Глава 5. Окончание
Глава 5. Продолжение http://v-m-zolotyx.livejournal.com/8906.html
Солнце опустилось назад, за высокие ели, но ненадолго в лесу стало даже светлее - косые лучи прошивали лес ниже крон деревьев, и белые стволы берез сияли в медном свете. А за березами открылось небольшое лесное озерцо, и на его берегу отец, наконец, разрешил остановиться. У Фени нещадно ныли плечи, в которые врезались веревки, да и Ваня устал, хотя не подавал и виду.
На полянке недалеко от озера был шалаш, но если бы отец не показал его, Феня прошла бы мимо, не заметив - так удачно он прятался среди деревьев. А вот Ваня тут уже много раз бывал. Здесь у отца было две большие борти и несколько прознаменованных дубов. Когда они вырастут достаточно, в них можно будет выдолбить дупло и приманить пчел. А чтобы никто не попробовал это сделать раньше, на стволе на уровне глаз было выжжено знамя с копейщиком - отцов личный знак, изображавший Святого Георгия, или Гюргия, как чаще говорили, отцова покровителя.
Солнце село, и стало быстро холодать. Но огня разводить не стали, все-таки не зима, просто помолились и легли все вместе в шалаше, укрывшись плащем-вотолой.
Утром, пока Ваня разводил костер, а Феня, набрав из озера воды, готовила нехитрый завтрак, отец разметил на полянке площадку, обозначив углы колышками - это будет новый дом. Хотя обычно дома строили, укладывая сруб на землю, но быстрее и проще будет сделать полуземлянку, как деды строили, объяснил отец. Сперва копать серую лесную землю было нетрудно, но когда лопаты воткнулись в глину, дело пошло медленней. К вечеру уже половина будущего дома была откопана - причем сразу с лавками, покрой чем-нибудь глину и садись.
Феня же тем временем срезала серпом траву на двух соседних полянках - дожди пока прекратились, вдруг успеет сено подсохнуть? Конечно, две полянки - этого и козе мало, не то что корове, но все-таки лучше, чем ничего. И Феня старательно развесила срезанную траву на нижних ветках деревьев - иначе то, что высохнет за день, вечером мгновенно вымочит роса.
На следующий день был уже вход со ступеньками вниз, и только в углу оставался куб невынутой глины. С ним отец возился еще день - вырезал прямо из матерой земли печь с круглым верхом и устьем, а Ваня довольно ловко для своих четырнадцати лет валил лес на бревна, а Феня обрубала сучья маленьким топориком.
Все это время отец работал с молчаливым остервенением, таким непохожим на него. Феня видела, что он на что-то решился, но не может бросить их с Ваней одних в лесу без крыши над головой. Хотя мать часто уходила в другие деревни, и подолгу ее не было дома, сейчас ее отсутствие было как ноющая боль. Руку зашибешь - вроде и невелика рана, а за что ни возьмешься - тут же вспомнишь.
В углах и там, где у стен будет середина, выкопали ямы под столбы, а потом накидали на еще влажное глинистое дно смолистых сучьев и коры, оставшихся от разделки бревен, и подожгли. Сырая глина схватится под огнем, и пол станет сухим.
Вкопали столбы, утаптывая вокруг них землю, между столбами и земляной стеной все пространство заполнили лежащими нетолстыми бревнышками. Обычно при таком строительстве обходились плахами, то есть половинками бревна, расколотого вдоль, но сейчас быстрее будет срубить три новых бревна, чем располовинить одно. Когда стена была готова, мужчины шли рубить бревна для следующей, а Феня замазывала глиной и забивала мхом щели, глиной же замазали сверху и крышу, когда через пять дней ее покрыли поверх жердей дерном - соломы-то негде взять.
Потом Феня думала, что в эти первые дни было легче - они с братом и отцом с раннего утра и до поздней ночи рубили, тесали, копали глину, таскали ее к вырытой специально яме, потом туда же носили из озерца воду и разминали глину ногами. Трудно было сделать первый шаг в холодную жижу, потом ноги немели и не чувствовали холода, позже они постепенно согревались от работы, а там уже можно было вылезать, снова окунать ноги в холодную воду, чтобы отмыть, а глину черпать и мазать, мазать до темноты. Потом ломило спину, болели руки, но душа была как заморожена и не болела.
Но вот дом окончен, а сено подсохло - Бог дал сухие теплые дни, как будто нарочно, и небо пронзительно синело между деревьями, зелеными и уже желтыми. Сегодня Крестовоздвижение, такой праздник, а она не в церкви. Да и цела ли еще их церковь? И Феня встала посреди леса и тихо, вполголоса, запела тропарь: Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…
Услышать ее было некому - она была одна. Отец и брат пошли к Ласковской околице за спрятанным зерном и заодно посмотреть, что там и как.
***
Борис Жидиславич на своем долгом веку видал немало осад и приступов, и случалось ему города брать, правда, доселе ни одного еще не отдал. Теперь вот придется учиться и этой науке. Он стоял на высоком забрале, городской стене, как будто чувствуя сквозь подошвы сапог крепость стены - мощные дубовые срубы, засыпанные глиной и камнями. Осеннее солнце пыталось греть напоследок, и можно было ловить это тепло щекой - но лишь на мгновенье, пока не подует снова стылый ветер. Дорога, выбегающая из ворот, была пуста, если не считать устилавших ее первых бледнозолотых березовых листьев, и вокруг было тихо, но старый воевода знал, что тишина эта ненадолго - скоро ее разорвут звуки труб, дорога заполнится воинами, а золото листьев будет замарано, втоптано в грязь множеством ног. Должно быть, это старость. Раньше он никогда не жалел об осенних листьях. Впрочем, зачем обманывать себя? Разве в листьях дело? Он просто хотел бы задержать время, остаться хоть еще ненадолго здесь, над воротами Переяславля Рязанского, пока не появится на дороге Великий князь Всеволод, перед которым он должен склониться и отдать ему город. А ведь всего в городе хватает, можно в осаде сидеть хоть до Пасхи!
Да что толку-то? Небольшой отряд, приехавший накануне из Рязани, привез князю Всеволоду Пронскому жену и детей, а Великому Всеволоду грамоту от Романа, в которой он обещался быть владимирскому князю сыном, и ходить впредь в его воле, а Переяславль обещал отдать, да только просил не обижать горожан. Посланца с грамотой воеводе, чтобы он сдавал город, пропустили беспрепятственно через кольцо осадивших город войск.
Эх, как бы хотел Борис счесть, что грамота подложная, растоптать ее, а посланца кинуть в поруб! Да только на бересте были видны слова, выведенные рукой Романа, такие узкие наклонные буквы не спутаешь, а послом был давно знакомый воеводе Данило-Громило, с которым немало было выпито в гриднице у Романа, да что там, с ним Жидиславич сидел в порубе во Владимире, когда их захватили вместе с князем Глебом, и беснующаяся толпа кричала снаружи, требуя их всех предать смерти. В их клеть тогда никто не ворвался, должно быть, кто-то шепнул горожанам, где князь, раз именно там сорвали тяжелую дверь с петель и выволокли Глеба во двор...
Бориc Жидиславич тряхнул головой, прогоняя непрошенные воспоминания. Совсем стар стал, вместо того, чтобы читать грамоту от князя вспоминает дела десятилетней давности.
Впрочем, что ее читать, и так все ясно.
Ничего не поделаешь, и Борис послал в стан владимирцев сказать, что по слову князя Романа откроет ворота завтра в полдень.
- Ничего не понимаю! - вполголоса говорил брату Давыд, когда их кони рядом шагали к воротам города. - Зачем Роману вдруг сдаваться? Битвы он ни одной не проиграл, ну потерял несколько сел, ну да, Святослав попал к нам в руки (он удержался и не сказал: «я взял Святослава»), но с ним и войск-то было всего ничего, большинство-то в город ушли.
- А затем, что ему надеяться-то больше не на что. Роман все-таки не такой дурак, чтобы с одной своей дружиной выступить против того войска, что Великий князь собрал.
- А чего затевал тогда? Ну, поклонился бы сразу, глядишь, ничего бы не потерял.
- Да он надеялся на половцев, он с ханом их сговорился вместе идти, да только как тот заслышал, что вместо набега с полоном и добычей, он получит большую войну с Всеволодом, так сразу ему уже никакого веселья и не захотелось. Поначалу отговаривался и задерживался, а после и вовсе не пришел. А без половцев Роману ничего и не осталось - только мира просить. Вот он не будь дурак, первым делом ятровь с племянниками выслал - авось брат, вернув жену, подобреет, и не станет малый Всеволод у великого Всеволода просить крови Романа.
Братья умолкли, увидев, как ворота города открылись, и навстречу шагом выехали три всадника. Великий князь придержал коня, и все князья остановились, лишь качнулись в осеннем воздухе княжеские стяги.
Тот, кто ехал впереди, показался Давыду глубоким стариком - лет шестидесяти, наверное. Его голова была непокрыта и седые космы трепал осенний ветер. Такие почтенные седины без шапки обычно видишь только в церкви, и от непрошенной жалости у Давыда защемило сердце. Это наверняка Борис Жидиславич, воевода Романов, а с ним гриди, годящиеся ему во внуки. В двадцати шагах от Всеволода всадники остановились, молодой дружинник придержал стремя и помог спешиться своему воеводе. Тот закусил губу и двинулся вперед, заметно хромая. Один воин остался держать коней, другой последовал за стариком. Жидиславич наступил больной ногой на древесный корень, отполированный множеством ног, плоская подошва сапога соскользнула, он чуть не упал. Дружинник рванулся поддержать, но боярин устоял на ногах и сердито отвел помогающую руку. Его лицо было покрыто сетью морщин и красными прожилками, кустистые белые брови нависали над выцветшими глазами. Но сдержанный гнев в этих глазах не позволял счесть его беспомощным стариком, к которому можно испытывать лишь жалость.
- Здравствуй, Великий князь Всеволод Юргевич! - голос Жидиславича был достаточно тверд, и, ему очень хотелось надеяться, что по нему не видно, как сильно давит у него за грудиной, и каких сил стоит держать руку спокойно, а не прижимать ее к груди, пытаясь унять боль.
Давыд взглянул в лицо Всеволоду. Тот слегка щурился от встречного ветра, и недобрым был этот прищур. Но слова были любезны.
- Ну, здравствуй, Борис Жидиславич! Сколько не видались? Лет десять уж верно?
Старик пожевал губами.
- Да, до десяти лет немного не хватает.
- Не думаю, чтоб ты без меня скучал, - Всеволод улыбнулся, на загорелом лице блеснули яркие синие глаза и ровные белые зубы. - Впрочем, и не ты меня сюда привел, а твой князь.
- Мой князь Роман Глебович велел мне отдать тебе город. - Старый воевода выделил слово «велел». Впрочем, никто и не сомневался, что сам Жидиславич не то что города, корки вчерашней Великому князю Владимирскому не отдал бы. Говорил он сухим тоном, показывая, что шутки Великого князя - его дело, он им смеяться не будет.
- Ну раз велел - отдавай. - Если уж Всеволод был весел, старому сухарю не остановить его. - Через час жду твой полк вот тут. Надеюсь, ты не хочешь испортить своему князю ужин и не станешь глупости делать, Роман как раз к вечеру обещался быть.
Старик взглянул снизу вверх на Всеволода - трудно иначе смотреть на человека, сидящего в седле, когда ты стоишь на земле - и во взгляде его была усталость.
Через час четыре сотни воинов дружины стояли за воротами - пешими, кони достались Всеволоду, да и брони им велели сложить в кучу. Ратников городового полка выгонять в поле не стали, а просто распустили по домам. Князь Ярослав Владимирович на правах свояка и друга посоветовал было Великому князю и мечи у дружинников поотбирать, но Всеволод отказался:
- Отнять у воина меч - это как кусок руки оторвать. Не простит. Да и не поднимали они на меня оружия, так что пусть уж у них останется.
К вечеру приехал Рязанский князь Роман Глебович с младшей братьей. Повинился, обещал брату Всеволоду вернуть Пронск, ходить впредь под рукой Всеволода Великого. Как ни странно, похоже, что Всеволоду было проще с ним, чем со старым воеводой, хоть Роман был неважным врагом и оставался ненадежным союзником. Зато шутки понимал хорошо и сам шутить не боялся.
Через день Всеволод Малый (как его прозвали за время похода) с женой, детьми и большим отрядом, частью своим, частью владимирским отправился в Пронск. Его братья - и Роман, и захваченный раньше Святослав (старавшийся быть не очень заметным, пока брат не уехал), и средние братья Владимир и Ярослав, и все их воеводы должны были следовать с Всеволодом Великим во Владимир - только там он соглашался принять их крестное целование.
Ехали неспешно - куда торопиться? Великий князь был доволен тем, как он завершал поход. Дать отдых дружине, которая все-таки устала - за месяц немало пройдено, да и сделано немало. Да и самому отдохнуть не помешает - лето выдалось хлопотливым. До распутицы еще несколько недель, а пряные запахи осеннего леса в любом мужчине рождают желание пришпорить коня и гнаться, зажав в руке копье, за красной дичью или за вепрем. Да и гостей можно потешить, - Всеволод усмехнулся в усы, назвав мысленно гостями своих пленников - рязанских князей. Они побеждены, смирились, пусть даже только для вида, теперь можно и нужно проявить милость и отеческую любовь. А где это лучше сделать, как не на охоте или на пиру?
Он отер пот со лба - после бешеной скачки лицо его разрумянилось как у юноши, смоляные кудри слиплись от пота. Поблагодарил своего гнедого за скорость, похлопав по шее. Дубраву заливал медный свет закатного солнца. Все кругом было словно из красного металла - и стволы деревьев, и сухие листья, ложившиеся под копыта коня. Наконечник рогатины в этом свете отливал кровью - хотя Всеволод сам только что тщательно отер его пучком травы. Он не доверял свое оружие отрокам, но всегда сам за ним следил - сам чистил, сам точил, и стан всегда уряжал сам, и стражу проверял сам, не давая себе покоя, как дед велел.
Всеволод привык, что на него смотрят, и уже много лет не оборачивался, почувствовав на себе чужой взгляд. Не обернулся и сейчас, и не взглянул на Бориса Жидиславича, который буровил его спину взглядом так пристально, что, казалось, мог провертеть дыру в чермном корзне. Темно-красный плащ не скрывал силы и стати Всеволода, и как ни обидно было старому воеводе признаться, пусть и только перед собой, Великий князь нравился ему. Теперь, спустя десять лет, он стал действительно хорош. Да не кудрями и плечами, об этом пусть девки понапрасну вздыхают, а спокойной уверенной силой и, пожалуй, мудростью. Всеволоду наплевать на косые взгляды врагов. Да и из врагов он умеет делать друзей или хотя бы союзников - недаром же о нем даже поют, что рязанские Глебовичи для него - живые шереширы, самострелы, которыми он может стрелять, куда захочет. Вот и сейчас, отложив распрю, Роман увлеченно обсуждает с недавним грозным противником убитого сегодня кабана.
На следующий день двинулись дальше, хотя, если признаться, Жидиславич лучше бы полежал в шатре у жаровни - сегодня опять, как и в день сдачи Переяславля, появилась давящая боль за грудиной, когда он садился в седло. Хорошо хоть теперь не приходилось сдерживаться, как тогда перед Всеволодом, и Борис прижал левую руку к груди. Поначалу ехали шагом, и постепенно боль отступила.
Сегодня был день Воздвижения Креста, и встретили его в уцелевшей церкви одного из сожженых сел, внутрь не все вошли, остальные толпились вокруг. А потом двинулись дальше. Утренний туман разошелся, согретый солнцем, по дороге ехали парами молодые всадники, громко распевая тропарь Кресту, а в ярком солнечном свете блестели шлемы и наконечники копий:
…Победы благоверным царем на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом твоим жительство!
Мужские голоса звучали торжеством.
- Едут и радуются, будто и впрямь настоящих врагов победили, - сказал Борис Жидиславич, не удержался. Но, заметив, что на него взглянул младший муромский князь, не замолк, а продолжил, и даже погромче:
- Мне отец рассказывал, как ходил в степь на половцев еще с князем Владимиром, дедом Всеволодовым, Мономахом. Причем не так просто, а Великим постом, по снегу еще, и вот тогда они и пели «победы на сопротивныя даруя», то есть на половцев, а теперь что? Тьфу!
Он продолжил бы ворчать, да проклятая одышка замучала. Что-то часто последнее время ему было тяжело дышать.
Некстати вспомнилась покойная сестра, Мария, которая внезапно рано овдовела после всего лишь года замужества и ушла в монастырь в Переяславле, да нет, не в этом, Рязанском, а на юге, в большом... Жидиславич еще отговаривал ее, обещал хорошо снова выдать замуж. Сестру воеводы самого князя Андрея Боголюбова с радостью бы взяли, и наплевать, что вдова, а не девица. Это княгини обычно вдовели, а другие если с приданым, да еще и хороши собой, быстро снова мужатыми ходили. Но Мария отказалась наотрез, никакого мужа нового ей не надо, дескать. Так что придное пошло вкладом в монастырь. Поначалу Мария часто писала брату, но через несколько лет Борис Жидиславич стал замечать, как на бересте неровно стали вставать буквы, одна заезжала на другую, а потом и вовсе пришла грамота, написанная явно другой рукой. Черница Мария слепла и уже не могла писать. А ведь во Владимире есть чудотворная икона Святой Богородицы, ее князь Андрей принес. Борис сам видел, как проводник, искавший брод, стал тонуть, но князь взмолился, и Богородица подложила камень под ногу отроку, и тот выбрался на берег. Да и еще чудеса случались, и исцеления тоже.
Вот Борис и попросил омыть чудотворную икону святой водой и послал эту воду в Переяславль сестре. И через полгода он снова узнавал знакомый почерк на бересте - исцелила сестру Приснодева! Правда писала сестра глупость - узнав, что овдовел Борис, звала брата приехать и советовала тоже постричься в соседний монастырь - дескать, тогда и были бы рядом, виделись бы каждое воскресенье, и душу бы свою спас, меч на крест поменяв. Эх, сестра, сестра... Может, она права была? Послушался бы, отпросился бы у князя, не пришлось бы теперь стыд такой терпеть... Или хоть после гибели князя Андрея ушел бы - не смотрел бы тогда, как обдирали оклад с той самой иконы, что вылечила сестру... Борис Жидиславич покряхтел, помолился за упокой сестры, и попросил мысленно ее молитв за свою грешную окаянную душу.
За Прой Всеволод простился наконец с муромцами. Не стал их вести во Владимир, все-таки и так оторвал жениха чуть не от свадебного пира, пора вернуть его молодой княгине. А на прощание позвал их к себе на Рождество, особенно Давыда - что ему сидеть в медвежьем углу, в Муроме!
Во Владимир въезжали как раз на Покров - надо же было так подгадать! По Владимирской земле ехали небыстро - князь по дороге решал накопившиеся споры, заехал в несколько своих дворов - проверил, как дела идут. И всюду Борис Жидиславич видел, что дела-то у него, похоже, идут неплохо. Может, годы урожайные, а может, он и правда следит, чтобы его отроки не учинили чего ни селам, ни посевам, как Мономах велел. И город при нем стоит, ворота, что князь Андрей поставил, сияют золотом даже в этот пасмурный день - видно, недавно заново золотили купол. Тучи потемнели еще больше, а ведь с утра еще было синее небо, и снега не ждали. С неба полетели белые мухи. Хороший знак - в Покров Богородица накрывает своим белым платком самый любимый город.
Как же рад был воевода вернуться! Радость мешалась с горечью - обидно пленником въезжать туда, где столько лет был после князя вторым, и всякий встречный кланялся, снимая шапку. А теперь не узнают - и не только люди, даже мостовую успели за это время настелить новую, и копыта коня звонко цокали по подмороженным еще не успевшим потемнеть деревянным плахам.
Но сейчас он сам готов был поклониться городу и куполу церкви Успенья, что уже показался. Нет, не куполу - пяти куполам! Видно, князь Всеволод перестроил. Борис Жидиславич потянул с себя шапку, не замечая, как снежинки садятся на седые волосы, и их не видно - белые на белом.
Но тут его снова скрутила резкая боль в груди. Боль растекалась все шире - отдавало и в левое плечо, и в спину между лопатками, даже в шею и в челюсть. Слабость по телу разлилась такая, что он упустил поводья и стал валиться с коня.
Чьи-то руки подхватили его, не дав упасть, и бережно положили на плащ, расстеленный прямо на мостовой. Он хватал воздух ртом, как рыба, вынутая из воды, поле зрения сузилось, но вот над ним вместо неба с падающим снегом оказались темные каменные своды - видно, его принесли в церковь, потом он разобрал, что над ним склонился священник, и только успел прохрипеть:
- Грешен, отче! Убивал за князя. Гордился. Враждовал. Прости мне, Господи!
И вот лицо его накрыла епитрахиль.
Когда священник убрал ее, Борис Жидиславич видел свет ярче, чем тот, что лился из окон храма.
Глава 6 Начало http://v-m-zolotyx.livejournal.com/9410.html
Солнце опустилось назад, за высокие ели, но ненадолго в лесу стало даже светлее - косые лучи прошивали лес ниже крон деревьев, и белые стволы берез сияли в медном свете. А за березами открылось небольшое лесное озерцо, и на его берегу отец, наконец, разрешил остановиться. У Фени нещадно ныли плечи, в которые врезались веревки, да и Ваня устал, хотя не подавал и виду.
На полянке недалеко от озера был шалаш, но если бы отец не показал его, Феня прошла бы мимо, не заметив - так удачно он прятался среди деревьев. А вот Ваня тут уже много раз бывал. Здесь у отца было две большие борти и несколько прознаменованных дубов. Когда они вырастут достаточно, в них можно будет выдолбить дупло и приманить пчел. А чтобы никто не попробовал это сделать раньше, на стволе на уровне глаз было выжжено знамя с копейщиком - отцов личный знак, изображавший Святого Георгия, или Гюргия, как чаще говорили, отцова покровителя.
Солнце село, и стало быстро холодать. Но огня разводить не стали, все-таки не зима, просто помолились и легли все вместе в шалаше, укрывшись плащем-вотолой.
Утром, пока Ваня разводил костер, а Феня, набрав из озера воды, готовила нехитрый завтрак, отец разметил на полянке площадку, обозначив углы колышками - это будет новый дом. Хотя обычно дома строили, укладывая сруб на землю, но быстрее и проще будет сделать полуземлянку, как деды строили, объяснил отец. Сперва копать серую лесную землю было нетрудно, но когда лопаты воткнулись в глину, дело пошло медленней. К вечеру уже половина будущего дома была откопана - причем сразу с лавками, покрой чем-нибудь глину и садись.
Феня же тем временем срезала серпом траву на двух соседних полянках - дожди пока прекратились, вдруг успеет сено подсохнуть? Конечно, две полянки - этого и козе мало, не то что корове, но все-таки лучше, чем ничего. И Феня старательно развесила срезанную траву на нижних ветках деревьев - иначе то, что высохнет за день, вечером мгновенно вымочит роса.
На следующий день был уже вход со ступеньками вниз, и только в углу оставался куб невынутой глины. С ним отец возился еще день - вырезал прямо из матерой земли печь с круглым верхом и устьем, а Ваня довольно ловко для своих четырнадцати лет валил лес на бревна, а Феня обрубала сучья маленьким топориком.
Все это время отец работал с молчаливым остервенением, таким непохожим на него. Феня видела, что он на что-то решился, но не может бросить их с Ваней одних в лесу без крыши над головой. Хотя мать часто уходила в другие деревни, и подолгу ее не было дома, сейчас ее отсутствие было как ноющая боль. Руку зашибешь - вроде и невелика рана, а за что ни возьмешься - тут же вспомнишь.
В углах и там, где у стен будет середина, выкопали ямы под столбы, а потом накидали на еще влажное глинистое дно смолистых сучьев и коры, оставшихся от разделки бревен, и подожгли. Сырая глина схватится под огнем, и пол станет сухим.
Вкопали столбы, утаптывая вокруг них землю, между столбами и земляной стеной все пространство заполнили лежащими нетолстыми бревнышками. Обычно при таком строительстве обходились плахами, то есть половинками бревна, расколотого вдоль, но сейчас быстрее будет срубить три новых бревна, чем располовинить одно. Когда стена была готова, мужчины шли рубить бревна для следующей, а Феня замазывала глиной и забивала мхом щели, глиной же замазали сверху и крышу, когда через пять дней ее покрыли поверх жердей дерном - соломы-то негде взять.
Потом Феня думала, что в эти первые дни было легче - они с братом и отцом с раннего утра и до поздней ночи рубили, тесали, копали глину, таскали ее к вырытой специально яме, потом туда же носили из озерца воду и разминали глину ногами. Трудно было сделать первый шаг в холодную жижу, потом ноги немели и не чувствовали холода, позже они постепенно согревались от работы, а там уже можно было вылезать, снова окунать ноги в холодную воду, чтобы отмыть, а глину черпать и мазать, мазать до темноты. Потом ломило спину, болели руки, но душа была как заморожена и не болела.
Но вот дом окончен, а сено подсохло - Бог дал сухие теплые дни, как будто нарочно, и небо пронзительно синело между деревьями, зелеными и уже желтыми. Сегодня Крестовоздвижение, такой праздник, а она не в церкви. Да и цела ли еще их церковь? И Феня встала посреди леса и тихо, вполголоса, запела тропарь: Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…
Услышать ее было некому - она была одна. Отец и брат пошли к Ласковской околице за спрятанным зерном и заодно посмотреть, что там и как.
***
Борис Жидиславич на своем долгом веку видал немало осад и приступов, и случалось ему города брать, правда, доселе ни одного еще не отдал. Теперь вот придется учиться и этой науке. Он стоял на высоком забрале, городской стене, как будто чувствуя сквозь подошвы сапог крепость стены - мощные дубовые срубы, засыпанные глиной и камнями. Осеннее солнце пыталось греть напоследок, и можно было ловить это тепло щекой - но лишь на мгновенье, пока не подует снова стылый ветер. Дорога, выбегающая из ворот, была пуста, если не считать устилавших ее первых бледнозолотых березовых листьев, и вокруг было тихо, но старый воевода знал, что тишина эта ненадолго - скоро ее разорвут звуки труб, дорога заполнится воинами, а золото листьев будет замарано, втоптано в грязь множеством ног. Должно быть, это старость. Раньше он никогда не жалел об осенних листьях. Впрочем, зачем обманывать себя? Разве в листьях дело? Он просто хотел бы задержать время, остаться хоть еще ненадолго здесь, над воротами Переяславля Рязанского, пока не появится на дороге Великий князь Всеволод, перед которым он должен склониться и отдать ему город. А ведь всего в городе хватает, можно в осаде сидеть хоть до Пасхи!
Да что толку-то? Небольшой отряд, приехавший накануне из Рязани, привез князю Всеволоду Пронскому жену и детей, а Великому Всеволоду грамоту от Романа, в которой он обещался быть владимирскому князю сыном, и ходить впредь в его воле, а Переяславль обещал отдать, да только просил не обижать горожан. Посланца с грамотой воеводе, чтобы он сдавал город, пропустили беспрепятственно через кольцо осадивших город войск.
Эх, как бы хотел Борис счесть, что грамота подложная, растоптать ее, а посланца кинуть в поруб! Да только на бересте были видны слова, выведенные рукой Романа, такие узкие наклонные буквы не спутаешь, а послом был давно знакомый воеводе Данило-Громило, с которым немало было выпито в гриднице у Романа, да что там, с ним Жидиславич сидел в порубе во Владимире, когда их захватили вместе с князем Глебом, и беснующаяся толпа кричала снаружи, требуя их всех предать смерти. В их клеть тогда никто не ворвался, должно быть, кто-то шепнул горожанам, где князь, раз именно там сорвали тяжелую дверь с петель и выволокли Глеба во двор...
Бориc Жидиславич тряхнул головой, прогоняя непрошенные воспоминания. Совсем стар стал, вместо того, чтобы читать грамоту от князя вспоминает дела десятилетней давности.
Впрочем, что ее читать, и так все ясно.
Ничего не поделаешь, и Борис послал в стан владимирцев сказать, что по слову князя Романа откроет ворота завтра в полдень.
- Ничего не понимаю! - вполголоса говорил брату Давыд, когда их кони рядом шагали к воротам города. - Зачем Роману вдруг сдаваться? Битвы он ни одной не проиграл, ну потерял несколько сел, ну да, Святослав попал к нам в руки (он удержался и не сказал: «я взял Святослава»), но с ним и войск-то было всего ничего, большинство-то в город ушли.
- А затем, что ему надеяться-то больше не на что. Роман все-таки не такой дурак, чтобы с одной своей дружиной выступить против того войска, что Великий князь собрал.
- А чего затевал тогда? Ну, поклонился бы сразу, глядишь, ничего бы не потерял.
- Да он надеялся на половцев, он с ханом их сговорился вместе идти, да только как тот заслышал, что вместо набега с полоном и добычей, он получит большую войну с Всеволодом, так сразу ему уже никакого веселья и не захотелось. Поначалу отговаривался и задерживался, а после и вовсе не пришел. А без половцев Роману ничего и не осталось - только мира просить. Вот он не будь дурак, первым делом ятровь с племянниками выслал - авось брат, вернув жену, подобреет, и не станет малый Всеволод у великого Всеволода просить крови Романа.
Братья умолкли, увидев, как ворота города открылись, и навстречу шагом выехали три всадника. Великий князь придержал коня, и все князья остановились, лишь качнулись в осеннем воздухе княжеские стяги.
Тот, кто ехал впереди, показался Давыду глубоким стариком - лет шестидесяти, наверное. Его голова была непокрыта и седые космы трепал осенний ветер. Такие почтенные седины без шапки обычно видишь только в церкви, и от непрошенной жалости у Давыда защемило сердце. Это наверняка Борис Жидиславич, воевода Романов, а с ним гриди, годящиеся ему во внуки. В двадцати шагах от Всеволода всадники остановились, молодой дружинник придержал стремя и помог спешиться своему воеводе. Тот закусил губу и двинулся вперед, заметно хромая. Один воин остался держать коней, другой последовал за стариком. Жидиславич наступил больной ногой на древесный корень, отполированный множеством ног, плоская подошва сапога соскользнула, он чуть не упал. Дружинник рванулся поддержать, но боярин устоял на ногах и сердито отвел помогающую руку. Его лицо было покрыто сетью морщин и красными прожилками, кустистые белые брови нависали над выцветшими глазами. Но сдержанный гнев в этих глазах не позволял счесть его беспомощным стариком, к которому можно испытывать лишь жалость.
- Здравствуй, Великий князь Всеволод Юргевич! - голос Жидиславича был достаточно тверд, и, ему очень хотелось надеяться, что по нему не видно, как сильно давит у него за грудиной, и каких сил стоит держать руку спокойно, а не прижимать ее к груди, пытаясь унять боль.
Давыд взглянул в лицо Всеволоду. Тот слегка щурился от встречного ветра, и недобрым был этот прищур. Но слова были любезны.
- Ну, здравствуй, Борис Жидиславич! Сколько не видались? Лет десять уж верно?
Старик пожевал губами.
- Да, до десяти лет немного не хватает.
- Не думаю, чтоб ты без меня скучал, - Всеволод улыбнулся, на загорелом лице блеснули яркие синие глаза и ровные белые зубы. - Впрочем, и не ты меня сюда привел, а твой князь.
- Мой князь Роман Глебович велел мне отдать тебе город. - Старый воевода выделил слово «велел». Впрочем, никто и не сомневался, что сам Жидиславич не то что города, корки вчерашней Великому князю Владимирскому не отдал бы. Говорил он сухим тоном, показывая, что шутки Великого князя - его дело, он им смеяться не будет.
- Ну раз велел - отдавай. - Если уж Всеволод был весел, старому сухарю не остановить его. - Через час жду твой полк вот тут. Надеюсь, ты не хочешь испортить своему князю ужин и не станешь глупости делать, Роман как раз к вечеру обещался быть.
Старик взглянул снизу вверх на Всеволода - трудно иначе смотреть на человека, сидящего в седле, когда ты стоишь на земле - и во взгляде его была усталость.
Через час четыре сотни воинов дружины стояли за воротами - пешими, кони достались Всеволоду, да и брони им велели сложить в кучу. Ратников городового полка выгонять в поле не стали, а просто распустили по домам. Князь Ярослав Владимирович на правах свояка и друга посоветовал было Великому князю и мечи у дружинников поотбирать, но Всеволод отказался:
- Отнять у воина меч - это как кусок руки оторвать. Не простит. Да и не поднимали они на меня оружия, так что пусть уж у них останется.
К вечеру приехал Рязанский князь Роман Глебович с младшей братьей. Повинился, обещал брату Всеволоду вернуть Пронск, ходить впредь под рукой Всеволода Великого. Как ни странно, похоже, что Всеволоду было проще с ним, чем со старым воеводой, хоть Роман был неважным врагом и оставался ненадежным союзником. Зато шутки понимал хорошо и сам шутить не боялся.
Через день Всеволод Малый (как его прозвали за время похода) с женой, детьми и большим отрядом, частью своим, частью владимирским отправился в Пронск. Его братья - и Роман, и захваченный раньше Святослав (старавшийся быть не очень заметным, пока брат не уехал), и средние братья Владимир и Ярослав, и все их воеводы должны были следовать с Всеволодом Великим во Владимир - только там он соглашался принять их крестное целование.
Ехали неспешно - куда торопиться? Великий князь был доволен тем, как он завершал поход. Дать отдых дружине, которая все-таки устала - за месяц немало пройдено, да и сделано немало. Да и самому отдохнуть не помешает - лето выдалось хлопотливым. До распутицы еще несколько недель, а пряные запахи осеннего леса в любом мужчине рождают желание пришпорить коня и гнаться, зажав в руке копье, за красной дичью или за вепрем. Да и гостей можно потешить, - Всеволод усмехнулся в усы, назвав мысленно гостями своих пленников - рязанских князей. Они побеждены, смирились, пусть даже только для вида, теперь можно и нужно проявить милость и отеческую любовь. А где это лучше сделать, как не на охоте или на пиру?
Он отер пот со лба - после бешеной скачки лицо его разрумянилось как у юноши, смоляные кудри слиплись от пота. Поблагодарил своего гнедого за скорость, похлопав по шее. Дубраву заливал медный свет закатного солнца. Все кругом было словно из красного металла - и стволы деревьев, и сухие листья, ложившиеся под копыта коня. Наконечник рогатины в этом свете отливал кровью - хотя Всеволод сам только что тщательно отер его пучком травы. Он не доверял свое оружие отрокам, но всегда сам за ним следил - сам чистил, сам точил, и стан всегда уряжал сам, и стражу проверял сам, не давая себе покоя, как дед велел.
Всеволод привык, что на него смотрят, и уже много лет не оборачивался, почувствовав на себе чужой взгляд. Не обернулся и сейчас, и не взглянул на Бориса Жидиславича, который буровил его спину взглядом так пристально, что, казалось, мог провертеть дыру в чермном корзне. Темно-красный плащ не скрывал силы и стати Всеволода, и как ни обидно было старому воеводе признаться, пусть и только перед собой, Великий князь нравился ему. Теперь, спустя десять лет, он стал действительно хорош. Да не кудрями и плечами, об этом пусть девки понапрасну вздыхают, а спокойной уверенной силой и, пожалуй, мудростью. Всеволоду наплевать на косые взгляды врагов. Да и из врагов он умеет делать друзей или хотя бы союзников - недаром же о нем даже поют, что рязанские Глебовичи для него - живые шереширы, самострелы, которыми он может стрелять, куда захочет. Вот и сейчас, отложив распрю, Роман увлеченно обсуждает с недавним грозным противником убитого сегодня кабана.
На следующий день двинулись дальше, хотя, если признаться, Жидиславич лучше бы полежал в шатре у жаровни - сегодня опять, как и в день сдачи Переяславля, появилась давящая боль за грудиной, когда он садился в седло. Хорошо хоть теперь не приходилось сдерживаться, как тогда перед Всеволодом, и Борис прижал левую руку к груди. Поначалу ехали шагом, и постепенно боль отступила.
Сегодня был день Воздвижения Креста, и встретили его в уцелевшей церкви одного из сожженых сел, внутрь не все вошли, остальные толпились вокруг. А потом двинулись дальше. Утренний туман разошелся, согретый солнцем, по дороге ехали парами молодые всадники, громко распевая тропарь Кресту, а в ярком солнечном свете блестели шлемы и наконечники копий:
…Победы благоверным царем на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом твоим жительство!
Мужские голоса звучали торжеством.
- Едут и радуются, будто и впрямь настоящих врагов победили, - сказал Борис Жидиславич, не удержался. Но, заметив, что на него взглянул младший муромский князь, не замолк, а продолжил, и даже погромче:
- Мне отец рассказывал, как ходил в степь на половцев еще с князем Владимиром, дедом Всеволодовым, Мономахом. Причем не так просто, а Великим постом, по снегу еще, и вот тогда они и пели «победы на сопротивныя даруя», то есть на половцев, а теперь что? Тьфу!
Он продолжил бы ворчать, да проклятая одышка замучала. Что-то часто последнее время ему было тяжело дышать.
Некстати вспомнилась покойная сестра, Мария, которая внезапно рано овдовела после всего лишь года замужества и ушла в монастырь в Переяславле, да нет, не в этом, Рязанском, а на юге, в большом... Жидиславич еще отговаривал ее, обещал хорошо снова выдать замуж. Сестру воеводы самого князя Андрея Боголюбова с радостью бы взяли, и наплевать, что вдова, а не девица. Это княгини обычно вдовели, а другие если с приданым, да еще и хороши собой, быстро снова мужатыми ходили. Но Мария отказалась наотрез, никакого мужа нового ей не надо, дескать. Так что придное пошло вкладом в монастырь. Поначалу Мария часто писала брату, но через несколько лет Борис Жидиславич стал замечать, как на бересте неровно стали вставать буквы, одна заезжала на другую, а потом и вовсе пришла грамота, написанная явно другой рукой. Черница Мария слепла и уже не могла писать. А ведь во Владимире есть чудотворная икона Святой Богородицы, ее князь Андрей принес. Борис сам видел, как проводник, искавший брод, стал тонуть, но князь взмолился, и Богородица подложила камень под ногу отроку, и тот выбрался на берег. Да и еще чудеса случались, и исцеления тоже.
Вот Борис и попросил омыть чудотворную икону святой водой и послал эту воду в Переяславль сестре. И через полгода он снова узнавал знакомый почерк на бересте - исцелила сестру Приснодева! Правда писала сестра глупость - узнав, что овдовел Борис, звала брата приехать и советовала тоже постричься в соседний монастырь - дескать, тогда и были бы рядом, виделись бы каждое воскресенье, и душу бы свою спас, меч на крест поменяв. Эх, сестра, сестра... Может, она права была? Послушался бы, отпросился бы у князя, не пришлось бы теперь стыд такой терпеть... Или хоть после гибели князя Андрея ушел бы - не смотрел бы тогда, как обдирали оклад с той самой иконы, что вылечила сестру... Борис Жидиславич покряхтел, помолился за упокой сестры, и попросил мысленно ее молитв за свою грешную окаянную душу.
За Прой Всеволод простился наконец с муромцами. Не стал их вести во Владимир, все-таки и так оторвал жениха чуть не от свадебного пира, пора вернуть его молодой княгине. А на прощание позвал их к себе на Рождество, особенно Давыда - что ему сидеть в медвежьем углу, в Муроме!
Во Владимир въезжали как раз на Покров - надо же было так подгадать! По Владимирской земле ехали небыстро - князь по дороге решал накопившиеся споры, заехал в несколько своих дворов - проверил, как дела идут. И всюду Борис Жидиславич видел, что дела-то у него, похоже, идут неплохо. Может, годы урожайные, а может, он и правда следит, чтобы его отроки не учинили чего ни селам, ни посевам, как Мономах велел. И город при нем стоит, ворота, что князь Андрей поставил, сияют золотом даже в этот пасмурный день - видно, недавно заново золотили купол. Тучи потемнели еще больше, а ведь с утра еще было синее небо, и снега не ждали. С неба полетели белые мухи. Хороший знак - в Покров Богородица накрывает своим белым платком самый любимый город.
Как же рад был воевода вернуться! Радость мешалась с горечью - обидно пленником въезжать туда, где столько лет был после князя вторым, и всякий встречный кланялся, снимая шапку. А теперь не узнают - и не только люди, даже мостовую успели за это время настелить новую, и копыта коня звонко цокали по подмороженным еще не успевшим потемнеть деревянным плахам.
Но сейчас он сам готов был поклониться городу и куполу церкви Успенья, что уже показался. Нет, не куполу - пяти куполам! Видно, князь Всеволод перестроил. Борис Жидиславич потянул с себя шапку, не замечая, как снежинки садятся на седые волосы, и их не видно - белые на белом.
Но тут его снова скрутила резкая боль в груди. Боль растекалась все шире - отдавало и в левое плечо, и в спину между лопатками, даже в шею и в челюсть. Слабость по телу разлилась такая, что он упустил поводья и стал валиться с коня.
Чьи-то руки подхватили его, не дав упасть, и бережно положили на плащ, расстеленный прямо на мостовой. Он хватал воздух ртом, как рыба, вынутая из воды, поле зрения сузилось, но вот над ним вместо неба с падающим снегом оказались темные каменные своды - видно, его принесли в церковь, потом он разобрал, что над ним склонился священник, и только успел прохрипеть:
- Грешен, отче! Убивал за князя. Гордился. Враждовал. Прости мне, Господи!
И вот лицо его накрыла епитрахиль.
Когда священник убрал ее, Борис Жидиславич видел свет ярче, чем тот, что лился из окон храма.
Глава 6 Начало http://v-m-zolotyx.livejournal.com/9410.html