едем в Углич месяцы... года...
Говорят, что не к добру мне снится
Постоянно мутная вода.
* * *
Е.Полторецкой
Мы, как солдаты, уставшие от войны,
Леночка, к тридцати никому не нужны.
Разве что с голоду, где-нибудь в тесных сенях,
Да на гостиничных стираных простынях.
Что в монастырь, что по рукам идти.
Да и семьи не хочется к тридцати.
...Это только первые семь лет
Трудно без ласки Леночка-Антуанетт.
Ну, а потом главное - не скучать.
Пить, танцевать, на фраеров ворчать.
Ибо, какой же смысл, например, в зиме,
И в вычитании чисел в больном уме,
Что знаменуют даты прохода границ.
Мы живем судьбой перелетных птиц.
Завтра лукошки нами сплетенных гнезд
Так занесет пургой с незнакомых звезд,
Что полетишь за любой тепловой волной
Через границы в стан чужой неземной.
Ибо покажется даже дантовский ад
Детской фантазией после земных услад.
* * *
М.Ф. Шатрову
У них собираются гости
За круглым зеленым столом.
Штиблеты, перчатки и трости
Оставят в прихожей. Гуртом
минуют картины и фото,
пять комнат хозяйских, и шнур
нашарив панически, кто-то
Зажжет над столом абажур.
Отмоет он белые руки,
Мертвее слоновой кости.
И ложечки чайной постуки
о блюдце в хозяйской горсти
Услышит прислуга на кухне
И женщина в спальне пустой.
И филином сказочным ухнет
Взлетающий лифт за стеной.
* * *
Чувство жалости с чувством жажды не перепутать дважды.
Ребятенка своей породы узнают по повадкам.
Убывает запас материнства сообразно схваткам,
А отец, раз в год навещая, гордится: наш ты.
И лицом удался в нашу породу и сердцем,
Да характерец вышел - сам дьявол не разберется:
То ли кровь замутила примесью инородца
наша бабушка, то ли растят тебя иноверцем.
И не то ужасно, что пишешь, опасно, что пашешь,
Широка ладонь, и в кости появилась кряжесть.
И не столь велика заслуга, сколь плуга тяжесть,
Под которую, семя наше, и ты поляжешь.
Совершая свою посадку в капустной грядке,
Все родные мы до последней макаки, покамест
Родословную нам не отыщет печальный аист,
Отнеся - в виде взятки за веру - на дно кроватки.
На тридцатом году выясняя, что четверть крови
Причисляет тебя к иным племенам, к библейским
временам, молись, как подскажет кровь, чудесам житейским
В глинобитном крове, в заветном своем алькове.
* * *
Блестят в прихожей шпоры и кокарды,
Смущенно дамы входят в реверанс.
Поручик Железков играет в нарды,
Проводит одновременный сеанс.
Он крутит ус и косточки бросает,
Прищурив глаз, как будто метя в цель,
И аксельбант с плеча его свисает,
И не одна уж за спиной дуэль.
И высший свет Подольского района
Ему соблазны разные сулит.
И между прочим, модного салона
Владелица к нему благоволит.
Везде успех. Срывает кон за коном.
Но высший свет еще не вышний свет.
Узнать, каким божественным законом
Руководим поток его побед
Желает он. Чрез этот морок адский
Уже попали многие в капкан:
И флигель-адъютант Степан Касатский,
И Дмитрий Карамазов, капитан.
И потому с печалью безнадежной,
К своей душе отныне обращен,
Он тоже ищет счастия, мятежный,
И ставит жизнь и молодость на кон.
Когда ж, плоды ученья пожиная,
Он бросит службу и от дел уйдет,
Его погубит женщина шальная
Или страна, в которой он живет.
* * *
А на будущей неделе - апрель.
Снег растает, превратясь в облака.
Сколько было скоротечных недель,
А до будущей недели - века.
Будет Киевский вокзал. Поезда.
Будет солнечное утро в окне.
За платформой два торговых ряда.
Патриарший особняк в Лукине.
И уже ты не узнаешь вовек,
Покаянно расставаясь со мной,
Что привел меня иной человек
За собою в этот край неземной.
Мне уже известен этот закон -
Жду расплаты, никого не виня:
Страшной властью - отнимать - наделен
Спросит кто-нибудь за счастье с меня.
Ах, базарная моя карусель,
Счастье-горе от витка до витка.
То на будущей неделе - апрель.
То до будущей недели - века.
* * *
Здесь такие дожди - дождевою водой не умоешься.
Здесь такие деревья - и птицы-то гнезда не вьют.
Здесь такая любовь - сколько Господу Богу не молишься,
Захлестнет, выпьет силы и выбросит, маленький спрут.
А у нас по-другому: дожди нам другие завещаны,
И деревья свежи, и пичуги снуют у гнезда.
Только наша с тобою любовь, как бесплодная женщина:
И живет не живет, и умрет не оставит следа.
Годы тянутся медленно. Редкие встречи. Молчание.
Быстрый взгляд на часы и - за двери: зови - не зови.
Просто мы под любовью с тобой понимаем отчаянье,
Просто мы дилетанты с тобою в искусстве любви.
Вот и город уснул, дом и скверик уснули рядышком.
Я вернулась из ада. Устала на каблуках.
Светит в небе звезда непонятным блестящим пятнышком,
Как в ненужных словах, запутавшись в облаках.
1988
ПОЛОВИНА
Успеваешь проснуться. Понять,
Что звонит будильник. Прихлопнуть
цокотуху на нем. Унять
Зев, забыться снова. Но лопнуть,
осознав, что уже " половина!"
Встать. И снова блудницей пасть
В раздираемую
Самсоном пасть
одеяла.
Не ковыряй в пупке.
Пуповина
это запал. Выдернешь, и взорвется
осколками пятидневки, продленки,
перезачетов, общего стажа, солнца
и горстями земли. "Стук... стук". Пеленки,
простыни, плащаница, саван.
Может быть, не вставать? Но бесправен
Мозг, потому что чувство долга живет априори -
Над уровнем жизни и уровнем моря.
Ты успеешь всё. Ты уже везде успеваешь.
Половина жизни - простынная, проходная.
Мимо смятой постели, где ты, живя, умираешь,
Пробегают - семья, работа, отпуск и отходная.
НЕГЛИНКА
День знаменателен, хоть оставляй засечки:
Подсинен, подосинен, осиян.
Нельзя купаться в подмосковной речке,
Да и не речка это, а фонтан.
Еще вчера здесь был кафе-шалман,
Где Карамзин снимал напряг от лекций.
Наполнен надмосковный океан,
Но опустел желудочек у сердца.
Мутировал от массовых селекций
Весь грунт российский, лучше образцы
не брать. Но от метро не отвертеться -
Не бойся, это ж наши мертвецы.
О, это стильно - жить среди фарцы,
Почти на ветке, на пустотах - что ты!
Весь город держат урки и пустоты.
Нет! Пустота и крестные отцы.
А праотцы встречаются порою
В метро: я узнаю их бледный лик.
И кажется, что там, под пустотою
Еще есть твердь, Неглинка, Китеж, Троя,
Иль Третий Рим, иль красный материк…
* * *
Закрой окно. Выстуживать жилье -
Сопряжено в такие ночи с риском.
Пусть даже воздух - воздухом парижским
Почудится. Не холоди белье.
Гриппуют и французы. Теплоты
предмета достает на пару-тройку
Квадратных метров савана, а ты
И вовсе мог бы заморозить стройку,
Курс доллара, хорватскую войну,
Да что там! посрамленье Антарктиде
Ты каждый вечер шлешь через жену
И спать уходишь в первозданном виде.
А ну как ночью заползет мороз
В твой скорбный склеп, рассеются химеры,
И слез не хватит, чтобы твой запрос
Дошел до руководства стратосферы.
* * *
Ну, до свидания, милый мой, до свиданья.
Завтра вернешься: будут другими зданья,
Будет иным знаменам сгибаться в пояс
Строеный-перестроеный мегаполис.
Новые будут праздничные презенты
Делать стране моложавые президенты.
Шарик земной от Солнца переметнулся.
Ты не вернулся в прошлое, не вернулся.
Поезд причалил, покачиваясь, к порогу:
А у меня накопились вопросы к Богу.
Переродились навыки осязанья:
Страшно и вспомнить выдержки из Писанья.
Страшно подумать, по чьим я жила законам!
Не признаю родного - в тебе, знакомом.
Не узнаю в тебе своего мужчину.
Подозреваю бешенство и бесовщину
В каждом твоем движении, в каждом слове.
В каждой слезе смертоносной твоей любови.