Унты
(Рассказ)
Середина марта. Сижу дома в унтах. Хорошая обувь для домашнего употребления. Оцененная совсем недавно. Наследство отца.
Помню его в них. Как он ходил на дачу. И забегая от него далеко вперед и оборачиваясь, я видел его в них, неуклюжего, идущего с края дороги. Он приходил, когда я уже отпер дверь и поставил чайник. Это первое, с чего мы начинали. Обсудить то, что казалось неловким обсуждать в дороге.
Мне казалось стыдным носить их вообще. Если я не летчик и не на крайнем севере, и я убрал их подальше в чемодан. И даже не из-за памяти об отце - она и так лезет ко мне там, где я теперь - дом не поменяешь легко. И долг есть жить.
Но вот похолодало как-то особенно среди холодной зимы и понизу, несмотря на ковры, потянуло морозцем. Валенки, давно битые молью - до трухи, с них сыпавшейся на пол, даже несколько пар, я выбросил в сундук в лоджии.
Они не напоминали мне об отце. Они были обыкновенной домашней рухлядью, с которой почему-то не расстаешься - авось пригодится, и мне было лень лезть за ними.
И тогда я достал унты. Они были частью чего-то такого, о чем я мечтал когда-то но не осуществил - попасть в зимнюю геологическую экспедицию. Такие тоже были. Проверка себя холодом есть одна из серьезных, сильных.
Я даже не знал тогда, насколько могу быть слаб. Хотя при слабости своей могу быть и упорен. Жизнь дарит нам мечты, потом отнимает, а сует правду. Однажды в Уссурийске, отстав от секции рефрижераторного подвижного состава, я тащился, утопая по пояс в снегу, огромными снежными полями. Мороз не был крепок, но снег был по пояс. И я не знал, как пересечь огромный снежный котлован, потому что там было глубже, потому что веточки которые торчали и напоминали кустарник, были вовсе не кустарник, а деревья, их верхушки.
И где-то дальше за низиной, по пригорку выше, если еще вылезти оттуда, должна быть станция. А там мой состав, тепло и еда. Уже вечерело, было темно и светил только снег. Он светил от звезд. То синим, то фиолетовым, то желтым особым светом.
Через эту впадину, которую мне предстояло пересечь, а возможно замерзшее болото или русло, которую нельзя было обойти ни вправо ни влево, шел единственный мост, железнодорожный, с огромной вывеской «Стой! Стрелять буду!» и я пошел по нему.
Но часовой не выстрелил и даже не вышел. Или вовсе не было его, или спал. С обоих сторон моста была натянута колючая проволока, дальше на необозримую длину утопавшая в снегу.
За мостом, как я и предполагал, примерно через километр начиналась станция, и рельсы, по которым я шел, были одним из подъездов к ней. Свою секцию я увидел, но не сразу, а как следует побродив среди составов.
Парняги, а их двое было - вся бригада - встретили меня, не особенно даже удивившись. Я же матерился от счастья и все пытался описать им, что со мной было, но у меня не получалось ничего. Иногда рефы догоняют секции сутками, зверея от усталости, особенно на больших перегонах или очень разветвленных путях железных дорог.
Вот то самое, то мне дала жизнь вместо геологической партии зимой, да и многое еще чего другое, о чем не мечтал, потому что у мечты одна дорога, а у происходящего с тобой - она своя.
Этот маленький эпизод почему-то вспомнился мне, когда я надел унты своего отца в его квартире, в его рабочем кабинете в середине марта. А еще вспомнился его рассказ о том, как он сам замерзал в угольном тендере паровоза, когда безбилетным студентом ехал учиться в Москву, в архитектурно-строительный институт.