Утешитель
Click to viewОбширная цитата из книги Мишеля Турнье "Метеоры" про христологию, Святого Духа и третий завет.
Христос - тело церкви, но Дух Святой - ее душа. В течение всего моего детства и части юности я совершал самую распространенную на Западе ошибку: не шел дальше тела. Я был околдован Христом, нагим и измученным телом Распятого. Я день и ночь мечтал о неизъяснимой радости, которая озарила бы меня, если бы я лег, сам тоже нагой, на это тело и соединился бы с ним, как сделал Елисей с юношей сунамитом. Да, я любил Иисуса как любовник. Я искал в двух параллельных областях - в собственном теле и в христологии, - какого рода совокупление я мог бы с ним осуществить. Даже имя мое однажды просветило меня, и теперь я спрашиваю себя, не было ли то более ослепление, чем свет. Ты знаешь, что святой Фома, для того чтобы поверить в воскресение Христа, попросил разрешить ему вложить перста в раны святого тела. Естественно, в этом жесте следует видеть совершенно иное, чем тупой позитивизм человека, страстно привязанного к материальным и ощутимым доказательствам. На самом деле, этот эпизод означает совершенно противоположное. Фома не ограничивается поверхностным восприятием Христа. Он не верит своим глазам. Не больше он верит и рукам, когда они касаются щеки или ложатся на плечо Воскресшего. Ему нужен мистический опыт телесного причастия, проникновения своего тела в тело Возлюбленного. Отверстый бок, чья рана извергла не только кровь, но и бесцветную жидкость, названную водой, - и Фома требует, чтобы его пальцы, вслед за копьем солдата-римлянина, познали ее сокровенность.
Следуя за призраком имени моего святого покровителя, я долго был пленником загадки, которую не прояснил еще ни один толкователь. В Евангелии от св. Иоанна Фому называют Дидимом. Дидим, от греческого didymos, близнец. Но, если Священное Писание никогда не преминет указать на братские узы, связывающие то или иное действующее лицо, нигде и речи нет о брате-близнеце Фомы. Тщетно искал я alter ego этого непарного близнеца, который должен был, как мне казалось, находиться где-то совсем неподалеку, совершенно похожий на него и однако же неузнаваемый. Мало-помалу смелая мысль, безумная, но неопровержимая, утвердилась в моем уме: об этом брате-близнеце Фомы нигде не упоминалось потому, что он - сам Иисус. Фома, таким образом, - не лишенный пары брат-близнец, но Близнец абсолютный, пара которому должна найтись только в Господе.
По мере того как эта уверенность охватывала меня, мой внешний вид претерпевал изменения, которые замечали только те, кто меня окружал. Кто-то во мне больше не хотел быть только Фомой. Мне надо было стать еще сверх того Дидимом. Скоро внешность моя стала всех шокировать. Длинные волосы, светлая борода, но еще больше манера говорить, ходить, и особенно выражение исходившей от меня кротости, несмотря на угловатую худобу лица, являло кощунственное подражание, которое, однако, совсем не было намеренным. Мне сделали внушение. Считалось, что я безумно горд, и мои наставники, а также мои соученики по духовной семинарии не оставляли меня в покое, силясь вернуть меня к смирению. Дело окончательно испортилось, когда на мне появились первые признаки святых стигматов. Тогда я погрузился во мрак ночи.
Наставники обошлись со мной более чем мягко. Они проявили по отношению ко мне проницательность, которую невозможно полностью объяснить естественными причинами. Они приказали мне удалиться на то время, которое потребуется, в монастырь Параклит (Святого Духа Утешителя) около Ножана на Сене, того самого, который основал Абеляр и где он был погребен в 1142 году. Это обширный комплекс зданий романского стиля, построенных по образцу аббатства Клюни, на берегу реки с напевным именем Ардюсон. Настоятель, отец Теодор, был старик тонкий, как стекло, белый, как горностай, и прозрачной чистоты. Он принял меня как сына. Я узнал, что в лоне Католической церкви существует восточная тенденция, довольно близкая Православной церкви, и что Параклит - один из центров ее распространения. Рим, естественно, держит их на коротком поводке, ибо это течение должно остаться в рамках католицизма, но оберегает его, потому что признает значение византийского крыла, способного облегчить когда-нибудь сближение с нашими православными братьями. Годы, которые я провел в Параклите, сделали меня безусловным приверженцем людей, проповедующих словом своим, пером и личным примером - некую ориентацию, которая не что иное, как истина.
Когда я прибыл в Параклит, я был болен Христом. Но отец Теодор в первую очередь открыл мне, что речь идет об определенном типе болезни, примеры которой обнаруживаются и во внецерковных областях. Психиатрия и психоанализ описывают некоторые неврозы как более или менее окончательную фиксацию пациента на стадии эволюции, что нормально и даже необходимо, но должно быть преодолено на пути к другому состоянию, более близкому зрелости. Я буду говорить с тобой грубо, потому что ты мой брат, клинок, и еще потому, что ты чужд этих теологических споров. Я не сказал бы эти вещи так резко с кафедры или в богословских кругах. Христос должен быть преодолен. Большая ошибка христианского Запада состоит в слишком исключительной привязанности к личности, учению, даже к телу Христа. Мы грешим христоцентризмом и даже христомонизмом. Я, как никто другой, был готов воспринять эти рассуждения, потому что, как никто другой, погряз в этой ереси. Я сделал из себя Дидима, Абсолютного близнеца, находившего собственный образ - одновременно умиротворительный и прославляющий - только в лице Христа. Но Христос умер на кресте, изуродованный и отчаявшийся, и христоцентризм фатально оказывается религией страдания, агонии и смерти. Стоящая повсюду эмблема Христа, прикованного к кресту, есть видение ужаса, который мы переносим только благодаря притуплению чувств и умению отвлекаться, созданному привычкой. Но стоит только вообразить Христа, болтающегося на виселице, или с головой, зажатой перекладиной гильотины, чтобы внезапно осознать зловещее уродство распятия. Нужно принять тот факт, что Христос умер, потому что миссия его была выполнена, и эта миссия состояла в подготовке сошествия Святого Духа на людей. Конечно, есть Воскресение. Но на очень короткое время. В таком случае слова Иисуса недвусмысленны: «Вам лучше, чтобы я ушел, - говорит он опечаленным апостолам, - потому что, если я не уйду, Святой Дух Утешитель не сойдет к вам». Эти слова большинство католиков как будто не хотят понимать. И правда, они чреваты смыслом, может быть даже с избытком. Они означают, что Иисус - это второй Иоанн Предтеча. Как Креститель был лишь предтечею Иисуса, так Иисус сам был лишь предтечей Святого Духа. «Христос и Святой Дух - две руки Отца нашего», - сказал один восточный мудрец. Но эти две руки действуют последовательно, и вторая не может начать действовать, пока первая не завершит свое дело. И надо было прежде Слову воплотиться в плоть, чтобы потом мы смогли принять Святой Дух, или, как говорил святой Афанасий, Бог стал плотеносцем, чтобы человек стал духоносцем.
Поэтому главный христианский праздник, чьи блеск и значение должны затмевать все остальные, - не Рождество и не Пасха, и еще менее - Страстная пятница, но Духов день. В Пятидесятницу Святой Дух занял среди людей место, приготовленное Иисусом и освобожденное Вознесением. Сошествие Святого Духа начинает историю церкви, знаменует Второе пришествие (конец света) и возвещает Царство. Переворот значителен, но слишком много людей - и среди самых пылких верующих - отказываются принять это и продолжают поклоняться Иисусу. Этот отказ признать главенство Духа над Римской церковью лежит в основе раскола Западного мира. Суть спора о filioque не в слове. Официальный символ веры утверждает, что Дух предшествовал Отцу, и эта основополагающая догма скрепляла единство христианского мира. Добавив к ней filioque (и Сына) в VIII веке, Рим поместил Дух Святой в зависимость от Сына и вписал христоцентризм в сердце веры. Восточная Церковь, верная революции Пятидесятницы, не могла принять этого маневра, стремившегося сделать из Христа прародителя Святого Духа, тогда как на самом деле он был лишь предтеча. Конечно, во время земной миссии Христа общение людей со Святым Духом проходило только посредством Христа и во Христе. Но Сошествие Святого Духа преобразовало это общение. Отныне общение с Христом проходит только посредством Святого Духа и через Святой Дух.
Пришествие Святого Духа открывает новую историческую эру, и этой эре соответствует Третий Завет, Деяния апостолов, где он один ведет игру. Ветхий Завет был книгой Отца. В нем звучит одинокий голос Отца. Но так велико созидание Отца, что посредством его голоса слышен шепот тысяч вероятностей, и некоторые делают это так настойчиво, что можно не сомневаться: будущее за ними. Каждый из пророков предвосхищает Христа, и в самом Вифлееме рождается Давид. Но особенно слышен в Библии шепот Святого Духа, и богослов Дэвид Лис насчитал триста восемьдесят девять его упоминаний.
Ruah - обычно переводят с иврита как ветер, дух, пустоту, разум. В древности на семитском юге Ruah обозначало ширь, простор, открытость, но также запах и аромат. Иногда это и легкое прикосновение, нежная ласка, чувство блаженства, в которое человек погружен. Одно из первых упоминаний Ruah в Библии - вечерний ветерок, в виде которого Яхве прогуливается по раю, когда согрешившие Адам и Ева скрываются от его взора. Про плененных и угнетенных сынов Израилевых говорится, что у них «короткое дыхание». Анна, будущая мать Самуила, изведенная собственным бесплодием, «жестка дыханием». Кохелет учит, что лучше иметь «долгое дыхание» (терпение), чем «высокое дыхание» (гордыню). Умереть - значит испустить дух. Наконец, это слово означает, по Иезекиилю, четыре стороны света, а по Кохелету, неопределенные воздушные пути. Таким образом, метеорология и дыхание, Ruah, - тесно связаны. Есть дурной ветер, дующий с востока, иссушающий растения и несущий саранчу, - и хороший, что приходит с морского запада и приносит Израильтянам в пустыне горлиц. Ставшего царем Давида посещает добрый ветер, а злой омрачает поверженного Саула. По Осии, Бог насылает на людей восточный дух, ветер проституции, зловредную атмосферу оргиастических культов. Кто сеет Ruah, пожнет бурю. У Исайи, Ruah качает деревья, разметает солому в горах, и именно Ruah, каленая, как правосудие, очистит дочерей Иерусалимских.
По мере углубления в священные тексты мы замечаем, что Ruah смягчается, становится духовней, но однако же никогда не становится бестелесной и не вырождается в абстрактное понятие. Даже на высшем своем метафизическом уровне - в чуде Пятидесятницы - Дух является в виде грозы без дождя и сохраняет свою метеорологическую природу. Так Илия на горе Хореб ожидал в пещере появления Яхве: «И большой и сильный ветер, раздирающий горы и сокрушающий скалы перед Господом; но не в ветре Господь. После ветра землетрясение, но не в землетрясении Господь. После землетрясения огонь: но не в огне Господь. После огня веяние тихого ветра. Услышав сие, Илия закрыл лицо свое милостью своею и вышел, и стал у входа в пещеру, и был к нему голос милостью…» (Царств, III, 19, 11-13).
Святой Дух - ветер, буря, дуновение, у него метеорологическое тело. Метеоры священны. Наука, претендующая на то, что она исчерпала их анализ и замкнула их в рамки законов, - сама лишь богохульство и насмешка. «Ветер дует, где хочет, и ты слышишь его голос, но не знаешь ни откуда он пришел, ни куда идет», - говорит Иисус Никодиму. Вот почему метеорология обречена на неудачу. Ее предсказания смехотворны и постоянно опровергаются фактами, потому что они представляют собой покушение на свободу выбора Духа. Не нужно удивляться такой санктификации Метеоров, к которой я призываю. На самом деле священно все. Желать вычленить среди вещей область низкую и материальную, над которой парил бы священный мир, - просто признаться в некоторой слепоте и очертить ее границы. Математическое небо астрономов священно, потому что это обитель Отца. Земля людей священна, потому что это обитель Сына. Между первой и второй - смутное и непредсказуемое небо метеорологии являет собой обитель Духа и связует отеческое небо и сыновнюю землю. Это живая и шумная сфера, которая обертывает землю, как муфта, полная влаги и вихревых потоков, и эта муфта - разум, семя и слово.
Он семя, потому что без Него ничто не произрастало бы на земле. Еврейское Сошествие Святого Духа, отмечаемое через пятьдесят дней после Пасхи, как раз было кануном праздника жатвы и подношения первого снопа. Даже женщины нуждаются в его влаге, чтобы зачать, и архангел Гавриил, возвещающий Марии о рождении Иисуса, говорит ей: «Дух Святой найдет на Тебя и сила Всевышнего осенит Тебя».
Он слово и грозовая тропосфера, которой Он окутывает землю, на самом деле - логосфера. «И внезапно сделался шум с неба, как бы от несущегося сильного ветра, и наполнил весь дом, где они находились; И исполнились все Духа Святого, и начали говорить на иных языках, как Дух давал им <…> Собрался народ и пришел в смятение; ибо каждый слышал их, говорящих его наречием» (Деян. апостолов, II, 2-6). Когда проповедовал сам Христос, отзвук его слов был ограничен в пространстве, и только толпы, говорившие на арамейском, понимали его. Начиная с этого момента, апостолы рассеиваются до самых границ земли, становятся кочевниками, и их язык внятен всем. Потому что язык, на котором они говорят, - язык глубинный, полновесный, это божественный логос, слова которого - семя вещей. Эти слова - вещи в себе, сами вещи, а не их более или менее частичное и лживое отражение, каким являются слова человеческого языка. И поскольку этот логос отражает общий фонд отдельного существа и всего человечества, то люди всех стран понимают его немедленно, но, заблуждаясь в силу привычки и невнимания, они думают, что слышат свой собственный язык. Но апостолы говорят не на всех языках мира, а на одном языке, на котором не говорит больше никто, хотя все его понимают. Таким образом, они обращаются к каждому варвару с тем, что есть в нем божественного. И на том же языке говорил архангел Благовещения, чьих слов достало, чтобы Мария понесла.
Я солгал бы, утверждая, что владею этим языком. Последовавшее за Пятидесятницей - трагическая тайна. Вместо параклитического логоса, сам святой отец изъясняется на церковной латыни, о высшая насмешка! По крайней мере, в Параклите меня научили придавать более широкий и глубокий смысл испепелявшей меня страсти. Я перенес эту разрозненность, отсутствие близнеца, переживаемую как ампутацию, на Иисуса - и это было резонно, то был самый мудрый путь, который я мог выбрать, несмотря на его явное безумие. Иисус есть всегда ответ, кажущийся самым безумным, - на самом деле самый мудрый - на все вопросы, которыми мы задаемся. Но не стоило оставаться пленником тела Распятого. Именно отцу Теодору выпала роль бросить меня в эту пучину Святого Духа. Огненный ветер Параклита опустошил и озарил мне сердце. Все, пребывавшее во мне пленником тела Христова, взорвалось и распространилось до пределов земли. Суть жизни, которую я находил лишь в Иисусе, открылась мне в каждом из живущих. Моя дидимия стала всеобщей. Непарный близнец умер, и на его месте родился брат человека. Но прохождение через братство Христово обременило мое сердце верностью, а взгляд - пониманием, которого, я полагаю, без этого испытания они были бы лишены. Я сказал тебе, что евреи, видимо, смогли бы пройти прямо от Ruah Ветхого Завета до светоносного дыхания Духа Пятидесятницы. Возможно, некоторые чудесные раввины, учение которых выходит далеко за пределы Израиля, чтобы достичь всемирного значения, достигли этого наивысшего обращения. Но не пройдя эру Сына, они всегда будут испытывать недостаток доли цвета, тепла и боли. Замечательно, например, что дух обнаруживает полную тщету фигуративности - в виде живописи, графики или скульптуры. Это отсутствие физиономии у духовного порыва хорошо сочетается с проклятием, которое Моисеев закон накладывает на представление живых существ в виде изображения. Но как не увидеть огромное обогащение, которое представляют собой для веры иконы, витражи, статуи, сами соборы, изобилующие произведениями искусства? Но ведь эта гениальная поросль, проклятая Ветхим Заветом и бесплодная в свете Завета Третьего - Завета Святого Духа, Деяний апостолов, - черпает все свои семенные соки, и особенно климат, в котором она нуждается, в Завете Сына.
Я остаюсь христианином, будучи безгранично обращенным в веру Святого Духа, жажду, чтобы святое дыхание веяло по дальним горизонтам, предварительно обогатившись семенем и влагой, пройдя сквозь тело Возлюбленного. Дух, прежде чем обратиться в свет, должен стать теплом. Тогда он достигнет высшей степени сияния и проникновения.