Письма не на бумаге
- Однажды, давным-давно… - начинает Джек и сбивается. - Нет, не так. В одном очень далёком государстве в очень давние времена...Хм, тоже нет. Погоди-ка…
Джек делает вид, что в задумчивости подбирает слова. Я смотрю на него, скептически приподняв бровь.
- Чего ты мучаешься? Расскажи по-нормальному.
Теперь уже Джек щурится:
- Не поверишь же.
- А я в любом случае не поверю.
Он улыбается, глядя на меня сверху вниз - не потому что высокий, а потому что я лежу в постели, завернувшись в одеяло, как в спальный мешок, а он сидит рядом. С минуту слушает, как я кашляю, протяжно и глухо, вечно если уж заболела, то трава не расти, - вздыхает, снова напускает на себя таинственный вид:
- Тогда не нуди и не мешай мне рассказывать сказку. Мне, может, так нравится.
- Ну валяй.
Не то чтобы я серьёзно больна, обыкновенный бронхит: температура, кашель, вселенская скорбь и страдания по случаю бездарно пропущенного погожего дня - сейчас они случаются редко. Конец ноября, почти каждый день - серая тусклая хмарь, как будто и не рассветает никогда до конца, заедает где-то на полдороги. Темнеет рано, светает поздно, дней почти нет, только ночи. Два часа посветило солнце - праздник, беги, лови, пока можешь. Но нет - я болею.
Джек сидит со мной, как с неразумной малышкой, таскает чай и бульон, читает вслух книжки, кудахчет, как наседка. Ужасно раздражает, как и положено старшему брату. Между нами двенадцать лет разницы, отцы у нас тоже разные и оба где-то, не знаю, где. Появляются раз в полгода с подарками и снова исчезают в тумане, которому лучше бы никогда не рассеиваться - по крайней мере, в этом мы с Джеком единодушны, а матери всё равно: у неё всегда достаточно новых кавалеров, некогда скучать о предыдущих.
- Так вот, когда-то давным-давно, - опять начинает Джек, - существовала на свете ныне всеми позабытая традиция. Знаешь, сколько отличных традиций нам с тобой не досталось, потому что их все забросили? Оооо, уйма! Некоторые из них такие древние, что про них даже в книжках уже не пишут, но вот про эту - про эту я всё-таки нашёл совсем немножко, в очень старой книге одного очень древнего алхимика, ты даже имени такого не знаешь!
Джек азартно подмигивает, намекая, что он-то, взрослый и умудрённый тайными знаниями, сокрытыми в университетской библиотеке, имеет доступ практически ко всем секретам Вселенной, но мне расскажет только этот один, и то только в качестве огромного одолжения, потому что я очень больна и меня надо подбадривать.
Брат совсем спятил с этой своей аспирантурой, ничего за ней не видит и не слышит, разве что вот мой кашель оторвал его от праведных трудов по культурологии, но не то чтобы это сильно кому-нибудь помогло: “жизненно необходимые” книжки перекочевали домой и теперь читаются вслух, мне, с выражением и по ролям (ненавижу). Впрочем, в Джековом исполнении всё это звучит не так уныло, как можно было бы испугаться, а при температуре тридцать восемь и выше постепенно становится всё равно, что именно тебе читают - фантастический роман, древние свитки или чью-нибудь диссертацию.
- В те давние времена люди ещё ничего не делали просто так, без причины, - говорит Джек, уютно устроившийся в кресле возле моей кровати. - И вот такие шкатулки тоже имели своё практическое применение.
На одеяле перед моим носом появляется маленькая шкатулка, и я, конечно, тут же тянусь заглянуть внутрь, но крышечка не поддаётся.
- Э нет, дружок, всё не так просто. В чужие заглядывать нельзя, - качает головой Джек в ответ на вопль оскорблённого любопытства (разумеется, быстро завершившийся кашлем). - А поскольку традиция эта давно забыта и её, соответственно, никто не принимает всерьёз, шкатулку я на всякий случай решил запирать на ключ.
Я могу только мычать, недовольно и заинтригованно одновременно. Братцу в его аспирантуре положено преподавать, и иногда он берёт меня с собой на лекции, которые читает для младших курсов. Когда я попала на его лекцию в первый раз, поняла, почему нам на домашний бесконечно звонят студентки: Джек искренне обожает все эти секреты, спрятанные на видном месте, все эти забытые связи всего со всем, и очень легко на пальцах объясняет, что из чего выросло и почему дошло до нас именно в таком виде. Когда Джек вещает, он похож на какого-то древнего мага, объясняющего устройство мира, и уж насколько я давно уже знаю все его приёмчики и словечки, всё равно каждый раз покупаюсь, как первоклашка.
Ворчу, что в свои пятнадцать уже не верю во всякие сказочки. Джек обычно парирует, что чудесам всё равно, сколько мне лет, и продолжает рассказывать свои истории так, как будто они и правда случились.
- Такие шкатулки раньше продавали на каждом шагу. Начинали с первого дня декабря, чтобы оставить достаточно времени до зимнего солнцестояния.
Я пытаюсь открыть шкатулку, но крышка, хоть и кажется очень хлипкой, держится крепко. Внутри что-то позвякивает, гремит и катается, а ещё... Температура, вечер, поздний ноябрь, весь дом уже увешан гирляндами, - брат говорит, чем темнее снаружи, тем светлее должно быть внутри, таковы, говорит мой безумный брат, людские традиции, просто о них все забыли. И я слушаю его, слушаю шкатулку, изо всех сил прижимая её к уху, и мне кажется, что я слышу в ней ветер. И море. И птиц, и чего только не. Температура, вечер, устала, Джек морочит голову своими байками, пользуясь тем, что я не могу проверить, выдумывает он или нет. Когда я была совсем крошкой, все книжки со сказками, забытые, пылились в шкафу, потому что в них не было ничего даже наполовину такого же интересно, как то, что прямо на ходу выдумывал Джек.
- Это были шкатулки для писем, да-да, не смотри, что такие маленькие: в них клали совсем не листы бумаги. Шкатулка каждый год была новая, причём её обычно покупали или заказывали у мастера, делать её своими руками считалось к несчастью, хотя в те очень давние времена люди намного больше, чем сейчас, делали сами. А знаешь, почему?
- Почему?
Меня уже настолько затянуло в сказку, что я безропотно пропускаю мимо ушей Джеков намёк на мою абсолютную криворукость: даже дырку на джинсах ровно зашить не могу, вечно изнанка вся кривая, косая и в лишних нитках. Мы с Джеком живём всё равно что одни, - мамы вечно нет дома, - и большую часть уборки делаю я, а он, как ни странно, отлично справляется с готовкой и штопкой. Говорит, ему нравится создавать то, чего не было, и чинить то, что сломано. Говорит, это тоже магия - совсем со своей аспирантурой свихнулся.
Ну давай, давай, сумасшедший, не молчи, рассказывай уже дальше.
- Считалось, что в этих шкатулках люди отправляют письма собственной смерти. И, чтобы она не нашла их раньше времени, путают следы: если шкатулка сделана чужими руками, за другим твоя смерть не явится, а значит, оба вы, ты и мастер, в безопасности.
- А если они так боялись, зачем это делать? Даже не так, - поправляюсь я, и глаза у меня сверкают, конечно же, исключительно из-за того, что температура и лихорадит, - вообще - зачем вообще это делать?
- Ты знаешь, что такое зимнее солнцестояние?
- Самая длинная ночь в году, - послушно рапортую я. Зануда Джек подсовывает мне огромное количество разных книг, содержащих знания, малоприменимые в современной жизни. Мама говорит, что он забивает мне голову глупостями, что вся эта ерунда про свет, ветер и прочую природу-погоду бессмысленна, когда ты живёшь в большом городе, у тебя всегда есть электричество, отопление, телефон и магазины и ты никуда не собираешься отсюда переезжать. Только вот мамы вечно нет дома, а смотреть на мир Джековыми глазами мне нравится.
- А это значит, что?
- Что после него темнота начнёт убывать.
- И поэтому?..
И поэтому, если ты хочешь отправить письмо своей темноте, это самое подходящее время. Я продолжаю вертеть в руках шкатулку и смотрю на неё со всё большим подозрением.
- Но ты же сказал, что она не для писем.
- Я сказал, что она не для листов бумаги, а вот для писем как раз - очень даже.
- Как так?
Гирлянды, которые Джек развешивает по всему дому каждый год в первый день ноября, светятся тёплым жёлтым - цветные брат не признаёт, говорит, они должны быть такого же цвета, как огонёк свечи. На подоконнике горят свечи, и время от времени я кашляю так сильно, что рискую их загасить. Я почти не могу шевелиться и очень редко встаю, поэтому о том, что происходит на улице, мне докладывает Джек: о, снег пошёл, причём как будто сразу весь снег на свете - такой густой и торжественный. Вот выздоровеешь к следующему такому снегопаду - непременно пойдём под него гулять.
- А на каком языке говорят мёртвые? Вот и я тоже не знаю. Никто не знает. И непонятно, говорят ли они вообще и могут ли что-нибудь прочитать. Зато почувствовать точно могут. Что значит нет? - брат не заставляет задавать этот вопрос вслух, отвечает на него сразу сам, всё-таки он у меня редкая умница, а я у него - редкий трус, но любопытство - самая большая сила на свете, и пусть мне больше никогда не пытаются доказать иное. - Слышала когда-нибудь, как вместо “умер” говорят “ушёл”? Думаешь, просто так?
Температура моя ползёт вверх и замирает на отметке “тридцать девять и два”. Я слушаю Джека и начинаю думать, а просто ли так он рассказывает мне про эти письма сейчас, когда мне настолько паршиво. Джек никогда ничего не делает без причины, и уж тем более если дело касается его драгоценных сказок, всмысле, тьфу ты, культурологических изысканий - кажется, я давно уже перестала их различать. Возможно, именно этого он и хотел.
- Я вот не знаю, смогу ли я прочитать письмо, которое сам себе написал, поэтому я пишу себе письма иначе.
“Себе?” - хочу спросить я, но спрашиваю:
- А как?
- А вот так.
Джек берёт кусок ткани, который служил мне компрессом, но уже высох и нуждается “перезарядке”, вытирает мне пот со лба, а потом, перед тем как снова намочить ткань и водрузить её на мою многострадальную голову, отрезает от неё уголок - маленький пёстрый треугольник. Снова делает мне компресс, а потом достаёт из-за пазухи ключ на шнурке, отпирает шкатулку, кладёт в неё треугольник и запирает обратно.
- Видишь, теперь тот я, который, может быть, не смог бы прочитать в письме о том, как моя сестрёнка болела, а я сидел с ней рядом и читал ей книжки, вспомнит об этом иначе.
Я смотрю на него во все глаза и думаю, что, возможно, мама не так уж и неправа и Джек действительно окончательно сбрендил в этом своём университете. И я вместе с ним, потому что уже прикидываю, что такое маленькое можно было бы положить в шкатулку, чтобы я-с-той-стороны-реки могла коснуться этого предмета и вспомнить: температура, уютная домашняя полутьма, которую то ли разгоняют, то ли сгущают Джековы гирдянды, за окном валит густой мягкий снег, на полу между кроватью и креслом высится башня из книг, братова ладонь на моём пылающем лбу - холодная и очень родная, и наш маленький мирок - самый счастливый на свете, хотя бы сегодня.
- Говорят, раньше шкатулки пропадали наутро, сами собой, - задумчиво произносит Джек, глядя на снег за окном. - Но время идёт и всё изменяется, поэтому теперь, я думаю, мы должны отдавать их сами: бросать в реку, оставлять в оврагах у корней высоких деревьев, засыпая снегом или палой листвой. Не важно, как ты отправляешь своё письмо, важно, что ты его отправляешь. И кто-то его получает. Вернее, получит. Хотя… Никто ведь не знает, как именно там идёт время.
Мне почему-то представляется светлая комната, гостиная с большим окном, как в очень старых домах и в кино. Ставни распахнуты, на улице солнечно и тепло, а на подоконнике стоит маленькая шкатулка. Даже нет - множество маленьких шкатулок, не похожих одна на другую, потому что мне нравится делать их совершенно разными каждый год. Я заказываю их у знакомого мастера. Он хоть и ювелир, но ему нравится иногда баловаться, делая изящные вещицы из дерева, а заказов на них крайне мало - это очень старая и почти совсем исчезнувшая традиция, её соблюдаем мы с Джеком и, может быть, ещё с десяток-другой людей на весь наш большой современный город. И вот каждый раз, когда наутро после солнцестояния я не нахожу очередное послание на подоконнике у себя, я представляю себе тот, другой подоконник - у неё. Или, точнее, у нас. Представляю, как она одним касанием, без ключа, открывает шкатулку и достаёт очередной мой камень с морского берега, или перо с Джековой шляпы (уже прямо чую, как мне за него влетит), или, может быть, нитку от моего любимого платья, самого лёгкого и счастливого, или шнурок от ботинка, или - или что угодно ещё. Она достаёт все строчки моего письма, одну за другой прижимает их к щеке и улыбается так же нежно, как это делает сейчас Джек, глядя на меня: думает, что я задремала под его сказку, не замечает, что слежу за ним из-под ресниц, не замечает, что плачу сейчас вместе с той собой из светлой комнаты с большим старомодным окном - или вежливо делает вид, что не замечает.
У меня сегодня очень высокая температура и я не очень уверена, что очередная Джекова сказка мне не приснилась. Я даже не уверена, что мне не приснился сам Джек и даже я, да и кто это вообще, кто это - я? Я уже не помню. Но определённо чувствую что-то нежное и невесомое, когда беру в руки все эти вроде бы бессмысленные вещицы из шкатулок, стоящих на подоконнике. Надо бы выбросить весь этот хлам, но что-то такое в нём есть, - сама даже не знаю, что именно, - что заставляет меня улыбаться и ждать каждую новую весточку.
***
- Джек, - зову я слабым голосом как только понимаю, что наконец-то проснулась. - Джек!
- Да, родная.
Брат выглядывает из кухни, руки в муке, нос в муке, кухня, надо думать, тоже в муке до самого потолка: Джек отлично готовит, но аккуратность - не самая сильная его сторона. Хорошо, что, пока я болею, кухню после своих кулинарных экспериментов отмывает он сам.
- Принеси мне попить, пожалуйста.
Джек говорит, я заснула вчера прямо посередине фразы, бормотала во сне, плакала и смеялась, а потом вдруг успокоилась и остаток ночи спала как сурок.
- Что тебе такое интересное снилось? - спрашивает брат, ставя на прикроватный столик три чашки - чай, бульон и простая вода.
Я обнимаю его, прячу нос в ямочку между плечом и шеей и говорю, что не помню.
И боюсь пока спрашивать его про шкатулки. Вдруг окажется, что это я должна рассказать ему об этой старинной, почти совершенно забытой традиции? И если да, то, пожалуй, не прямо сегодня.