что ж ты счастливая такая
Что я делаю восемнадцать дней в этом декабре?
Смотрю ШЗ с "девочкинской девочкой" , прекрасной и тихой Верой Павловой, где происходит отличный диалог:
Татьяна Толстая: Все женщины, жившие после Пушкина - он их муж.
Дуня Смирнова (выпаливает): А Лермонтов - невыносимый младший брат! - а потом щурит чуть глаза и спрашивает:
- А Ахматову Вы любите?
Вера Павлова: Из двух зол я выбираю Ахматову, - и, перечисляя затем, в ответ на хрестоматийных вопрос, любимых писателей:
- Платонов, Селлинджер, "Герой нашего времени", и всяческая проза Пушкина, и Гоооголь, - причем последнюю фамилюю миниатюрная Вера Антольевна тянет так, как забавные, пахнушие сладким детством бутусы тянут слово "Шоколааадка" или "Халвааа", сжимая врученное лакмство в маленьком кулачке.
Я смотрю "Школу злословия" в три часа утра, и делаю варенье из клюквы, чтобы несколько дней спустя, простуженной и опустошенной, пороснувшись с уже в сумерках с головой, в которой гудит пара ГЭС, есть его из банки - потому что других лекарств нет, а на улице колючий, стягивающий кожу холод, и запивать черным чаем из поллитровой желтой кружки, не вылезая из-под одеяла. А пока перетирается клюква с сахаром, учишься ровно следующему:
радости - идти со спелыми ягодами в большой синей сумке домой по ночным улицам, терпению - перемывать все, перебирать по горсточке, осторожности - чтобы ни одна не упала, красоте - у глубокого и прозрачного красного цвета, раздирающей боли - разложенные на белых салфетках, чтобы высохли, ягоды оставляют кровавые пятна, нежности - аккуратно и бережно перкладывая их в миску, не дыша, стараясь не раздавить ни одну, противоречиям - живая, яркая клюква и смертельно-белый сахар, жестокости - как лопаются сочные ягоды, когда прижимаешь их ложкой к стенкам стеклянной посуды, легкой горечи - на вкус пробуя, и спокоствию - когда все это дело по банкам.
Возвращаясь со спектакля в БДТ, в окне первого этажа одного из домов, вытянувщихся по струнке вдоль тротуара, и гордо, как осанистые бывшие щеголи и гвардии полковники, что давно в отставке и с потертыми мундирами, носящими свои потменевшие эполеты: эркеры и балконы, мы видим елку, мигающую сковзь шторы гирляндой, и мне тут же хочется такою, и дом, где тепло, куда приходят гости, где пахнет в декабре хвоей и блестят стеклянные шары на еловых лапах.
Я придумываю себе очередной смысл, ради которого может хватить сил встать, когда еще темно и вылезти из теплой квартиры в грязный городской снег, захватив подареный плеер, а сил, накопленных с трудом для целого дня, хватает только на первые четыре минуты, и очередное утро ни черта не разрешает вопросов минувшего вечра, так что они бьют по макушке еще сильнее и глуше, и встаешь, и ревешь, запершись в ванной, а потом умываешься, и делаешь вид, что все отлично, вот только мир все еще не совершенен, но это мелочи.
Пишу длинное письмо дедушке и бабушке, которые далеко, в доме, где никогда и ничего (слава Богу), не меняется, и поэтому он - единственный тихий порт для раздолбанных кораблей, выбираю самые лакомые кусочки своей жизни - чтобы они думали, что все у меня хорошо, и спокойно перечитывали друг другу, а потом бабушка писала ответ, подписывая, по привычке, имя дедушки на конверте в строчке "От кого". Я придумываю список дел и плюю на него раньше, чем успеваю дописать; с упорством арангутанга пропускаю важные репетиции в ГУКИ, хожу на какие-то кастиги, где так много одинаково-безликих девочек, что бежать оттуда хочется без оглядки, тут же, или, по меньшей мере, раскрасить их как-то разными цветами; подписываю договор, едва читая; езжу с Аней слушать "Риглетто" в ее маленькой желтой машинке, где играет радио Rock и сама Аня так смешно говорит за рулем, обращаюясь к другим водителям, что, мол, думать надо быстрее, и проскакивает впред, а потом сразу замечает, что ей все время хочется спать; а потом мы с ней жуем александровские сахарные полоски в маленькой и битком набитой кондитерской через дорогу от Мариинки, запивая их кофе, и Аня серьезно сообщает, что слушать оперу надо ходить со сменными туфельками в мешочке и отдельным мешочком для сапог.
Это все - какие-то отрывки, стоп-кадры и флэшбэки: вот я гипнотизирую дверь в а2, ожидая прихода Наташи Р, не зная, успеет ли она к началу, а мы собрались тут пересматривать в седьмой может раз "Амели", вот пытаюсь заедать коньяк киви на кухне, ношусь по офису, перекидываясь шутками с занятыми по уши девчонками, препираясь с кем-то по поводу того, что мой компьютер почистили изнутри без разрешения и заставляя вернуть все немедленно на место, а в голове без спроса бьется: "Черт, как так вышло, что я точно буду за всем этим страшно скучать", но когда меня в третий раз спросят, не передумала ли, ответить "Нет" и долго не решаться повернуться; вот мы смотрим фильм, выбрав такой, чтобы ни о чем не думать, и жуем, очищая каждую дольку, спелое помело, а я думаю о том, что не хотела бы быть ни на кого похожа, кроме, может быть, этого ангелоподобного сорванца Зоуи из стандартного рождественского американского фильма "Семья на прокат", да еще, пожалуй, кудряшку Сью. А вот он встречает меня у метро: когда мы дойдем до дверей квартиры, он сделает нарочито уставшее лицо, потому что по дороге я то пела в ритме марша дурацкую песенку, то тащила его срочно во-оон к тому огормному сугробу возле супермаркета, то, пританцовывая, поднималась по лестнице, то говорила, что встала с утра с третьей попытки, и в восемь минут девятого еще сидела на кровати, думая как страшно жить. А в ответ: "С тобой каждый день такое происхдит. Ты что, каждый раз удивляешься этому?". "Да". "Счатливая!".
Серьезно, каждый раз, когда плохо, я упрямо удивляюсь "Почему так?", а когда вдруг поется, бесится, дурачится и хорошо - "За что это, м?". И такая счастливая, что даже не знаю, как с этим сладить.
Разве что написать этот безумно длинный пост, скалдывая в большую кучу все накопившееся.