Эссе писателя Юрия Гальперина ( окончание)
Оригинал взят у messie_anatol в Эссе писателя Юрия Гальперина ( окончание)
Новые правители России (по сути, старые номенклатурные души) называют демократией отнюдь не народовластие, а сомнительную манипуляцию статистикой. Постсоветское общество подобно населению лагеря, в котором охрана разложилась и паханы в наглую прибирают к рукам все, что осталось без присмотра. "Ни нынешний общественный кризис, ни его главная составляющая - кризис экономический - не могут быть описаны и объяснены в чисто экономических категориях" (Н. Шмелев). Можно спорить с Марксом о том, что бытие определяет сознание. Но очевидно, что отсутствие сознания определяет бытие.
Российские подданные известны своей терпеливостью. Однако терпение не всегда достоинство. Терпение может стать и грехом. Мы терпели злодеев и злодейство, мы терпели само зло. И это страшный грех, он лежит на совести каждого одного, на совести измученного народа. В наказание за тяжелый грех человек теряет нравственную ориентацию (ignorantia по св. Августину). Чтобы homo soveticus снова стал человеком, недостаточно смены поколений и даже покаяния мало. Нужно искупление. И то, что сегодня происходит со всеми нами и со страной, есть возмездие или regressus ad infinitum - отступление в бесконечность.
"В нашем столетии утрачена историческая культура, хотя и продвинулась далеко историческая наука", - писал Х. Ортега-и-Гассет. Как историк я могу лишь напомнить известное высказывание, ставшее общим местом: "Урок истории заключается в том, что уроков истории никто не учит". Но если говорить об истории как о науке, надо признать, что нравственный смысл ее состоит в последовательном и бескорыстном расследовании по делу о преступлении человеческого общества против человека. И, кто знает, может быть, именно вследствие неостановимых разоблачений какая-то часть нашего общества уже не может жить по-прежнему.
Если семнадцать лет назад передо мной стоял вопрос: родина или свобода? - сегодня актуальной становится формула: свобода или жизнь? Действительность постепенно становится неописуемой и непроницаемой. В нее бесполезно вглядываться, но о ней невозможно забыть. А если и удается уйти и погрузиться в работу, чтобы хотя бы ненадолго оказаться по ту сторону реальности, то по возвращении трудно смотреть в глаза сыновьям. И неважно, причиной тому идеалистическое советское воспитание или, наоборот, отрезвляюще-отчетливое ощущение, что есть вопросы, от которых не отвернуться и не отвертеться, что равнодушно почивать на лаврах, наблюдая, как вокруг трудолюбивый народ сам себе строит тюрьму, оснащает боевую армию наручниками и дубинками и со знанием дела налаживает массовое производство девушек со спичечной фабрики, - невыносимо.
"Единственный долг поэта перед обществом - писать хорошо" (И. Бродский). Подлинное, нескомпрометированное, неразменянное слово - ключ к душе человека. И когда я пишу, меня не волнует: разделяют ли читатели мое мнение. Хотелось бы, чтобы у каждого из них появилось личное мнение. Мне не дает покоя проблема человека как лишнего, проблема противостояния личности могучему неперсонифицированному противнику, каким выступает коллективное бессознательное. Кормленные с руки идеологи и менеджеры манипулируют сознанием масс, превращая публику в управляемую, охотно и неразборчиво покупающую, восхищенную политическими монстрами и не слишком рассудительную рыночную толпу. Но когда ситуация выходит из-под контроля, когда начинается массовый психоз или, что еще хуже, массовая истерия, когда разбиты идеологические очки и уже льется кровь, тот, кто загнан в угол, быстро выясняет, что коллективная ответственность - фикция: каждый умирает в одиночку. Поэтому описание смерти жаворонка занимает меня больше, чем сообщение о гибели миллионов.
Если писатель ставит перед собой пропагандистские или коммерческие - то и другое суть политические - задачи - он неизбежно профанирует слово. При соприкосновении с политикой "изысканнейшая литература, конечно, становится, по ужасному мало исследованному свиному закону, такой же затасканной и общедоступной сердцевиной, как любая идейная дребедень" (В. Набоков). Серьезная литература появляется, когда заниматься ею становится невыгодно. Книга - это поступок. И по сути своей общественная деятельность писателя есть не что иное, как антиобщественная деятельность. Разлагающий и подрывной элемент, писатель ведет необъявленную войну против человеческого общества за человека. Он обращается к каждому одному: это может быть монолог или диалог, но не проповедь. Поэт пишет книгу не для народа, не для толпы, не для партии, не для страны и, уж конечно, не для человечества. А для одинокого читателя.
Человеческая масса, как и всякое стадо, склонна к распаду. И этого не следует забывать. Если посредством поэтического текста воздействовать на каждого лично, она распадается. Надо просто разлагать общество на людей. И писателю ничего другого не остается, как на свой страх и риск одиноко обратиться к каждому в отдельности, апеллировать к одиноким чувствам и переживаниям человека. И, несмотря ни на что, противостоять насилию массового сознания как дыханию смерти.
Литературная жизнь - непрерывный happening, который не оборвется и после того, как меня не станет. В этом действе я объект и субъект, как и любой другой. Но из всех участников мне наиболее интересны и близки те, кто играет в общей игре по собственным правилам: понадобилось немало времени, пока я понял, что одиночество есть не цель, но путь. Успех - восторги, поздравления, подкалывания, навязчивая любовь восхищенных девиц обоего пола, внимание фотографов и прессы - все суета. Она как пена. Схлынет и пройдет. Но чем больше успех, тем тяжелее похмелье. Однажды, когда все будет истрачено, прожито, пропито и друзья твоего успеха, усталые от затянувшегося праздника, разойдутся, исчезнут, бросят или тихо один за другим покинут тебя, - рано или поздно ты останешься один на один с белым листом или замрешь перед пустым экраном компьютера и тогда узнаешь, что нет удела горше, чем томиться над чистой страницей, когда больше нечего сказать.
У каждого есть зона, невыразимая в слове, и в ней художник одинок, сколько бы друзей и любимых у него ни было. "Музыка пишется для себя и для своего гипотетического alter ago", - говорил И. Стравинский. Вращаясь в узком кругу избранных собеседников, рискуешь рано или поздно оказаться в кругу собеседников вымышленных. Читать книгу - работа. Истинный читатель, и в этом я убежден, так же субъективен в своем творчестве, как и писатель. Кроме того, читатель свободен не читать. Его никто не заставляет мучиться. Литература не демократична - в отличие от театра, например, она никогда не была предназначена для народа. Книги пишут для избранного круга. Но этот круг не ограничен.
Иногда я чувствую, что обращаюсь не по адресу. Тут бы надо к психоаналитику, а не к читателю. Одно только и утешает: все равно ни тот, ни другой - никто не поможет. Спасает известная мысль, что реальность есть всего лишь тень истины, а также желание жить и привычка писать. Можно назвать это экзистенциальным выбором, призванием, предназначением, наконец, уходом, бегством или отступлением. Сущее не имеет имени. Особенно если речь идет о смысле жизни. Ведь определение смысла человеческого существования не может быть выражено ответом, так как по существу не является вопросом.
Эмиграция - пусть это лишь литературная эмиграция - никому не проходит даром. Повреждения души непоправимы. Говорят, что у меня испортился характер. Со стороны виднее. Но верно и то, что в России я был моложе, а на Западе стал жестче. Как ни отбрыкивайся, как ни уклоняйся, жизнь в эмиграции заглатывает людей и пропускает их как бы через желудочно-кишечный тракт - задолго до старости все, за исключением редких камешков да орешков, выглядят хорошо переваренными.
Теперь мне позволяют ездить домой. Но за семнадцать лет случилось столько перемен, что я чувствую себя дома в гостях. Мои книги выходят на родине, они хорошо продаются, но остается чувство, словно бы их перевели еще на один иностранный язык. Книги раскупят, и вместе с ними я исчезну из российской реальности.
Страны, в которой я родился и вырос, больше нет, не осталось даже названия. После многолетних поисков счастья я приехал в другую страну. Наверное, она лучше той, которую я покинул, но другая. Я узнал местность, где стоял старый дом, но дома не нашел, как не нашел и прежнего болота. Меня обволокла иная атмосфера. Вокруг бурлила незнакомая жизнь, но она была уже не моя и не для меня, и не ее я искал на улицах и в старых кафе, в квартирах знакомых и в лицах друзей. Кроме сувенирного киоска концептуалистов, которого не минует "всяк сущий здесь славист", в России появилось много интересных групп и новых имен. Выросло молодое поколение. Оно уже оперилось и, поскрипывая перышками, постукивая на машинках, осваивая компьютеры, пишет новые стихи и новые романы для нового читателя.
Я чувствую себя матросом с затонувшего корабля - бедолага загулял в кабаке, не вернулся на борт, а корабль ушел без него в океан и пропал без вести в Бермудском треугольнике. До рези в глазах я вглядываюсь в горизонт и постепенно начинаю понимать, что ждать нечего. Молодость прошла, и надо жить тем, что есть. А ностальгия, в конце концов, всего лишь тоска по утраченному времени.
Домой можно ездить в гости: гость, он не то чтобы совсем чужой. А быть не совсем своим вошло у меня в привычку. Мама шутила, что я пошел в отцовскую породу. Отец считал, что характер я унаследовал от матери. Евреи причисляли меня к русским, а русские подозревали, что я еврей. Официальные редакторы обвиняли в тяге к модернизму, а приятели-авангардисты не могли простить пристрастия к классике. Власти считали леваком и упрекали в нелояльности. А политически ангажированные друзья возмущались, когда я зевал на их опасных дискуссиях. Список можно продолжить - суть в том, что от всего этого легко сдвинуться.
Жить чужаком в чужой стране, среди чужих людей - несладко. Но, как минимум, нормально. А также излечивает от иллюзий. Ну а если становится совсем невмоготу, то, как и в прежние времена, я ухожу своими путями тихо, словно
кот, - очень далеко приходится уходить за хорошим и точным словом. В ящике письменного стола лежат рукописи нового романа и рассказов. И может быть, действительно не осталось мне ничего другого, как жить, словно бы никакой России, никакой Швейцарии нет и не было. И ничего не случилось. Жизнь едина и неразрывна. Литература - это мир. Надо создавать свой мир: свою Швейцарию, свою Россию.
1 Читчик и рецензент рукописе
Новые правители России (по сути, старые номенклатурные души) называют демократией отнюдь не народовластие, а сомнительную манипуляцию статистикой. Постсоветское общество подобно населению лагеря, в котором охрана разложилась и паханы в наглую прибирают к рукам все, что осталось без присмотра. "Ни нынешний общественный кризис, ни его главная составляющая - кризис экономический - не могут быть описаны и объяснены в чисто экономических категориях" (Н. Шмелев). Можно спорить с Марксом о том, что бытие определяет сознание. Но очевидно, что отсутствие сознания определяет бытие.
Российские подданные известны своей терпеливостью. Однако терпение не всегда достоинство. Терпение может стать и грехом. Мы терпели злодеев и злодейство, мы терпели само зло. И это страшный грех, он лежит на совести каждого одного, на совести измученного народа. В наказание за тяжелый грех человек теряет нравственную ориентацию (ignorantia по св. Августину). Чтобы homo soveticus снова стал человеком, недостаточно смены поколений и даже покаяния мало. Нужно искупление. И то, что сегодня происходит со всеми нами и со страной, есть возмездие или regressus ad infinitum - отступление в бесконечность.
"В нашем столетии утрачена историческая культура, хотя и продвинулась далеко историческая наука", - писал Х. Ортега-и-Гассет. Как историк я могу лишь напомнить известное высказывание, ставшее общим местом: "Урок истории заключается в том, что уроков истории никто не учит". Но если говорить об истории как о науке, надо признать, что нравственный смысл ее состоит в последовательном и бескорыстном расследовании по делу о преступлении человеческого общества против человека. И, кто знает, может быть, именно вследствие неостановимых разоблачений какая-то часть нашего общества уже не может жить по-прежнему.
Если семнадцать лет назад передо мной стоял вопрос: родина или свобода? - сегодня актуальной становится формула: свобода или жизнь? Действительность постепенно становится неописуемой и непроницаемой. В нее бесполезно вглядываться, но о ней невозможно забыть. А если и удается уйти и погрузиться в работу, чтобы хотя бы ненадолго оказаться по ту сторону реальности, то по возвращении трудно смотреть в глаза сыновьям. И неважно, причиной тому идеалистическое советское воспитание или, наоборот, отрезвляюще-отчетливое ощущение, что есть вопросы, от которых не отвернуться и не отвертеться, что равнодушно почивать на лаврах, наблюдая, как вокруг трудолюбивый народ сам себе строит тюрьму, оснащает боевую армию наручниками и дубинками и со знанием дела налаживает массовое производство девушек со спичечной фабрики, - невыносимо.
"Единственный долг поэта перед обществом - писать хорошо" (И. Бродский). Подлинное, нескомпрометированное, неразменянное слово - ключ к душе человека. И когда я пишу, меня не волнует: разделяют ли читатели мое мнение. Хотелось бы, чтобы у каждого из них появилось личное мнение. Мне не дает покоя проблема человека как лишнего, проблема противостояния личности могучему неперсонифицированному противнику, каким выступает коллективное бессознательное. Кормленные с руки идеологи и менеджеры манипулируют сознанием масс, превращая публику в управляемую, охотно и неразборчиво покупающую, восхищенную политическими монстрами и не слишком рассудительную рыночную толпу. Но когда ситуация выходит из-под контроля, когда начинается массовый психоз или, что еще хуже, массовая истерия, когда разбиты идеологические очки и уже льется кровь, тот, кто загнан в угол, быстро выясняет, что коллективная ответственность - фикция: каждый умирает в одиночку. Поэтому описание смерти жаворонка занимает меня больше, чем сообщение о гибели миллионов.
Если писатель ставит перед собой пропагандистские или коммерческие - то и другое суть политические - задачи - он неизбежно профанирует слово. При соприкосновении с политикой "изысканнейшая литература, конечно, становится, по ужасному мало исследованному свиному закону, такой же затасканной и общедоступной сердцевиной, как любая идейная дребедень" (В. Набоков). Серьезная литература появляется, когда заниматься ею становится невыгодно. Книга - это поступок. И по сути своей общественная деятельность писателя есть не что иное, как антиобщественная деятельность. Разлагающий и подрывной элемент, писатель ведет необъявленную войну против человеческого общества за человека. Он обращается к каждому одному: это может быть монолог или диалог, но не проповедь. Поэт пишет книгу не для народа, не для толпы, не для партии, не для страны и, уж конечно, не для человечества. А для одинокого читателя.
Человеческая масса, как и всякое стадо, склонна к распаду. И этого не следует забывать. Если посредством поэтического текста воздействовать на каждого лично, она распадается. Надо просто разлагать общество на людей. И писателю ничего другого не остается, как на свой страх и риск одиноко обратиться к каждому в отдельности, апеллировать к одиноким чувствам и переживаниям человека. И, несмотря ни на что, противостоять насилию массового сознания как дыханию смерти.
Литературная жизнь - непрерывный happening, который не оборвется и после того, как меня не станет. В этом действе я объект и субъект, как и любой другой. Но из всех участников мне наиболее интересны и близки те, кто играет в общей игре по собственным правилам: понадобилось немало времени, пока я понял, что одиночество есть не цель, но путь. Успех - восторги, поздравления, подкалывания, навязчивая любовь восхищенных девиц обоего пола, внимание фотографов и прессы - все суета. Она как пена. Схлынет и пройдет. Но чем больше успех, тем тяжелее похмелье. Однажды, когда все будет истрачено, прожито, пропито и друзья твоего успеха, усталые от затянувшегося праздника, разойдутся, исчезнут, бросят или тихо один за другим покинут тебя, - рано или поздно ты останешься один на один с белым листом или замрешь перед пустым экраном компьютера и тогда узнаешь, что нет удела горше, чем томиться над чистой страницей, когда больше нечего сказать.
У каждого есть зона, невыразимая в слове, и в ней художник одинок, сколько бы друзей и любимых у него ни было. "Музыка пишется для себя и для своего гипотетического alter ago", - говорил И. Стравинский. Вращаясь в узком кругу избранных собеседников, рискуешь рано или поздно оказаться в кругу собеседников вымышленных. Читать книгу - работа. Истинный читатель, и в этом я убежден, так же субъективен в своем творчестве, как и писатель. Кроме того, читатель свободен не читать. Его никто не заставляет мучиться. Литература не демократична - в отличие от театра, например, она никогда не была предназначена для народа. Книги пишут для избранного круга. Но этот круг не ограничен.
Иногда я чувствую, что обращаюсь не по адресу. Тут бы надо к психоаналитику, а не к читателю. Одно только и утешает: все равно ни тот, ни другой - никто не поможет. Спасает известная мысль, что реальность есть всего лишь тень истины, а также желание жить и привычка писать. Можно назвать это экзистенциальным выбором, призванием, предназначением, наконец, уходом, бегством или отступлением. Сущее не имеет имени. Особенно если речь идет о смысле жизни. Ведь определение смысла человеческого существования не может быть выражено ответом, так как по существу не является вопросом.
Эмиграция - пусть это лишь литературная эмиграция - никому не проходит даром. Повреждения души непоправимы. Говорят, что у меня испортился характер. Со стороны виднее. Но верно и то, что в России я был моложе, а на Западе стал жестче. Как ни отбрыкивайся, как ни уклоняйся, жизнь в эмиграции заглатывает людей и пропускает их как бы через желудочно-кишечный тракт - задолго до старости все, за исключением редких камешков да орешков, выглядят хорошо переваренными.
Теперь мне позволяют ездить домой. Но за семнадцать лет случилось столько перемен, что я чувствую себя дома в гостях. Мои книги выходят на родине, они хорошо продаются, но остается чувство, словно бы их перевели еще на один иностранный язык. Книги раскупят, и вместе с ними я исчезну из российской реальности.
Страны, в которой я родился и вырос, больше нет, не осталось даже названия. После многолетних поисков счастья я приехал в другую страну. Наверное, она лучше той, которую я покинул, но другая. Я узнал местность, где стоял старый дом, но дома не нашел, как не нашел и прежнего болота. Меня обволокла иная атмосфера. Вокруг бурлила незнакомая жизнь, но она была уже не моя и не для меня, и не ее я искал на улицах и в старых кафе, в квартирах знакомых и в лицах друзей. Кроме сувенирного киоска концептуалистов, которого не минует "всяк сущий здесь славист", в России появилось много интересных групп и новых имен. Выросло молодое поколение. Оно уже оперилось и, поскрипывая перышками, постукивая на машинках, осваивая компьютеры, пишет новые стихи и новые романы для нового читателя.
Я чувствую себя матросом с затонувшего корабля - бедолага загулял в кабаке, не вернулся на борт, а корабль ушел без него в океан и пропал без вести в Бермудском треугольнике. До рези в глазах я вглядываюсь в горизонт и постепенно начинаю понимать, что ждать нечего. Молодость прошла, и надо жить тем, что есть. А ностальгия, в конце концов, всего лишь тоска по утраченному времени.
Домой можно ездить в гости: гость, он не то чтобы совсем чужой. А быть не совсем своим вошло у меня в привычку. Мама шутила, что я пошел в отцовскую породу. Отец считал, что характер я унаследовал от матери. Евреи причисляли меня к русским, а русские подозревали, что я еврей. Официальные редакторы обвиняли в тяге к модернизму, а приятели-авангардисты не могли простить пристрастия к классике. Власти считали леваком и упрекали в нелояльности. А политически ангажированные друзья возмущались, когда я зевал на их опасных дискуссиях. Список можно продолжить - суть в том, что от всего этого легко сдвинуться.
Жить чужаком в чужой стране, среди чужих людей - несладко. Но, как минимум, нормально. А также излечивает от иллюзий. Ну а если становится совсем невмоготу, то, как и в прежние времена, я ухожу своими путями тихо, словно
кот, - очень далеко приходится уходить за хорошим и точным словом. В ящике письменного стола лежат рукописи нового романа и рассказов. И может быть, действительно не осталось мне ничего другого, как жить, словно бы никакой России, никакой Швейцарии нет и не было. И ничего не случилось. Жизнь едина и неразрывна. Литература - это мир. Надо создавать свой мир: свою Швейцарию, свою Россию.
1 Читчик и рецензент рукописе