Усилие
Всё забываю, рассеян. Не могу сосредоточиться. Потому что это такая хуйня, на которой не стоит заострять внимание. А это другая хуйня, над которой не стоит очинять борзый карандаш. А та уж точно сущая безделица, не стоящая даже шевеления ухом.
Любимая метафора коммуникации выражена в побасёнке про ёжика и медведика из какого-то старинного аниме:
А давай, предложил ёжик, мы будем говорить друг другу только то, что имеет значение. И они с медведем три дня молчали. А после не выдержали и стали вновь молоть чепуху, говорить пустяки и пить чай с плюшками и малиновым вареньем.
Возможно такая пустопорожняя болтовня есть молчание в виттгенштейновском смысле. Или же она есть максимально чёткое (т.е. предельно семантически размытое) указание на внеструктурность смыслов. Концептуализм литературы, подражающей этому оральному перепархиванию, не позволяет воспринимать текст, как женино щебетание, в перцепции которого только и можно разглядеть отношение к говорящей (артикулирующей? белощумящей?). Такая трескотня ни о чём -- но не блошиный поскок интеллектуальной рефлексии, а нечто не слишком мне, увы, доступное, находясь в полном сознании (зная, что тебя не слушают, слушая собственно тебя), вроде описания гардероба подружки или посещения магазина или размышления о преимуществах марок машин, мне представляются лакмусом коммуникационной успешности. Прагматическим аспектом, т.е. успехом, в данном случае должно считаться внесемантическое восприятие.
Таким образом я стремлюсь себя убедить, что всё заслуживает внимания и концентрации. Однако тут жизнь побеждает смерть неизвестным науке способом, и, стоит мне сосредоточиться на пустяке, как осознание никчёмности объекта моего напряжённого внимания разрушает всю постграмматическую теорию, и я настукиваю запись в дневник, дабы отвлечься от неразумной хуйни, выдуманной поработившими меня гуннами.
Любимая метафора коммуникации выражена в побасёнке про ёжика и медведика из какого-то старинного аниме:
А давай, предложил ёжик, мы будем говорить друг другу только то, что имеет значение. И они с медведем три дня молчали. А после не выдержали и стали вновь молоть чепуху, говорить пустяки и пить чай с плюшками и малиновым вареньем.
Возможно такая пустопорожняя болтовня есть молчание в виттгенштейновском смысле. Или же она есть максимально чёткое (т.е. предельно семантически размытое) указание на внеструктурность смыслов. Концептуализм литературы, подражающей этому оральному перепархиванию, не позволяет воспринимать текст, как женино щебетание, в перцепции которого только и можно разглядеть отношение к говорящей (артикулирующей? белощумящей?). Такая трескотня ни о чём -- но не блошиный поскок интеллектуальной рефлексии, а нечто не слишком мне, увы, доступное, находясь в полном сознании (зная, что тебя не слушают, слушая собственно тебя), вроде описания гардероба подружки или посещения магазина или размышления о преимуществах марок машин, мне представляются лакмусом коммуникационной успешности. Прагматическим аспектом, т.е. успехом, в данном случае должно считаться внесемантическое восприятие.
Таким образом я стремлюсь себя убедить, что всё заслуживает внимания и концентрации. Однако тут жизнь побеждает смерть неизвестным науке способом, и, стоит мне сосредоточиться на пустяке, как осознание никчёмности объекта моего напряжённого внимания разрушает всю постграмматическую теорию, и я настукиваю запись в дневник, дабы отвлечься от неразумной хуйни, выдуманной поработившими меня гуннами.