Киото. Золотой Храм
Второй наш визит в Киото охватил главные достопримечательностей Киото, сад камней в храме Реандзи, золотой павильон Кинкакудзи и храм Фушими Инари.
Золотой Павильон, я думаю, является самой известной достопримечательностью Киото. Изображение золотой пагоды, отражающейся в зеркальной глади небольшого озера, на фоне густой листвы парка уступает по популярности, наверное, только виду Фудзи-Сан. Это визитная карточка, как монастырь Хор-Вирап на фоне Арарата является визитной карточкой Армении, а белый силуэт Тадж-Махала сквозь влажный и горячий воздух, поднимающийся с поверхности Ямуны - визитной карточкой Индии.
Классический вид на золотой павильон является в Японии каноном красоты. То есть это не замусоленный лубок для туристов, а некая культурная точка отсчета. При этом обращу внимание, важна вся композиция, а не только сам объект
В Праге по всему городу попадаются очень странные скульптуры. К примеру, в одном переулке, отходящим от Староместской площади, можно найти исполинскую фигуры беременной женщины, стоящую на коленях величиной с 3-х этажный дом. Выполнена она так, словно её сделали из конструктора Лего.
Я в целом не против такой скульптуры, почему бы и нет. И если бы её поставили где-нибудь в парке, это было бы интересно. Или на берегу ручья. Словно, женщина великан, вышла к ручью омыться из зачарованного леса. Что-нибудь такое. Но поставить это в старом и очень красивом переулке, выполненном в едином архитектурном стиле «старой Праги»? И вот эта абсолютная дисгармония композиции нивелирует как атмосферу места, так и художественную ценность самого объекта.
В случае с золотым павильоном, все наоборот. Само строение не подавляет красоту вокруг. Пагода маленькая, словно шкатулка. Когда ты смотришь с другой стороны пруда, сам павильон занимает всего процентов 5-10 от картинки. Но это центр, это драгоценный камень в оправе. Как небольшое изящное колье на красивом теле женщины, теле прекрасном и без украшений. Но колье словно насыщает образ, делает его контрастным и сильным.
История храма интересна. Его построил отрекшийся от власти сёгун Асикага Ёсимицу в конце XIV века, сделав из него свою резиденцию. Он действительно там жил, писал стихи, приглашал чайных мастеров, практиковал дзен, общался с мудрецами.
После смерти он завещал сделать из своего дома буддистский храм, что и было исполнено.
В храме 3 этажа.
Первый этаж называется Хосуйин ("Храм очищения водой"). Он выполнен в стиле аристократических вилл эпохи Хэйан.
Второй этаж напоминает жилище самурая. Он называется Тёонхора ("Грот прибоя").
Третий этаж совсем простой. Это келья монаха Дзэн-буддизма. Название его не менее романтично: Кукётё ("Вершина прекрасного").
В каком-то смысле три этажа символизировали уровни духовного роста, когда величие духа растет, быт упрощается, становиться все более аскетичным. Интересно, что «самурайский» этаж находится между «монашеским» и «аристократичным», что подчеркивает статус самурая в «духовной» иерархии японцев того времени. Самурай - это воин, но воин, чей устав близок к монашескому. Воин - поэт.
Храм простоял больше 500 лет, он уцелел не только в пожарах и землетрясениях, но и во время второй мировой войны. Пока в 1950 году его не сжег обезумевший монах…
Эта загадочная история, которая будоражит воображение. Что его на это толкнуло? Ведь то, что человек безумен, не значит, что у него нет логики. Просто она может быть другой и довольно неожиданной. Юкио Мисима, писатель, о котором я уже упоминал, написал роман «Золотой Храм», где попытался осознать это событие, пропустить его через себя. Книга написана от лица монаха, чьим прообразом и стал реальный персонаж.
С этой книги и началось мое знакомство с этим автором. Монах восхищался храмом. Считал его близким к совершенству. Но то, что долговечно, не может быть совершенно. Совершенно то, что бренно. То, что мимолетно, зыбко и исчезающе. И он решил, что золотой храм достигнет совершенства тогда, когда будет объят пламенем. Именно тогда, в этой поэзии смерти, перед неизбежным концом, будет достигнут катарсис Золотого Храма, пик его величия.
Тогда я задумался, что японская эстетика, как некая матрица, лежащая в основе общества, в действительности совершенно лишена гуманизма. Некоторые люди кажутся при первом знакомстве красивыми, некоторые некрасивыми, но, когда мы узнаём о них, об их поступках и внутренним мире, наше восприятие может сильно поменяться. Некрасивый человек становится для нас привлекательным, а вроде бы красивый вызывает неприязнь. Мы воспитаны на том, что одухотворенный человек красив, его духовность словно зажигает в нем внутренний свет, который меняет его физическое восприятие в глазах окружающих. Точно так же, как душа, полная тьмы постепенно выходит наружу, оставляя на лице тени, определенную картину морщин, тяжелый взгляд. Для нас красота человека связана с его душой, связана с гуманностью. То же и в поступках. Иногда по факту хороший и красивый поступок, продиктованный корыстью или гордыней, вызывает у нас все равно чувство брезгливости, в то время как некоторые «неказистые» действия, но из благих побуждений - наоборот (не всегда, конечно. Иногда благие побуждения дурака гораздо опаснее умной расчетливости).
Мне довелось прочитать несколько новелл Рюноске Акутагава. Среди них было его знаменитое произведение «Муки Ада». Это была рассказ об угрюмом и нелюдимом художнике Есихиде, который взялся нарисовать для правителя Хорикава самую лучшую картину, а точнее - расписать ширму изображениями мук ада. Он долгое время работал над ширмой, но не мог дорисовать один элемент, а именно карету, объятую пламенем, в которой заживо горит изящная придворная дама. Для этого он попросил правителя на его глазах сжечь карету, дабы увидеть этот образ в живую. Правитель Хорикава отдал для этого свою старую карету. Когда же языки пламени объяли её, все наблюдавшие за действием в ужасе увидели, что в карете находится дочь Есихиде, которую тот безмерно любил. И в образе Есихиде в тот момент было невероятное сочетание нечеловеческой боли и отчаянья, но и самозабвенного восторга и восхищения. Все зрители онемели, видя смертельные муки маленькой девочки и таинственное величие старого художника.
Можно было бы подумать, что старый художник обезумел, решившись на этой поступок, но и все зрители, вся свита, слуги так же поддались этому невероятному возбуждению, восторгу от лицезрения этой чудовищной картины, отдавая должное невероятной мощи и силе происходящего.
Есихиде дорисовал ширму, отдал её правителю, после чего повесился, не стерпев горя от потери единственной дочери.
Эта новелла очень хорошо иллюстрирует то, как эстетика может сочетаться с ужасным с человеческой точки зрения поступками. Здесь подчеркивается, что зрители оценили эту картину. Конечно, все были в ужасе, но в то же время, у каждого зрителя в душе было ощущение рождения шедевра.
Японский менталитет отделяет и вообще не связывает понятия эстетики и гуманности. Это вещи, лежащие в совершенно разных плоскостях. Из соображений эстетики можно делать абсолютно антигуманные вещи. Вот еще один пример. В одном самурайском боевике группа самураев собирается напасть и убить наследника сёгуна. Наследник сёгуна - маньяк и садист. Он развлекается тем, что стреляет из лука в привязанного человека. Или отрезает конечности у молодой девочки. В недалекой перспективе он должен стать сёгуном, правителем. И группа самураев старается предотвратить неизбежный кровавый хаос, который должен начаться с приходом этого правителя.
А теперь я предлагаю небольшой анализ героев, который очень хорошо подчеркивает разницу японского и западного менталитетов.
С «кибальчишами» все понятно. Они хотят предотвратить кровопролитие. Вполне нормальный образ, который понятен всем. А вот с «плохишами» - интереснее. И здесь у западного человека начинается когнитивный диссонанс.
Когда начинается схватка, охранники наследника сёгуна и самураи начинают рубить друг друга мечами, расстреливать стрелами и всячески членовредительствовать друг другу, а молодой человек восхищенно смотрит вокруг себя. Когда же в финальной сцене он, наконец, остается один, и главный герой спрашивает, «какого же черта ты, изверг, творил?», наследник восхищенно отвечает: «Разве то, что сейчас было, не прекрасно? Разве ты не видишь всю красоту того, что эти молодые самураи в рассвете лет отдали свою жизнь в схватке? Было бы лучше, если они умерли стариками в немощи? Этот день стал вершиной их жизни. Это было восхитительно. Как же славно было в эпоху воюющих княжеств. Когда я стану сёгуном, я обязательно верну те времена!», после чего ему сносят голову мечом.
Разве могли бы мы увидеть такого персонажа в западном, а лучше - в голливудском кино? Западная культура (в этом смысле наша культура - тоже западная) объясняет природу зла, основываясь на библейской, либо на расовой основе. То есть, злодей является злодеем потому, что он жадный, алчный, садист. При этом, жадность и алчность, фактически выведенные из списка грехов протестантизмом, находят в западной культуре все-таки своё темное воплощение в лице злодеев, которые готовы за деньги и власть опускаться в бездны злодейства настолько, насколько этого требуют обстоятельства. Потому, как алчность и жадность - суть привитые качества западному человеку, очень ему понятны. Они очень хорошо понимают этих злодеев.
А злодея, который видит красоту в войне, они не поймут. Просто пожмут плечами и скажут «Не верю!».
Здесь на ум приходит сцена из фильма 9-ая роты, разговор между героями «Джокондой» и «Лютым». Лютый - детдомовец, такой простой и очень приземленный персонаж. Джоконда - художник, и интеллигент, отправившийся в Афганистан добровольцем. Лютый спрашивает Джоконду, зачем он поехал в Афганистан. Джоконда отвечает, что мол «понимаешь, война - это красиво, это когда есть только жизнь и смерть, и ничего лишнего», а Лютый ему в ответ «Ты че, придурок, считаешь красивым, когда кишки на гусеницу наматывает?». Вот это полемика между «японцем и не японцем».
Моим отступлением про этого героя я хотел подчеркнуть, что эстетика в японской культуре может иметь разные формы, в том числе с ярко выраженной социопатической направленностью.
В том фильме про самураев есть еще один интересный персонаж, который так же выпукло высвечивает разницу в восприятии западной и японской ментальности. Это старый самурай, бывший сослуживец главного героя, который во время действия фильма являлся начальником охраны главного злодея. Главный герой перед схваткой говорит ему «посмотри, кого ты защищаешь! Он убивает детей просто из удовольствия, готов пролить море крови просто так!», на что тот отвечает примерно следующее:
«Я все понимаю, все это ужасно, но я самурай, и моё дело служить. Если я буду давать оценки своему господину, я буду плохим самураем. А я хороший самурай, поэтому, если мой господин прикажет мне отправляться в преисподнюю, захватив при этом пол Японии, то я спрошу только какую половину оставить». Опять же, для западного человека это какая-то дикая и странная ситуация: непонятно, кому сопереживать. Вроде бы вот тот, кто защищает кровожадного маньяка, он должен быть плохим. Но почему он не обладает классическими атрибутами «плохиша»? Он не продажен, не уродлив, не маньяк и не насильник. Даже не пьет водку, закусывая стаканом. Он верен долгу, он пытается как-то уберечь людей от кровожадности своего хозяина, он сам, наверное, страдает. Но при этом готов отдать жизнь за этого безумца.
В японском дискурсе такая коллизия - вполне обычна. Я бы даже сказал, что здесь вообще не очень применимо деление на «плохишей» и «кибальчищей», которое необходимо для дуалистического западного ума, чтобы хоть как-то ориентироваться. Точнее у японцев оно, несомненно, есть (все-таки группа самураев не хочет кровавой войны, потому, что кровавая война - несчастье для народа, что вполне понятно людям любой национальности), но добавляется еще другая ось «правильно поступает» / «неправильно поступает». В западной логике кибальчиш поступает правильно, потому, что он - кибальчиш. И наоборот. А плохиш не прав только тем, что он плохиш, и его генезис в полной мере определяет его действия. А если он раскаялся и стал делать правильно, он автоматически тоже становится кибальчишом.
Здесь же мы видим пример самурая, который плохиш (защищает маньяка), но поступает правильно, ибо он самурай и для него святы правила бусидо. Поэтому к нему - в общем-то вполне уважительное отношение.
Это очень интересный вопрос. Западный человек (я вполне отношу себя к западным людям) ослеплен гордыней. Он считает, что его правила универсальны. Что есть лишь один магистральный путь развития, и те, кто зашли по нему дальше, имеют полное право учить остальных. Но если держать глаза открытыми, а ноги в стременах (в смысле ездить по миру), начинаешь понимать, насколько мир многообразен. Что путей много, что у каждого народа можно многому научиться.
Так что золотой павильон по праву считается очень красивыми. Туристов пускают в определенные часы, в которые, конечно, особо не помедитируешь. Зато в другие часы парк для посещения закрывается и тогда он становится тем удивительно красивым и уединенным местом, каким его хотел видеть его создатель, сёгун Асикага Ёсимицу. Место, огороженное для туристов, организовано так, чтобы вы могли насладиться картиной с разных ракурсов. Тропинка обходит озеро и сам павильон. Туристы двигаются медленно, потому что вы не можете пройти лишний метр, чтобы не захотеть сфотографировать храм с нового ракурса. Примерно также рассуждают все остальные.
Среди туристов попадались некоторые очень интересные лица. К примеру, буддистский монах, фотографировавший храм на планшет. Он был обрит, и одет в серые свободные одежды, как боевой монах из Шаолиня, как их изображают в старых кунг-фу фильмах с Джетом Ли. Поэтому планшет в его руках выглядел несколько сюрреалистично.
Центральное озеро с павильоном окружает чудесный парк, в котором тоже стоит погулять.
Золотой Павильон, я думаю, является самой известной достопримечательностью Киото. Изображение золотой пагоды, отражающейся в зеркальной глади небольшого озера, на фоне густой листвы парка уступает по популярности, наверное, только виду Фудзи-Сан. Это визитная карточка, как монастырь Хор-Вирап на фоне Арарата является визитной карточкой Армении, а белый силуэт Тадж-Махала сквозь влажный и горячий воздух, поднимающийся с поверхности Ямуны - визитной карточкой Индии.
Классический вид на золотой павильон является в Японии каноном красоты. То есть это не замусоленный лубок для туристов, а некая культурная точка отсчета. При этом обращу внимание, важна вся композиция, а не только сам объект
В Праге по всему городу попадаются очень странные скульптуры. К примеру, в одном переулке, отходящим от Староместской площади, можно найти исполинскую фигуры беременной женщины, стоящую на коленях величиной с 3-х этажный дом. Выполнена она так, словно её сделали из конструктора Лего.
Я в целом не против такой скульптуры, почему бы и нет. И если бы её поставили где-нибудь в парке, это было бы интересно. Или на берегу ручья. Словно, женщина великан, вышла к ручью омыться из зачарованного леса. Что-нибудь такое. Но поставить это в старом и очень красивом переулке, выполненном в едином архитектурном стиле «старой Праги»? И вот эта абсолютная дисгармония композиции нивелирует как атмосферу места, так и художественную ценность самого объекта.
В случае с золотым павильоном, все наоборот. Само строение не подавляет красоту вокруг. Пагода маленькая, словно шкатулка. Когда ты смотришь с другой стороны пруда, сам павильон занимает всего процентов 5-10 от картинки. Но это центр, это драгоценный камень в оправе. Как небольшое изящное колье на красивом теле женщины, теле прекрасном и без украшений. Но колье словно насыщает образ, делает его контрастным и сильным.
История храма интересна. Его построил отрекшийся от власти сёгун Асикага Ёсимицу в конце XIV века, сделав из него свою резиденцию. Он действительно там жил, писал стихи, приглашал чайных мастеров, практиковал дзен, общался с мудрецами.
После смерти он завещал сделать из своего дома буддистский храм, что и было исполнено.
В храме 3 этажа.
Первый этаж называется Хосуйин ("Храм очищения водой"). Он выполнен в стиле аристократических вилл эпохи Хэйан.
Второй этаж напоминает жилище самурая. Он называется Тёонхора ("Грот прибоя").
Третий этаж совсем простой. Это келья монаха Дзэн-буддизма. Название его не менее романтично: Кукётё ("Вершина прекрасного").
В каком-то смысле три этажа символизировали уровни духовного роста, когда величие духа растет, быт упрощается, становиться все более аскетичным. Интересно, что «самурайский» этаж находится между «монашеским» и «аристократичным», что подчеркивает статус самурая в «духовной» иерархии японцев того времени. Самурай - это воин, но воин, чей устав близок к монашескому. Воин - поэт.
Храм простоял больше 500 лет, он уцелел не только в пожарах и землетрясениях, но и во время второй мировой войны. Пока в 1950 году его не сжег обезумевший монах…
Эта загадочная история, которая будоражит воображение. Что его на это толкнуло? Ведь то, что человек безумен, не значит, что у него нет логики. Просто она может быть другой и довольно неожиданной. Юкио Мисима, писатель, о котором я уже упоминал, написал роман «Золотой Храм», где попытался осознать это событие, пропустить его через себя. Книга написана от лица монаха, чьим прообразом и стал реальный персонаж.
С этой книги и началось мое знакомство с этим автором. Монах восхищался храмом. Считал его близким к совершенству. Но то, что долговечно, не может быть совершенно. Совершенно то, что бренно. То, что мимолетно, зыбко и исчезающе. И он решил, что золотой храм достигнет совершенства тогда, когда будет объят пламенем. Именно тогда, в этой поэзии смерти, перед неизбежным концом, будет достигнут катарсис Золотого Храма, пик его величия.
Тогда я задумался, что японская эстетика, как некая матрица, лежащая в основе общества, в действительности совершенно лишена гуманизма. Некоторые люди кажутся при первом знакомстве красивыми, некоторые некрасивыми, но, когда мы узнаём о них, об их поступках и внутренним мире, наше восприятие может сильно поменяться. Некрасивый человек становится для нас привлекательным, а вроде бы красивый вызывает неприязнь. Мы воспитаны на том, что одухотворенный человек красив, его духовность словно зажигает в нем внутренний свет, который меняет его физическое восприятие в глазах окружающих. Точно так же, как душа, полная тьмы постепенно выходит наружу, оставляя на лице тени, определенную картину морщин, тяжелый взгляд. Для нас красота человека связана с его душой, связана с гуманностью. То же и в поступках. Иногда по факту хороший и красивый поступок, продиктованный корыстью или гордыней, вызывает у нас все равно чувство брезгливости, в то время как некоторые «неказистые» действия, но из благих побуждений - наоборот (не всегда, конечно. Иногда благие побуждения дурака гораздо опаснее умной расчетливости).
Мне довелось прочитать несколько новелл Рюноске Акутагава. Среди них было его знаменитое произведение «Муки Ада». Это была рассказ об угрюмом и нелюдимом художнике Есихиде, который взялся нарисовать для правителя Хорикава самую лучшую картину, а точнее - расписать ширму изображениями мук ада. Он долгое время работал над ширмой, но не мог дорисовать один элемент, а именно карету, объятую пламенем, в которой заживо горит изящная придворная дама. Для этого он попросил правителя на его глазах сжечь карету, дабы увидеть этот образ в живую. Правитель Хорикава отдал для этого свою старую карету. Когда же языки пламени объяли её, все наблюдавшие за действием в ужасе увидели, что в карете находится дочь Есихиде, которую тот безмерно любил. И в образе Есихиде в тот момент было невероятное сочетание нечеловеческой боли и отчаянья, но и самозабвенного восторга и восхищения. Все зрители онемели, видя смертельные муки маленькой девочки и таинственное величие старого художника.
Можно было бы подумать, что старый художник обезумел, решившись на этой поступок, но и все зрители, вся свита, слуги так же поддались этому невероятному возбуждению, восторгу от лицезрения этой чудовищной картины, отдавая должное невероятной мощи и силе происходящего.
Есихиде дорисовал ширму, отдал её правителю, после чего повесился, не стерпев горя от потери единственной дочери.
Эта новелла очень хорошо иллюстрирует то, как эстетика может сочетаться с ужасным с человеческой точки зрения поступками. Здесь подчеркивается, что зрители оценили эту картину. Конечно, все были в ужасе, но в то же время, у каждого зрителя в душе было ощущение рождения шедевра.
Японский менталитет отделяет и вообще не связывает понятия эстетики и гуманности. Это вещи, лежащие в совершенно разных плоскостях. Из соображений эстетики можно делать абсолютно антигуманные вещи. Вот еще один пример. В одном самурайском боевике группа самураев собирается напасть и убить наследника сёгуна. Наследник сёгуна - маньяк и садист. Он развлекается тем, что стреляет из лука в привязанного человека. Или отрезает конечности у молодой девочки. В недалекой перспективе он должен стать сёгуном, правителем. И группа самураев старается предотвратить неизбежный кровавый хаос, который должен начаться с приходом этого правителя.
А теперь я предлагаю небольшой анализ героев, который очень хорошо подчеркивает разницу японского и западного менталитетов.
С «кибальчишами» все понятно. Они хотят предотвратить кровопролитие. Вполне нормальный образ, который понятен всем. А вот с «плохишами» - интереснее. И здесь у западного человека начинается когнитивный диссонанс.
Когда начинается схватка, охранники наследника сёгуна и самураи начинают рубить друг друга мечами, расстреливать стрелами и всячески членовредительствовать друг другу, а молодой человек восхищенно смотрит вокруг себя. Когда же в финальной сцене он, наконец, остается один, и главный герой спрашивает, «какого же черта ты, изверг, творил?», наследник восхищенно отвечает: «Разве то, что сейчас было, не прекрасно? Разве ты не видишь всю красоту того, что эти молодые самураи в рассвете лет отдали свою жизнь в схватке? Было бы лучше, если они умерли стариками в немощи? Этот день стал вершиной их жизни. Это было восхитительно. Как же славно было в эпоху воюющих княжеств. Когда я стану сёгуном, я обязательно верну те времена!», после чего ему сносят голову мечом.
Разве могли бы мы увидеть такого персонажа в западном, а лучше - в голливудском кино? Западная культура (в этом смысле наша культура - тоже западная) объясняет природу зла, основываясь на библейской, либо на расовой основе. То есть, злодей является злодеем потому, что он жадный, алчный, садист. При этом, жадность и алчность, фактически выведенные из списка грехов протестантизмом, находят в западной культуре все-таки своё темное воплощение в лице злодеев, которые готовы за деньги и власть опускаться в бездны злодейства настолько, насколько этого требуют обстоятельства. Потому, как алчность и жадность - суть привитые качества западному человеку, очень ему понятны. Они очень хорошо понимают этих злодеев.
А злодея, который видит красоту в войне, они не поймут. Просто пожмут плечами и скажут «Не верю!».
Здесь на ум приходит сцена из фильма 9-ая роты, разговор между героями «Джокондой» и «Лютым». Лютый - детдомовец, такой простой и очень приземленный персонаж. Джоконда - художник, и интеллигент, отправившийся в Афганистан добровольцем. Лютый спрашивает Джоконду, зачем он поехал в Афганистан. Джоконда отвечает, что мол «понимаешь, война - это красиво, это когда есть только жизнь и смерть, и ничего лишнего», а Лютый ему в ответ «Ты че, придурок, считаешь красивым, когда кишки на гусеницу наматывает?». Вот это полемика между «японцем и не японцем».
Моим отступлением про этого героя я хотел подчеркнуть, что эстетика в японской культуре может иметь разные формы, в том числе с ярко выраженной социопатической направленностью.
В том фильме про самураев есть еще один интересный персонаж, который так же выпукло высвечивает разницу в восприятии западной и японской ментальности. Это старый самурай, бывший сослуживец главного героя, который во время действия фильма являлся начальником охраны главного злодея. Главный герой перед схваткой говорит ему «посмотри, кого ты защищаешь! Он убивает детей просто из удовольствия, готов пролить море крови просто так!», на что тот отвечает примерно следующее:
«Я все понимаю, все это ужасно, но я самурай, и моё дело служить. Если я буду давать оценки своему господину, я буду плохим самураем. А я хороший самурай, поэтому, если мой господин прикажет мне отправляться в преисподнюю, захватив при этом пол Японии, то я спрошу только какую половину оставить». Опять же, для западного человека это какая-то дикая и странная ситуация: непонятно, кому сопереживать. Вроде бы вот тот, кто защищает кровожадного маньяка, он должен быть плохим. Но почему он не обладает классическими атрибутами «плохиша»? Он не продажен, не уродлив, не маньяк и не насильник. Даже не пьет водку, закусывая стаканом. Он верен долгу, он пытается как-то уберечь людей от кровожадности своего хозяина, он сам, наверное, страдает. Но при этом готов отдать жизнь за этого безумца.
В японском дискурсе такая коллизия - вполне обычна. Я бы даже сказал, что здесь вообще не очень применимо деление на «плохишей» и «кибальчищей», которое необходимо для дуалистического западного ума, чтобы хоть как-то ориентироваться. Точнее у японцев оно, несомненно, есть (все-таки группа самураев не хочет кровавой войны, потому, что кровавая война - несчастье для народа, что вполне понятно людям любой национальности), но добавляется еще другая ось «правильно поступает» / «неправильно поступает». В западной логике кибальчиш поступает правильно, потому, что он - кибальчиш. И наоборот. А плохиш не прав только тем, что он плохиш, и его генезис в полной мере определяет его действия. А если он раскаялся и стал делать правильно, он автоматически тоже становится кибальчишом.
Здесь же мы видим пример самурая, который плохиш (защищает маньяка), но поступает правильно, ибо он самурай и для него святы правила бусидо. Поэтому к нему - в общем-то вполне уважительное отношение.
Это очень интересный вопрос. Западный человек (я вполне отношу себя к западным людям) ослеплен гордыней. Он считает, что его правила универсальны. Что есть лишь один магистральный путь развития, и те, кто зашли по нему дальше, имеют полное право учить остальных. Но если держать глаза открытыми, а ноги в стременах (в смысле ездить по миру), начинаешь понимать, насколько мир многообразен. Что путей много, что у каждого народа можно многому научиться.
Так что золотой павильон по праву считается очень красивыми. Туристов пускают в определенные часы, в которые, конечно, особо не помедитируешь. Зато в другие часы парк для посещения закрывается и тогда он становится тем удивительно красивым и уединенным местом, каким его хотел видеть его создатель, сёгун Асикага Ёсимицу. Место, огороженное для туристов, организовано так, чтобы вы могли насладиться картиной с разных ракурсов. Тропинка обходит озеро и сам павильон. Туристы двигаются медленно, потому что вы не можете пройти лишний метр, чтобы не захотеть сфотографировать храм с нового ракурса. Примерно также рассуждают все остальные.
Среди туристов попадались некоторые очень интересные лица. К примеру, буддистский монах, фотографировавший храм на планшет. Он был обрит, и одет в серые свободные одежды, как боевой монах из Шаолиня, как их изображают в старых кунг-фу фильмах с Джетом Ли. Поэтому планшет в его руках выглядел несколько сюрреалистично.
Центральное озеро с павильоном окружает чудесный парк, в котором тоже стоит погулять.