Германский гений. 7.Под сводами немецкого синтаксиса.
Продолжение серии материалов о Германии по переведенной мною книге «О гении Европы» Герберта Хана (начало здесь). Однако данную, седьмую, запись предваряет в качестве эпиграфа цитата из американского классика.
«Она поступала совершенно как немцы: когда ей хотелось что-нибудь сказать, все равно что - ответить ли на вопрос, произнести ли проповедь, изложить ли энциклопедию или историю войн, - она должна была непременно всадить все целиком в одну-единственную фразу или умереть. Так поступает и всякий немецкий писатель; если уж он нырнет во фразу, так вы не увидите его до тех пор, пока он не вынырнет на другой стороне своего Атлантического океана с глаголом во рту.»
Марк Твен. «Янки при дворе короля Артура».
Французы упрекают немцев в “diction hachee”, в отрывистой дикции. Упрек этот делается не с насупленным лицом. Любезные соседи немцев далеки от подобного отношения, несмотря на имеющиеся противоположности. Замечание это чаще всего произносится в шутку. Но, поскольку французы с их острым умом неплохие наблюдатели, то слова их указывают на некую реальность.
На что же именно?
Вспомним стихи
Ah, maitre Lebeque,
Mon tres cher collegue,
Paris est un bel endroit!
Nois y faisions notre droit
О, мэтр Любе,
Мой милый друг, привет тебе!
Париж прекрасен сам собой.
Зубрил я право здесь с тобой…
Как чувствовали и чувствуем мы здесь течение речи, свободный поток, стремление к концу слова и предложения, слияние слов в одно большое слово, именуемое «фразой».
Возьмем, напротив, одно изречение родом больше из северных областей Германии:
Eines Mannes Rede
ist keines Mannes Rede,
man soll sie billig horen beede.
Если говорит только один,
то не говорит никто,
немного стоит эта речь.
Эта добродушная, мило произносимая народная мудрость кое-что бы потеряла, если бы мы при быстром произнесении попытались объединить отдельные слова в «большое слово». Слова выделяются в своей самости, они хотят быть запечатлены и четко выражены. Эта их самостийность проступает тем сильнее, поскольку введено несколько пауз, в которых человек, говорящий по-французски, не испытал бы никакой нужды.
В такой речи всегда есть что-то от тех молоточков, о которых мы вспомнили, когда знакомились со стихами «Калевалы» в главе о Финляндии. При некоторых начальных согласных, особенно если они связываются аллитерацией, молоточки слышны еще отчетливее. Так, например, в ярком учебном примере Рудольфа Штейнера:
Komm, kurzer kraftiger Kerl.
Приди, короткий крепкий парень.
Достаточно всего лишь энергично произнести это несколько раз, чтобы стало понятно, что именно французу неизбежно покажется «отрывистым». Создают этот своеобразный феномен сразу три фактора: ударение на корневые слоги, паузы и так называемый «твердый приступ» в начале некоторых согласных. Правда, последнее не слышится при южнонемецком варианте произношения.
В ходе наших дальнейших исследований мы еще попытаемся понять поглубже необходимость использования в речи пауз, без которых немецкий язык перестал бы быть немецким. Сейчас просто бросим взгляд на этот феномен. Эти паузы никак не переносятся в такой близкий и родственный язык, как нидерландский. Не то, чтобы нидерландская речь лилась бы таким же потоком, как французская. Но паузы там другие, нежели в немецком языке. Автору в этом отношении довелось самому приобрести смешной и довольно показательный опыт. Он уже имел достаточно большой запас слов и мог без особых усилий говорить по-нидерландски, но паузы делал поначалу в соответствии со строем немецкого языка. И вот по ходу его фраз на голландском языке доброжелательные и дружески настроенные слушатели все время как бы подбрасывали ему спасательные круги, подсказывая различные нидерландские слова и выражения. Часто ему приходилось говорить: «Да знаю я давно и то слово, и это!» Тогда ему говорили: «А чего же ты медлил его произнести?»
Другой феномен, очень заметный для иностранца, - это бесконечные предложения, от которых «перехватывает дыхание». …..
«Когда смотришь на произведения, доставшиеся нам от очень древних времен, от эпохи египетских государств, от ассирийцев, мидийцев, персов, от государств Индии, Малой Азии, Греции, Рима, - а многое еще только выявляется в наше время, многое терпеливо ждет будущего открытия, и кто знает, не скрывается ли чего-нибудь ценного даже в Америке - когда смотришь на эти произведения и когда читаешь лучшие труды по истории искусства, то видишь, что люди при создании произведений, которые должны быть подобны созданным божественным творцом - ведь это же искусство, оно берет большие или меньшие части творения и изображает их - все же остались в самом начале пути, что в известной степени они дети, подражающие, подобно обезьянам.»….
Теперь представим себе, что эти примеры кто-то не сам читает, а что читают ему. Что произойдет? Выявится заметное различие между слушателем, для которого немецкий язык родной, и любым другим слушателем, более или менее основательно изучившим немецкий язык в качестве иностранного. У иностранного слушателя, если только он не обучен совсем уж по-особому, от конструкции такого рода очень скоро перехватит дыхание. Он по-настоящему почувствует себя в том, что мы с некоторым преувеличением назвали словесными джунглями. Иностранцы едва выдерживают, пока явится часть речи, которая «наконец-то обучает и просвещает сознание». Нить обрывается….
Совсем иначе у слушателя немецкоязычного. Сразу же после вступительных слов «когда смотришь на произведения» и т.д. слух у него переходит в режим ожидания. Он чувствует: тут что-то еще появится. И ожидание этого «чего-то» приводит его в состояние легкого напряжения, оно даже едва заметно влияет на его дыхание. Он не просто пассивно слушает, а активно вслушивается. И когда прозвучат те самые слова «то видишь, что люди» или «давайте удостоверимся», то в глубине сознания он констатирует: ага, вот то, чего я ждал. Довольный, он делает вдох, и напряжение в тот же миг исчезает. Что же произошло? На едином дыхании он словно по своду прошел над тем, что мы назвали джунглями, - над всеми этими пространными определениями и расширениями. В качестве слушателя он натянул тетиву на свой лук….
….. обратимся к факту еще не рассмотренному - к написанию немецких существительных с большой буквы. Оно появилось сравнительно поздно, было чуждым для более древних верхненемецких текстов, и многие пламенные ревнители хотели бы отправить его в мир иной. Одни видят в нем одну из множества вычурностей чиновничьего канцелярского стиля. Другие ощущают в нем роковое влияние дремлющего в низменных частях немецкой натуры комплекса верноподданичества. Третьи усматривают здесь одно из многих проявлений той педантичности, которая совершенно неуместна в реальной жизни.
Мы понимаем каждый из этих аргументов, но не можем с ними согласиться. Мы считаем, что написание существительных с заглавных букв духовно и органично обоснованно, по крайней мере для целой эпохи истории немецкого языка и немецкой культуры. Оно столь же духовно и органично оправдано, как и написание с заглавной буквы английского “I”, и мы не стали останавливаться на возможных ложных толкованиях этого. Маленькое ключевое слово «я», о котором шла речь в предыдущем разделе, оказывая мощное воздействие на внешний мир, создало в нем свое отражение в мире вещей. Оно не довольствовалось всего лишь тем, что разуму противостоят только предметы. По всей видимости интуитивно, наверняка не совсем осознанно оно восприняло окружающий мир как «не я» - мысль, которую только впоследствии должен будет выразить великий немецкий мыслитель. Однако «я» отметило внешний мир своей печатью, чувствуя сущность и субстанцию вместо разнообразной предметности. И написание с большой буквы стало знаком преклонения перед сущностью объекта.
А в связи с появившимся из речи немецким стилем письма такое написание с большой буквы имело и еще одно значение, причем еще более важное. Посреди беззаботной растянутости письменной речи эти существительные, выделенные для зрения и искусственно снабженные субстанцией, представили собой нечто вроде опорных пунктов для сознания и самосознания. К тому же очень тонко и едва заметно в письмо и в чтение вводятся те перерывы и паузы, которые важны для говорящего по-немецки. Здесь можно было бы сказать о “ecriture hachee”, об отрывистом стиле письменной речи в дополнение к замеченной французами в немецкой устной речи “diction hachee”.
Стоит чисто визуально глянуть на феномен некоторых из этих существительных с заглавной буквы в потоке записанной Штифтером длинной речи.
“…vieles wird noch in unseren Zeiten aus der Erde zu Tage gefordert, vieles harrt noch der zukunftigen Enthullung…”
«…многое еще только обнаруживается в наше время, многое терпеливо ждет открытия в будущем…»
А теперь мысленно уберем заглавные буквы у этих слов и у других существительных в длинной, искусно построенной речи. Примерно так:
“…vieles wird noch in unseren zeiten aus der erde zu tage gefordert, vieles harrt noch der zukunftigen enthullung, wer weiss, ob nicht sogar auch Amerika schatzenswertes verbirgt - wenn man diese werke beobachtet, und wenn man die besten schriften liest, die uber die entwicklung der kunst geschrieben worden sind: so sieht man, dass die menschen in der erschaffung einer schopfung, die der des gottlichen schopfers ahnlich sein soll - und das ist ja kunst, sie nimmt teile, grossere oder kleinere, der schopfung und ahmt sie nach, - immer in anfangen gedlieben sind, sie sind gewissermassen kinder, die nachaffen…”
Разве не чувствуется, как трудно стало читать эти захватывающие дух длинные предложения? Поскольку говорят именно так и именно так записывают высказывания и мысли, то особый стиль письма потребовался не случайно.
Можно возразить, что в других германских языках, например, в норвежском и в датском, написание существительных с заглавной буквы было отменено без особых отрицательных последствий. Не стоит только забывать, что эти языки обнаруживают совсем иной уклад, нежели немецкий, особенности которого мы пытаемся здесь описать.
Но в наши намерения вообще не входит полемика с тем или с другим. Мы хотим только показать, что в определенную эпоху развития немецкого языка существительные с большой буквы появились не просто как разновидность канцелярских выкрутасов, а что они соответствовали всему характеру языка, каким он был. При наблюдаемой ныне во всем немецком языке тенденции к прописным буквам (например, в определенных формах наречий) существительные, столь выделяющиеся сегодня, будут, видимо, уравнены с другими словами. Но по нашему разумению в этом случае должен одновременно измениться и стиль письма. Точке как пограничному знаку предложения придется работать намного больше, а с ней, видимо, и многоточию.
Признаки такого рода уже отчетливо заметны, особенно в передачах новостей, которые по форме сильно отличаются от того, что было принято в начале двадцатого столетия. И уже появились умы, радостно забегающие вперед, втайне или открыто ликующие в связи с уже проявившейся тенденцией.
Разве - говорят они - в этих подобострастно написанных существительных не проявляется роковая склонность немца к завышенной оценке вещей вследствие преувеличенной деловитости, к блужданиям вокруг самим же им созданных авторитетов? И как же будет хорошо, если с этим пережитком уйдет в прошлое и вся эта обстоятельная возня старого письменного стиля!
Да! И даже более того: нет! Ведь следует видеть и то, что за так называемой обстоятельной возней и замечаемой поначалу необозримостью предложений есть некоторые предпосылки и возможности, которые непозволительно утрачивать. Они должны обрести новую форму до того, как будет сломана старая…..
Многое мы лучше будем знать о немецком языке и о немецком духе, если поймем, что в немецкой речи одинаково важны две вещи: прорывающееся в паузах «я» и натянутые, словно лук, обширные предложения.
Продолжение следует.