Достоевский и матерщинники. Рассказ из блога великого писателя.
В течении примерно двух лет, великому писателю Федору Михайловичу Достоевскому пришлось редактировать еженедельник под названием «Гражданин». И все это время Федор Михайлович сталкивался с проблемой отсутствия оригинального авторского контента.
Делать нечего, и приходилось классику заполнять пустующее место своими собственными рассказами. Так постепенно рождался «Дневник писателя» или, попросту говоря, блог.
Именно по вышеуказанной причине, пришлось Достоевскому писать пост очерк под заголовком «Маленькие картинки». Нельзя сказать, что писатель горел желанием это делать. Как и многие блогеры писатели, он испытывал муки творчества. Например, он так говорил о «Маленьких картинках» своей жене: «Я сижу и просто в отчаянии. А между тем надо непременно писать статью...Пишу обычную проклятую статью. Надо написать к завтраму утру, к 8 часам, 450 строк, а у меня написано всего 150».
Но Достоевский был Достоевским - он просто не умел писать плохо, и потому, в конце-концов, у него получился замечательный пост очерк, в котором он рассказал, помимо всего прочего, о своем отношении к «гулякам из рабочего люда», воздал должное матерному языку и описал свою встречу с матерщинниками на улице.
Правда, некоторые комментаторы того времени подвергли его пост критике, но кто сейчас помнит об этих троллях XIX века? А если о ком-то и помнят, то только благодаря самому Федору Михайловичу.
Все таки хорошее дело дневники. Вот открываешь блог, например, Достоевского и узнаешь как говорили между собой люди в то далекое время, о чем думал сам писатель и тому подобные вещи, которые без дневников узнать было бы просто неоткуда.
Но дадим же, наконец, слово самому писателю. Итак, воскресным вечером 1873 года Достоевский идет по улицам Петербурга...
Гуляки из рабочего люда мне не мешают, и я к ним, оставшись теперь в Петербурге, совсем привык, хотя прежде терпеть не мог, даже до ненависти.
Они ходят по праздникам пьяные, иногда толпами, давят и натыкаются на людей - не от буянства, а так, потому что пьяному и нельзя не натыкаться и не давить; сквернословят вслух, несмотря на целые толпы детей и женщин, мимо которых проходят,- не от нахальства, а так, потому что пьяному и нельзя иметь другого языка, кроме сквернословного.
Именно этот язык, целый язык, я в этом убедился недавно, язык самый удобный и оригинальный, самый приспособленный к пьяному или даже лишь к хмельному состоянию, так что он совершенно не мог не явиться, и если б его совсем не было- il faudrait l’inventer (его следовало бы выдумать (франц.)). Я вовсе не шутя говорю. Рассудите.
Известно, что в хмелю первым делом связан и туго ворочается язык во рту, наплыв же мыслей и ощущений у хмельного, или у всякого не как стелька пьяного человека, почти удесятеряется. А потому естественно требуется, чтобы был отыскан такой язык, который мог бы удовлетворять этим обоим, противоположным друг другу состояниям. Язык этот уже спокон веку отыскан и принят во всей Руси.
Это просто-запросто название одного нелексиконного существительного, так что весь этот язык состоит из одного только слова, чрезвычайно удобно произносимого.
Однажды в воскресение, уже к ночи, мне пришлось пройти шагов с пятнадцать рядом с толпой шестерых пьяных мастеровых, и я вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного.
Вот один парень резко и энергически произносит это существительное, чтобы выразить об чем-то, об чем раньше у них общая речь зашла, свое самое презрительное отрицание.
Другой в ответ ему повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другом тоне и смысле - именно в смысле полного сомнения в правдивости отрицания первого парня.
Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резко и азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства.
Тут ввязывается опять второй парень в негодовании на третьего, на обидчика, и останавливает его в таком смысле, что, дескать, что ж ты так, парень, влетел? мы рассуждали спокойно, а ты откуда взялся - лезешь Фильку ругать! И вот всю эту мысль он проговорил тем же самым одним заповедным словом, тем же крайне односложным названием одного предмета, разве только что поднял руку и взял третьего парня за плечо.
Но вот вдруг четвертый паренек, самый молодой из всей партии, доселе молчавший, должно быть вдруг отыскав разрешение первоначального затруднения, из-за которого вышел спор, в восторге приподымая руку, кричит... Эврика, вы думаете? Нашел, нашел? Нет, совсем не эврика и не нашел; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное, одно только слово, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоения, и, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню, это не «показалось», и он мигом осаживает молокососный восторг паренька, обращаясь к нему и повторяя угрюмым и назидательным басом... да всё то же самое запрещенное при дамах существитеьное, что, впрочем, ясно и точно обозначало: «Чего орешь, глотку дерешь!»
Итак, не проговори ни единого другого слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз кряду, один за другим, и поняли друга друга вполне. Это факт, которому я был свидетелем.
«Помилуйте! - закричал я им вдруг ни с того ни с сего (я был в самой середине толпы).- Всего только десять шагов прошли, а шесть раз (имя рек) повторили! Ведь это срамеж! Ну, не стыдно ли вам?»
Все вдруг на меня уставились, как смотрят на нечто совсем неожиданное, и на миг замолчали, я думал, выругают, но не выругали, а только молоденький паренек, пройдя уже шагов десять, вдруг повернулся ко мне и на ходу закричал:
- А ты что же сам-то семой раз его поминаешь, коли на нас шесть разов насчитал?
Раздался взрыв хохота, и партия прошла, уже не беспокоясь более обо мне.