Глава 3. Окончание
Глава 3. Продолжение http://v-m-zolotyx.livejournal.com/6979.html
***
Наутро посчитали и похоронили своих мертвых, их отпел поп, что плыл вместе с князьями. Стащили в кучу и трупы нападавших, их оказалось около семи десятков, по оружию и одежде при свете дня стало ясно, что это булгары.Можно было и у пленных спросить - их взяли три десятка, по большей части раненых. Но ночью их попросту связали, и спрашивать ни о чем не стали. А то начнешь спрашивать да и убьешь ненароком. А вот дозоры Милята разослал - вдруг это лишь передовой отряд большой рати? На рассвете три десятка воинов нашли уже на Оке пять спрятанных стругов с небольшой охраной, там же захватили еще десяток пленных. И те, и другие пленники согласно показывали, что пришли с неким Курбатом сюда по Оке от Волги из Булгара и ждали тут купцов, что всегда об эту пору идут из Владимира, да не дождались. Обо всем об этом Давыд нацарапал на куске тут же снятой с дерева бересты и отправил с грамотами два струга - один к Павлу в Муром, другой Великому князю Всеволоду во Владимир. Он не пожалел для этого двух ладей - с захваченными у них оказались даже лишние.
Дьяк стал считать приданое, сверяясь по длинной бересте: «Так, венец один, монист пять, серег четыре пары серебряных, две золотые, из них одни с каменьями, рясна серебряные, рясна золотые, колтки золотые с птицами - тут.
Пять кожухов собольих с чехлами, два куньих с обшивкой, плащей на белках два, красный и синий, крытых шелком - три, платьев шелковых семь, платьев простых десять…Так, тут написано десять, а в сундуке только семь!
Безобразие!
Дьяк так кипятился, как будто его лично кто-то обидел, недоложив платьев. Приставленный к дьяку Демьян откровенно потешался - разве этот сухарь не понимает, какое чудо, что после ночного нападения ему вообще есть, что считать?
Но дьяк настаивал, тыкал Демяну в нос грамоту и говорил, что раз нашлись драгоценные очелья, мониста, рясна и колты, то как могли булгар унести три платья?
Чуть погодя платья нашлись - на служанках княжны, которым она их своей рукой подарила утром взамен порванных. Дьяк аккуратно вычеркнул из грамоты буквицу i с титлом и вписал зело, и наконец успокоился, только ворчал, что не след княжне приданое еще до свадьбы раздаривать, как бы к свадьбе нищей не оказаться!
***
Конечно, Муромская свадьба не шла ни в какое сравнение с Владимирской, и гуляли на ней всего неделю. Из Владимира Давыд привез Павлу не только невесту, но и запечатанные грамоты от Великого князя Всеволода. В грамотах было именно то, чего князь Павел и ждал, так что он не удивился, хоть и поморщился, читая, как Великий князь в цветистых выражениях поздравляет его с грядущей женитьбой, но все-таки просит собрать дружину и не поздней, чем через две недели от Успения встретиться с ним у переправы через реку Пру. Это оставляло Павлу только одну неделю на свадебные торжества - Давыд прибыл в Муром всего за два дня до Успения (15 августа, ст.стиль).
Впрочем, даже поторопись он, это ничего не изменило бы - в пост не венчают, все равно пришлось бы ждать праздника. Да, всего лишь одна неделя, но всю эту неделю Муром гудел. Гудела и голова у Давыда от меда и вина. Поэтому все, что было после венчания, слилось в его памяти в какой-то веселый и немного размытый вихрь. Но само венчание он помнил четко - и не только потому, что был еще трезв. Княжна Елена в подвенечном уборе была хороша, что тут говорить, а золотой венец с многоцветной эмалью на зубцах, с маленькими жемчужинами понизу, оттенявшими белизну ее лба, и вовсе превращал ее в греческую царевну, не меньше.
Но Давыд смотрел на Елену не поэтому. Или, по крайней мере, самому себе он говорил, что ее красота тут не причем - он что, совсем дурак, на жену брата заглядываться? Но венец он рассматривал внимательно, даже поближе подошел. На центральном зубце он увидел ту же фигуру, что и на воротах Владимира. Конечно, тут она выглядела иначе, но это был тот же царь в колеснице, увлекаемый вверх крылатыми сине-красными семарглами. На пиру Давыд был дружкой жениха, и у него не было свободной минуты, но на другой день, проспавшись, он понял, что странное изображение почему-то не выходит у него из головы.
Тогда он встал с лавки, аккуратно обошел людей, живописно лежавших тут и там в гриднице, и на разные голоса храпевших, вышел во двор и умылся у колодца. Потом подумал и умылся еще раз, полив себе на голову. Хлебнул на кухне рассолу и пошел со двора, кивнув грустным гридням, которые стояли у открытых ворот, уныло опираясь на копья. Им не повезло вытянуть короткую соломинку и пришлось караулить наутро после свадебного пира. Хотя солнце стояло уже высоко, нагулявшийся город еще спал, только дети играли в бабки, прямо на согретой солнцем бревенчатой мостовой. Давыд пригнулся, чтоб ему не расквасило нос тяжелой говяжьей голяшкой с залитым внутрь свинцом, запущенной неверной рукой мальчугана. Заметив, кого они чуть не зашибли, дети с криком бросились врассыпную. «Небось молятся, чтоб я их не узнал, а то отцы уши-то им открутят, если услышат», - усмехнулся Давыд.
Завернув за угол, он зашел в покосившиеся ворота, третьи от церкви. Во дворе под яблонями ходили куры, которых как раз кормил пшеном из решета худенький старичок в когда-то черной, а теперь почти коричневой скуфейке. Это был Афанасий, диакон церкви Рождества Богородицы, он когда-то приходил на княжий двор, учить маленького княжича грамоте, но теперь подросший князь сам приходил к нему, и они вместе читали Писание и Жития.
Дьяк поклонился своему князю и ученику, а потом долго не мог разогнуться и кряхтел, держась за поясницу. Давыд поспешил усадить его на завалинку.
- Не ожидал тебя сегодня увидеть, Давыде. Думал, что ты, как и положено юности, вкусив вина и меда, будешь смирять сегодня плоть рассолом и лавколежанием.
- Все б тебе смеяться, отец диакон! А мне и правда тошно, и голова болит, да и вернуться надо - сегодня снова пировать. Но я вот о чем хотел тебя спросить…
Давыд описал то, что видел на Золотых воротах во Владимире и на венце княжны, ой, то есть уже княгини Елены.
- Вообще-то не стоило тебе так пристально смотреть на братнину невесту, Давыде, -- мягко упрекнул его Афанасий. - Я-то верю, что ты ничего такого не думал, да людям-то не объяснишь, что ты финипти на венце разглядывал, а не ясные очи новой княгини.
А что до венца, так это ж Александр Македонский, царь греков, когда они еще не знали Христа, он победил всех врагов на земле и решил подняться в небо - запряг летающих грифонов и семарглов в корзину, сел в нее и поднял на копьях куски мяса, чтобы звери, стремясь к еде, подняли его ввысь. Означает сие царскую силу. Ну или княжескую. Ну и то, что власть князя - она от Небес происходит, потому-то крылатые звери и несут его ввысь. Да только еще я думаю, что это значит, что каждый князь стремится ввысь, да в колесницу свою запрягает кого ни попадя, лишь бы крылья были. И когти.
Есть у меня Летописец Еллинский и Римский, еще в Киеве переписывали с отцом Паисием, так в нем целая книга об этом Александре есть, я всё не хотел раньше ее тебе давать, там много прельстивого про мать его, Алумпиаду, - времена-то поганьские были, но сейчас ты уж вырос, тебе нужно учиться быть князем, войска водить, а там про войны много написано, да и верю, что ты не соблазнишься.
Но Давыду пришлось отложить увлекательнейшую историю царя Александра на зиму - не успела кончиться брага, как брат Павел собрал дружину и велел выступать - от Коломны уже шел Всеволод Глебович Пронский, а из Владимира Великий князь Всеволод, и муромцам следовало с ними встретиться и замирить наконец Рязанское княжество.
***
Небо было таким пронзительно синим и прозрачным, каким бывает только бабьим летом - напоследок, пока его еще не затянуло низкими тучами почти на полгода. Высокая береза желтела отдельными прядями, ветви с желтыми листочками свисали среди зеленых как золотые рясна на молодой княгине. Эх, одно только название - княгиня… Вроде бы и поменялось все, из дома навсегда уехала, и косу спрятала, и все теперь, только увидев, кланяются, а по сути все, как и прежде - терем да сад, да вышиванье. Приезд, венчание и свадебный пир, все закрутило Звениславу-Елену в каком-то сумасшедшем вихре, у нее не было ни минуты задуматься, и самый, казалось бы, счастливый день в жизни всякой девицы не вызвал никаких чувств, кроме волнения. Зато благодаря волнению все запомнилось так ярко, что теперь можно перебирать воспоминания по одному, как драгоценные камни, гуляя в одиночестве по княжескому саду - снова сад за высокой оградой, снова яблони, но яблоки совсем другие, мелкие, северные.
Нищей, конечно, Елене быть не грозило, напрасно волновался приставленный к приданому дьяк. Наверное, в этих темных муромских лесах еще и не видывали такой красоты и богатства.
Одни только золотые рясна чего стоили! Ради них, пожалуй, стоило укрыть свои светлые косы под убрусом, а до того Елена иногда украдкой вздыхала, что главное-то ее украшение, волосы, в замужестве будет спрятано от людских глаз. А золотная царьградская тесьма шла не только по вороту, а и по подолу и широкой полосой от ворота до подола шелкового греческого платья.
Но самым удивительным был золотой венец, семь зубцов, сзади стянутых парчовой лентой, а зубцы, украшенные синими, красными, зелеными эмалевыми узорами, а на центральном зубце - царь в венце, а на каждом из зубчиков - по пяти больших перлов, и понизу пронизка жемчугом.
На Елену в этом венце все муромцы смотрели разинув рот, не исключая, кстати, и этого самодовольного Давыда, деверя будущего. Уставился ей в лицо и смотрит, будто не видел. Звенислава, конечно, знала, что красива, и ей приятно было, даже брат мужа не остался безучастным к ее красоте. Даже этот сухарь вяленый, князь Павел, и тот улыбался, на нее глядя.
Увидев Давыда во Владимире, Елена почему-то думала, что Павел будет таким же, только постарше. А он оказался совсем скучным, блеклым каким-то. У Давыда волосы - как спелая пшеница, а у Павла - как обесцвеченная дождями прошлогодняя солома, Давыд то смеется, то сердится, и по лицу всегда видно, что он думает, а Павел всегда говорит ровно и спокойно, будь это ответ «Да» во время чина венчания или команда войску выступать. Зато он, похоже, совсем не злой, хоть это хорошо.
Муром - это не стольный Владимир, и Елена еще подумала, не лучше ли ей было бы и не бывать во Владимире, а сразу привыкнуть к хмурому Мурому? Во Владимире, хоть и не было такого простора, как в родном Новгороде Северском, но с высокого берега Клязмы открывался широкий окоем, а в Муроме Воеводина гора - одно название, так, холмик, едва подымающийся над Окой, и отделен от такой же кочки напротив глубоким сырым оврагом….
Примечание: Все числа записывались буквами, но, чтобы было понятно, что это не простая буква, ставилась сверху тильда - титло. Здесь дьяк вычеркивает 10 и пишет 7. Подробнее тут http://v-m-zolotyx.livejournal.com/8365.html
***
Наутро посчитали и похоронили своих мертвых, их отпел поп, что плыл вместе с князьями. Стащили в кучу и трупы нападавших, их оказалось около семи десятков, по оружию и одежде при свете дня стало ясно, что это булгары.Можно было и у пленных спросить - их взяли три десятка, по большей части раненых. Но ночью их попросту связали, и спрашивать ни о чем не стали. А то начнешь спрашивать да и убьешь ненароком. А вот дозоры Милята разослал - вдруг это лишь передовой отряд большой рати? На рассвете три десятка воинов нашли уже на Оке пять спрятанных стругов с небольшой охраной, там же захватили еще десяток пленных. И те, и другие пленники согласно показывали, что пришли с неким Курбатом сюда по Оке от Волги из Булгара и ждали тут купцов, что всегда об эту пору идут из Владимира, да не дождались. Обо всем об этом Давыд нацарапал на куске тут же снятой с дерева бересты и отправил с грамотами два струга - один к Павлу в Муром, другой Великому князю Всеволоду во Владимир. Он не пожалел для этого двух ладей - с захваченными у них оказались даже лишние.
Дьяк стал считать приданое, сверяясь по длинной бересте: «Так, венец один, монист пять, серег четыре пары серебряных, две золотые, из них одни с каменьями, рясна серебряные, рясна золотые, колтки золотые с птицами - тут.
Пять кожухов собольих с чехлами, два куньих с обшивкой, плащей на белках два, красный и синий, крытых шелком - три, платьев шелковых семь, платьев простых десять…Так, тут написано десять, а в сундуке только семь!
Безобразие!
Дьяк так кипятился, как будто его лично кто-то обидел, недоложив платьев. Приставленный к дьяку Демьян откровенно потешался - разве этот сухарь не понимает, какое чудо, что после ночного нападения ему вообще есть, что считать?
Но дьяк настаивал, тыкал Демяну в нос грамоту и говорил, что раз нашлись драгоценные очелья, мониста, рясна и колты, то как могли булгар унести три платья?
Чуть погодя платья нашлись - на служанках княжны, которым она их своей рукой подарила утром взамен порванных. Дьяк аккуратно вычеркнул из грамоты буквицу i с титлом и вписал зело, и наконец успокоился, только ворчал, что не след княжне приданое еще до свадьбы раздаривать, как бы к свадьбе нищей не оказаться!
***
Конечно, Муромская свадьба не шла ни в какое сравнение с Владимирской, и гуляли на ней всего неделю. Из Владимира Давыд привез Павлу не только невесту, но и запечатанные грамоты от Великого князя Всеволода. В грамотах было именно то, чего князь Павел и ждал, так что он не удивился, хоть и поморщился, читая, как Великий князь в цветистых выражениях поздравляет его с грядущей женитьбой, но все-таки просит собрать дружину и не поздней, чем через две недели от Успения встретиться с ним у переправы через реку Пру. Это оставляло Павлу только одну неделю на свадебные торжества - Давыд прибыл в Муром всего за два дня до Успения (15 августа, ст.стиль).
Впрочем, даже поторопись он, это ничего не изменило бы - в пост не венчают, все равно пришлось бы ждать праздника. Да, всего лишь одна неделя, но всю эту неделю Муром гудел. Гудела и голова у Давыда от меда и вина. Поэтому все, что было после венчания, слилось в его памяти в какой-то веселый и немного размытый вихрь. Но само венчание он помнил четко - и не только потому, что был еще трезв. Княжна Елена в подвенечном уборе была хороша, что тут говорить, а золотой венец с многоцветной эмалью на зубцах, с маленькими жемчужинами понизу, оттенявшими белизну ее лба, и вовсе превращал ее в греческую царевну, не меньше.
Но Давыд смотрел на Елену не поэтому. Или, по крайней мере, самому себе он говорил, что ее красота тут не причем - он что, совсем дурак, на жену брата заглядываться? Но венец он рассматривал внимательно, даже поближе подошел. На центральном зубце он увидел ту же фигуру, что и на воротах Владимира. Конечно, тут она выглядела иначе, но это был тот же царь в колеснице, увлекаемый вверх крылатыми сине-красными семарглами. На пиру Давыд был дружкой жениха, и у него не было свободной минуты, но на другой день, проспавшись, он понял, что странное изображение почему-то не выходит у него из головы.
Тогда он встал с лавки, аккуратно обошел людей, живописно лежавших тут и там в гриднице, и на разные голоса храпевших, вышел во двор и умылся у колодца. Потом подумал и умылся еще раз, полив себе на голову. Хлебнул на кухне рассолу и пошел со двора, кивнув грустным гридням, которые стояли у открытых ворот, уныло опираясь на копья. Им не повезло вытянуть короткую соломинку и пришлось караулить наутро после свадебного пира. Хотя солнце стояло уже высоко, нагулявшийся город еще спал, только дети играли в бабки, прямо на согретой солнцем бревенчатой мостовой. Давыд пригнулся, чтоб ему не расквасило нос тяжелой говяжьей голяшкой с залитым внутрь свинцом, запущенной неверной рукой мальчугана. Заметив, кого они чуть не зашибли, дети с криком бросились врассыпную. «Небось молятся, чтоб я их не узнал, а то отцы уши-то им открутят, если услышат», - усмехнулся Давыд.
Завернув за угол, он зашел в покосившиеся ворота, третьи от церкви. Во дворе под яблонями ходили куры, которых как раз кормил пшеном из решета худенький старичок в когда-то черной, а теперь почти коричневой скуфейке. Это был Афанасий, диакон церкви Рождества Богородицы, он когда-то приходил на княжий двор, учить маленького княжича грамоте, но теперь подросший князь сам приходил к нему, и они вместе читали Писание и Жития.
Дьяк поклонился своему князю и ученику, а потом долго не мог разогнуться и кряхтел, держась за поясницу. Давыд поспешил усадить его на завалинку.
- Не ожидал тебя сегодня увидеть, Давыде. Думал, что ты, как и положено юности, вкусив вина и меда, будешь смирять сегодня плоть рассолом и лавколежанием.
- Все б тебе смеяться, отец диакон! А мне и правда тошно, и голова болит, да и вернуться надо - сегодня снова пировать. Но я вот о чем хотел тебя спросить…
Давыд описал то, что видел на Золотых воротах во Владимире и на венце княжны, ой, то есть уже княгини Елены.
- Вообще-то не стоило тебе так пристально смотреть на братнину невесту, Давыде, -- мягко упрекнул его Афанасий. - Я-то верю, что ты ничего такого не думал, да людям-то не объяснишь, что ты финипти на венце разглядывал, а не ясные очи новой княгини.
А что до венца, так это ж Александр Македонский, царь греков, когда они еще не знали Христа, он победил всех врагов на земле и решил подняться в небо - запряг летающих грифонов и семарглов в корзину, сел в нее и поднял на копьях куски мяса, чтобы звери, стремясь к еде, подняли его ввысь. Означает сие царскую силу. Ну или княжескую. Ну и то, что власть князя - она от Небес происходит, потому-то крылатые звери и несут его ввысь. Да только еще я думаю, что это значит, что каждый князь стремится ввысь, да в колесницу свою запрягает кого ни попадя, лишь бы крылья были. И когти.
Есть у меня Летописец Еллинский и Римский, еще в Киеве переписывали с отцом Паисием, так в нем целая книга об этом Александре есть, я всё не хотел раньше ее тебе давать, там много прельстивого про мать его, Алумпиаду, - времена-то поганьские были, но сейчас ты уж вырос, тебе нужно учиться быть князем, войска водить, а там про войны много написано, да и верю, что ты не соблазнишься.
Но Давыду пришлось отложить увлекательнейшую историю царя Александра на зиму - не успела кончиться брага, как брат Павел собрал дружину и велел выступать - от Коломны уже шел Всеволод Глебович Пронский, а из Владимира Великий князь Всеволод, и муромцам следовало с ними встретиться и замирить наконец Рязанское княжество.
***
Небо было таким пронзительно синим и прозрачным, каким бывает только бабьим летом - напоследок, пока его еще не затянуло низкими тучами почти на полгода. Высокая береза желтела отдельными прядями, ветви с желтыми листочками свисали среди зеленых как золотые рясна на молодой княгине. Эх, одно только название - княгиня… Вроде бы и поменялось все, из дома навсегда уехала, и косу спрятала, и все теперь, только увидев, кланяются, а по сути все, как и прежде - терем да сад, да вышиванье. Приезд, венчание и свадебный пир, все закрутило Звениславу-Елену в каком-то сумасшедшем вихре, у нее не было ни минуты задуматься, и самый, казалось бы, счастливый день в жизни всякой девицы не вызвал никаких чувств, кроме волнения. Зато благодаря волнению все запомнилось так ярко, что теперь можно перебирать воспоминания по одному, как драгоценные камни, гуляя в одиночестве по княжескому саду - снова сад за высокой оградой, снова яблони, но яблоки совсем другие, мелкие, северные.
Нищей, конечно, Елене быть не грозило, напрасно волновался приставленный к приданому дьяк. Наверное, в этих темных муромских лесах еще и не видывали такой красоты и богатства.
Одни только золотые рясна чего стоили! Ради них, пожалуй, стоило укрыть свои светлые косы под убрусом, а до того Елена иногда украдкой вздыхала, что главное-то ее украшение, волосы, в замужестве будет спрятано от людских глаз. А золотная царьградская тесьма шла не только по вороту, а и по подолу и широкой полосой от ворота до подола шелкового греческого платья.
Но самым удивительным был золотой венец, семь зубцов, сзади стянутых парчовой лентой, а зубцы, украшенные синими, красными, зелеными эмалевыми узорами, а на центральном зубце - царь в венце, а на каждом из зубчиков - по пяти больших перлов, и понизу пронизка жемчугом.
На Елену в этом венце все муромцы смотрели разинув рот, не исключая, кстати, и этого самодовольного Давыда, деверя будущего. Уставился ей в лицо и смотрит, будто не видел. Звенислава, конечно, знала, что красива, и ей приятно было, даже брат мужа не остался безучастным к ее красоте. Даже этот сухарь вяленый, князь Павел, и тот улыбался, на нее глядя.
Увидев Давыда во Владимире, Елена почему-то думала, что Павел будет таким же, только постарше. А он оказался совсем скучным, блеклым каким-то. У Давыда волосы - как спелая пшеница, а у Павла - как обесцвеченная дождями прошлогодняя солома, Давыд то смеется, то сердится, и по лицу всегда видно, что он думает, а Павел всегда говорит ровно и спокойно, будь это ответ «Да» во время чина венчания или команда войску выступать. Зато он, похоже, совсем не злой, хоть это хорошо.
Муром - это не стольный Владимир, и Елена еще подумала, не лучше ли ей было бы и не бывать во Владимире, а сразу привыкнуть к хмурому Мурому? Во Владимире, хоть и не было такого простора, как в родном Новгороде Северском, но с высокого берега Клязмы открывался широкий окоем, а в Муроме Воеводина гора - одно название, так, холмик, едва подымающийся над Окой, и отделен от такой же кочки напротив глубоким сырым оврагом….
Примечание: Все числа записывались буквами, но, чтобы было понятно, что это не простая буква, ставилась сверху тильда - титло. Здесь дьяк вычеркивает 10 и пишет 7. Подробнее тут http://v-m-zolotyx.livejournal.com/8365.html