Наконец-то да
Ронни, привет, дорогой.
- Хм, ну допустим, - говорит Рон и берёт со стола ручку. Обыкновенную, шариковую, синего цвета. Этой ручкой я только что писала в блокноте очередной поток ерунды, рассказать которую нужно, но страшно и некому, поэтому - только писать. Срочно, взахлёб, пока не разорвало изнутри, и пусть хотя бы бумага выносит меня, раз уж сама я себя вынести не в состоянии.
Рон подносит ручку к лицу, внимательно рассматривает кончик стержня, едва не ткнув им себе в глаз, пробует вкус чернил на язык. Морщится. Я, украдкой вытерев побежавшую было по левой щеке слезу, с интересом смотрю, что будет.
Рон же старательно смотрит не на меня. Ему не нужно смотреть, чтобы знать, что я, затаив дыхание, слежу за его руками. И больше не думаю о плохом, и больше не плачу. Он знает меня слишком хорошо и слишком давно, а я слишком часто его не помню и иногда, когда он снова появляется, всегда неожиданно, вовремя и пугающе близко, ненавижу его за это. Впрочем, с него даже ненависть моя, как с гуся вода - мол, побесишься, а потом успокоишься и думать забудешь. Я подожду, мне торопиться некуда.
Ну ещё бы.
- Кажется, так вы это делаете, да? - щурится этот несносный тип, рисуя себе на левом запястье маленький циферблат. Цифры, стрелки, всё как положено. Увлёкшись, пририсовывает даже браслет, просто, видимо, из педантичности. Синий такой браслет для наручных часов, с кривыми краями, заштрихованный небрежно, только для вида, чтоб был. Маленький циферблат, по которому над выступающими жилами на худой руке начинает двигаться секундная стрелка.
Хронос обожает эпатировать публику, но я к его штучкам давно привыкла и изо всех сил стараюсь сделать вид, что мне совсем не хочется сию же минуту потрогать чернильные стрелки, чтобы проверить, что и под моими пальцами они тоже будут продолжать двигаться, как ни в чём не бывало.
Вместо этого, чтобы занять руки, начинаю отстукивать ритм по столешнице. Где-нибудь в голове обязательно и всегда есть музыка, которую ты не слышишь, потому что не слушаешь. Музыка эта и есть твоя жизнь, песня секундной стрелки, нарисованной ручкой у Хроноса на запястье, и лучший способ утереть нос этому задаваке - очень внимательно слушать, а потом играть. Когда Рон приходит повидаться со мной, мне кажется, что я умею играть на всём, что попадается под руку. Чуть коснёшься чего угодно, от клавиатуры ноутбука до морозного узора на оконном стекле - и получается музыка. Чуть коснёшься себя, и никакие волшебные циферблаты с волшебными стрелками, отмеряющими твою драгоценную жизнь - не нужны. Ты и так у себя есть, ты и так у себя звучишь. Всё звучит, даже то острое, что ты, закрывшись локтём от всего мира, лихорадочно пишешь в блокноте. Оно - особенно.
- Ну конечно, не так, - отвечаю я на его слова, сказанные, кажется, вечность назад. С Роном всегда так - в его присутствии перестаёшь понимать, сколько успел прожить и за какой промежуток, кажется, был и будешь всегда. По-моему, именно за этим он и приходит - почувствовать себя не одиноким. - У меня будут просто чернила, смотри.
Я отнимаю у него ручку и делаю у себя на запястье точно такой же рисунок. На левом, и не только потому, что правша: мне всегда казалось, что именно левая ладонь отвечает за время, за все те тонкие прозрачные ниточки, что связывают тебя со всем и со всеми, и со всеми версиями тебя, которые были и будут. Циферблаты, стрелки, звонки - просто символы, они могли бы быть какими угодно. Только пальцы твои, только кожа и только плоть - вот то, что на самом деле работает. Когда у тебя в руках есть нитки, ты их соединяешь. Когда ниток у тебя в руках нет, ты выпрядаешь их из собственной жизни, мыслей, сердца - и соединяешь, всё-таки, во славу и вопреки. Ты всегда соединяешь, и ты всегда - вся жизнь, которая была, есть и будет. По крайней мере, у тебя самого.
Когда я откладываю ручку, Рон ухмыляется, проводит ладонью над моими нарисованными часами и внимательно смотрит на выражение моего лица, пока я смотрю на часы: стрелки сдвигаются с места, секундная делает оборот и исчезает. Всё моё чернильное время медленно исчезает на коже, а на безымянном пальце так же медленно проступает кольцо. Обыкновенное самодельное, таких сейчас много на любой ярмарке условно хэндмейда. Круглая плашка, на ней механизм из каких-нибудь старых часов, шестерёнки, железки, всё мелкое, что можно достать и залить эпоксидной смолой, чтобы красиво смотрелось издалека.
Рон обожает эпатировать публику, и, как бы мне ни хотелось сделать вид, что меня ему удивить уже нечем, я непроизвольно подношу кольцо поближе к глазам. Шестерёнка делает один оборот и замирает. Рядом со мной кто-то громко хмыкает.
Я оборачиваюсь и вижу официанта, который, оказывается, уже какое-то время пытается донести до меня, что кафе, увы, закрывается, и припозднившуюся посетительницу настоятельно просят оплатить счёт и выметаться в морозную ночь. Я моргаю, бормочу извинения, - задумалась, мол, - и лезу за кошельком.
Расплатившись, убираю в рюкзак блокнот и ручку, рефлекторно касаюсь кольца на безымянном пальце левой руки и почему-то вдруг не могу вспомнить, откуда оно у меня взялось. Красивое, с шестерёнками, давно засматривалась на такие на ярмарках, но почему-то так ни разу и не купила. А может, как раз купила и напрочь забыла, а тут нашла где-нибудь в кармане или на дне рюкзака? Запросто, с меня станется.
Шестерёнка в кольце совершает ровно один оборот - мне всё время кажется, что она вертится, так уж забавно бликуют на прозрачной поверхности любые источники света. Я одеваюсь и выхожу из кафе, вспомнив уже на пороге, что сегодня же, кажется, солнцестояние. Время поворачивает на лето, а я, балда, и забыла. Просидела весь вечер одна над чашкой кофе и бумагомаранием, надо было позвать кого-нибудь для компании и пойти гулять.
А, впрочем, и так хорошо.
Морозная ночь звучит еле слышной музыкой, и мне кажется, что, если коснуться сейчас этого плотного злого воздуха, насыщенного тьмой и временем, как застывшей эпоксидной смолой, он обязательно зазвучит. Совсем как моё кольцо, про которое смешно думать, что спрятанный в нём часовой механизм исправно работает, даром что разобран на мелкие части. Надо бы всё-таки вспомнить, откуда оно у меня взялось. Наверное, купила на ярмарке. Ну или, может, кто-нибудь подарил. Вечно я, растяпа, всё забываю.
- Хм, ну допустим, - говорит Рон и берёт со стола ручку. Обыкновенную, шариковую, синего цвета. Этой ручкой я только что писала в блокноте очередной поток ерунды, рассказать которую нужно, но страшно и некому, поэтому - только писать. Срочно, взахлёб, пока не разорвало изнутри, и пусть хотя бы бумага выносит меня, раз уж сама я себя вынести не в состоянии.
Рон подносит ручку к лицу, внимательно рассматривает кончик стержня, едва не ткнув им себе в глаз, пробует вкус чернил на язык. Морщится. Я, украдкой вытерев побежавшую было по левой щеке слезу, с интересом смотрю, что будет.
Рон же старательно смотрит не на меня. Ему не нужно смотреть, чтобы знать, что я, затаив дыхание, слежу за его руками. И больше не думаю о плохом, и больше не плачу. Он знает меня слишком хорошо и слишком давно, а я слишком часто его не помню и иногда, когда он снова появляется, всегда неожиданно, вовремя и пугающе близко, ненавижу его за это. Впрочем, с него даже ненависть моя, как с гуся вода - мол, побесишься, а потом успокоишься и думать забудешь. Я подожду, мне торопиться некуда.
Ну ещё бы.
- Кажется, так вы это делаете, да? - щурится этот несносный тип, рисуя себе на левом запястье маленький циферблат. Цифры, стрелки, всё как положено. Увлёкшись, пририсовывает даже браслет, просто, видимо, из педантичности. Синий такой браслет для наручных часов, с кривыми краями, заштрихованный небрежно, только для вида, чтоб был. Маленький циферблат, по которому над выступающими жилами на худой руке начинает двигаться секундная стрелка.
Хронос обожает эпатировать публику, но я к его штучкам давно привыкла и изо всех сил стараюсь сделать вид, что мне совсем не хочется сию же минуту потрогать чернильные стрелки, чтобы проверить, что и под моими пальцами они тоже будут продолжать двигаться, как ни в чём не бывало.
Вместо этого, чтобы занять руки, начинаю отстукивать ритм по столешнице. Где-нибудь в голове обязательно и всегда есть музыка, которую ты не слышишь, потому что не слушаешь. Музыка эта и есть твоя жизнь, песня секундной стрелки, нарисованной ручкой у Хроноса на запястье, и лучший способ утереть нос этому задаваке - очень внимательно слушать, а потом играть. Когда Рон приходит повидаться со мной, мне кажется, что я умею играть на всём, что попадается под руку. Чуть коснёшься чего угодно, от клавиатуры ноутбука до морозного узора на оконном стекле - и получается музыка. Чуть коснёшься себя, и никакие волшебные циферблаты с волшебными стрелками, отмеряющими твою драгоценную жизнь - не нужны. Ты и так у себя есть, ты и так у себя звучишь. Всё звучит, даже то острое, что ты, закрывшись локтём от всего мира, лихорадочно пишешь в блокноте. Оно - особенно.
- Ну конечно, не так, - отвечаю я на его слова, сказанные, кажется, вечность назад. С Роном всегда так - в его присутствии перестаёшь понимать, сколько успел прожить и за какой промежуток, кажется, был и будешь всегда. По-моему, именно за этим он и приходит - почувствовать себя не одиноким. - У меня будут просто чернила, смотри.
Я отнимаю у него ручку и делаю у себя на запястье точно такой же рисунок. На левом, и не только потому, что правша: мне всегда казалось, что именно левая ладонь отвечает за время, за все те тонкие прозрачные ниточки, что связывают тебя со всем и со всеми, и со всеми версиями тебя, которые были и будут. Циферблаты, стрелки, звонки - просто символы, они могли бы быть какими угодно. Только пальцы твои, только кожа и только плоть - вот то, что на самом деле работает. Когда у тебя в руках есть нитки, ты их соединяешь. Когда ниток у тебя в руках нет, ты выпрядаешь их из собственной жизни, мыслей, сердца - и соединяешь, всё-таки, во славу и вопреки. Ты всегда соединяешь, и ты всегда - вся жизнь, которая была, есть и будет. По крайней мере, у тебя самого.
Когда я откладываю ручку, Рон ухмыляется, проводит ладонью над моими нарисованными часами и внимательно смотрит на выражение моего лица, пока я смотрю на часы: стрелки сдвигаются с места, секундная делает оборот и исчезает. Всё моё чернильное время медленно исчезает на коже, а на безымянном пальце так же медленно проступает кольцо. Обыкновенное самодельное, таких сейчас много на любой ярмарке условно хэндмейда. Круглая плашка, на ней механизм из каких-нибудь старых часов, шестерёнки, железки, всё мелкое, что можно достать и залить эпоксидной смолой, чтобы красиво смотрелось издалека.
Рон обожает эпатировать публику, и, как бы мне ни хотелось сделать вид, что меня ему удивить уже нечем, я непроизвольно подношу кольцо поближе к глазам. Шестерёнка делает один оборот и замирает. Рядом со мной кто-то громко хмыкает.
Я оборачиваюсь и вижу официанта, который, оказывается, уже какое-то время пытается донести до меня, что кафе, увы, закрывается, и припозднившуюся посетительницу настоятельно просят оплатить счёт и выметаться в морозную ночь. Я моргаю, бормочу извинения, - задумалась, мол, - и лезу за кошельком.
Расплатившись, убираю в рюкзак блокнот и ручку, рефлекторно касаюсь кольца на безымянном пальце левой руки и почему-то вдруг не могу вспомнить, откуда оно у меня взялось. Красивое, с шестерёнками, давно засматривалась на такие на ярмарках, но почему-то так ни разу и не купила. А может, как раз купила и напрочь забыла, а тут нашла где-нибудь в кармане или на дне рюкзака? Запросто, с меня станется.
Шестерёнка в кольце совершает ровно один оборот - мне всё время кажется, что она вертится, так уж забавно бликуют на прозрачной поверхности любые источники света. Я одеваюсь и выхожу из кафе, вспомнив уже на пороге, что сегодня же, кажется, солнцестояние. Время поворачивает на лето, а я, балда, и забыла. Просидела весь вечер одна над чашкой кофе и бумагомаранием, надо было позвать кого-нибудь для компании и пойти гулять.
А, впрочем, и так хорошо.
Морозная ночь звучит еле слышной музыкой, и мне кажется, что, если коснуться сейчас этого плотного злого воздуха, насыщенного тьмой и временем, как застывшей эпоксидной смолой, он обязательно зазвучит. Совсем как моё кольцо, про которое смешно думать, что спрятанный в нём часовой механизм исправно работает, даром что разобран на мелкие части. Надо бы всё-таки вспомнить, откуда оно у меня взялось. Наверное, купила на ярмарке. Ну или, может, кто-нибудь подарил. Вечно я, растяпа, всё забываю.