-
В комнате пахнет лимонным маслом, плотной тканью, увядающими нарциссами, да ещё остаточный запах стряпни, что пробрался из кухни или столовой, и ещё её духи - «Лилия долин». Это аромат незрелых девочек, подарков, которые маленькие дети дарят на День матери; запах белых хлопковых носочков и белых хлопковых нижних юбок, запах пудры, невинности женской плоти, еще не отдавшейся на милость волосяной поросли и крови. Мне слегка нехорошо, будто меня в душный сырой день заперли в машине со старухой, которая злоупотребляет пудрой. Таковы эти покои, несмотря на изящество.
Она вяжет, и я ей завидую. Приятно иметь мелкие цели, которых легко достичь.
Руки мои не движутся, так и лежат на коленях. Бёдра вместе, пятки упрятаны, тычут моё тело снизу. Голова склонена. Во рту вкус зубной пасты: химическая мята и замазка.
Она принимается плакать. Я слышу её за спиной. Это не впервые. Старается не шуметь. Старается сохранить перед нами достоинство. Ковры и обивка заглушают плач, по мы всё равно ясно слышим. Натяжение между её потерей самообладания и попыткой его сохранить кошмарно. Как пердёж в церкви. Мне, как всегда, хочется смеяться, но не потому, что это смешно. Запах её слез окутывает нас, и мы делаем вид, что не обращаем внимания.
Церемония протекает как обычно.
Я лежу на спине, целиком одетая, не считая здоровых белых хлопковых панталон. Надо мной, ближе к изголовью, расположилась, раскинулась Яснорада. Её ноги раздвинуты, я лежу между ними головой у неё на животе, её лобковая кость тычет в основание моего черепа, её бедра по бокам от меня. Она тоже целиком одета. Руки мои подняты; она обеими руками держит за руки меня. Это должно символизировать единство нашей плоти, нашего бытия. На самом же деле это означает, что она контролирует и процесс, и, соответственно, продукт. Если будет продукт. Кольца на ее левой руке вгрызаются в мои пальцы. Может, месть, а может, нет.
Моя красная юбка задрана до пояса - не выше. Ниже ебёт Командор. Ебёт он нижнюю половину моего тела. Я не говорю, что он занимается любовью, ибо он ею не занимается. «Совокупление» тоже будет неточно, поскольку оно подразумевает двух людей, а участвует только один. И изнасилование не описывает процесс: всё, что здесь творится, я приняла добровольно. Особого выбора не было, но некий был, и я выбрала это.
Яснорада стискивает мои руки, словно ебут её, а не меня, словно ей приятно или больно, а Командор ебёт себе, размеренная маршевая отмашка на два-четыре, все ебёт и ебёт, будто из крана капает. Он отрешён, как человек, который мурлычет под нос в душе, не сознавая, что мурлычет; как человек, который думает о своем. Как будто он не здесь, ждёт, когда сам же кончит, в ожидании барабаня пальцами по столу. Теперь в его ритме - нетерпение. Но ведь это же всеобщая голубая мечта, две женщины разом, нет? Так прежде говорили. Это так возбуждает, говорили прежде.
То, что происходит в этой комнате никого не возбуждает. Здесь ни при чем страсть, любовь, романтика, любые понятия, которыми когда-то мы щекотали себе нервы. Возбуждение и оргазм более не считаются обязательными; они будут просто симптомом несерьёзности, как фривольные подвязки или мушки: они - излишний повод отвлечься для легкомысленных. Устарели. Странно, что когда-то женщины столько времени и сил тратили на чтение о таких вещах, думали о них, переживали, писали. Все это столь очевидно развлекательно.
Если бы я чуточку приоткрыла глаза, я бы увидела его, это не отталкивающее лицо, нависшее над моим торсом; может, несколько серебряных прядей упали Командору на лоб, .. Будь он привлекательнее, я бы наслаждалась больше?
Он хотя бы - шаг вперед по сравнению с предыдущим, который пах, как церковный гардероб в дождь; как рот, когда стоматолог начинает ковыряться у тебя в зубах; как ноздря.
Он же пахнет нафталином - Зачем ему носить эту дурацкую форму?
Но разве больше бы мне понравилось его белое,
взъерошенное сырое тело?
Целоваться нам запрещено. Так что вытерпеть можно. В итоге он кончает, о чем полузадушенным стоном, будто облегчения, объявляет Яснорада, затаившая дыхание. Командор, опираясь на локти, подальше от наших слившихся тел, не позволяет себе рухнуть на нас. Минуту отдыхает, отодвигается, отступает, застегивается. Кивает, затем разворачивается и выходит из комнаты, с преувеличенной осторожностью прикрывая за собой дверь, словно мы обе - его болящая мать. Есть в этом нечто комичное, но я не смею хихикнуть.
Я вновь поражаюсь наготе мужской жизни: душ у всех на виду, тело выставлено для изучения и сравнения, публичная демонстрация интимных органов. Зачем это? Ради уверенности в чем? Почему женщинам не нужно друг другу доказывать, что они женщины? Так же невзначай расстегиваться, вскрывать ширинку. Собачье обнюхиванье.
И все же какой ад - вот так быть мужчиной.
Какая нормальность. Какой ад.
Ванна дымится, точно супница. Я снимаю одежду - платье, белую сорочку, нижнюю юбку, красные чулки, свободные хлопковые панталоны. От колготок писька сгниёт, говорила Мойра. Тетка Лидия ни за что бы не произнесла «писька сгниёт». Негигиенично, вот что она говорила.
Умножая умножу скорбь твою, в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей
Тут жарко и чересчур шумно. Вокруг гомонят женские голоса, в углу брошен ком окровавленной простыни - воды отошли. Я ее только сейчас заметила. К тому же в комнате воняет, воздух спертый, открыли бы окно. Воняет нашей собственной плотью, органическая вонь; пот, подернутый железом, - это кровь на простыне, и другой запах, более животный, - это, наверное, пахнет Джанин: запах берлог, обитаемых пещер, запах клетчатого одеяла на постели, где однажды родила кошка, до того как ее стерилизовали. Запах матки.
Я тебя родила в тридцать семь, говорила мама. Рискованно это было, ты могла получиться калекой или еще похлеще. Ты была желанный ребенок, еще какой желанный, а уж наслушалась я от некоторых! Моя старая подруга Триша Формен, сука, меня упрекала, мол, я пронаталка. Обзавидовалась Триша, короче. А другие ничего. Но на седьмом месяце все давай мне статейки слать, про то, как растет уровень врожденных дефектов после тридцати пяти. Беременной такое читать - самое милое дело. И про то, как тяжко матерям-одиночкам. Я им говорю: да на хуй идите, я в это ввязалась, и я пойду до конца. А в медкарте записали «пожилая первороженица», я их застукала. Это так называют, если у тебя первый ребенок после тридцати, после тридцати, господи боже мой. Фигня, говорю, у меня биологический возраст - тридцать два, я вас всех за пояс заткну. Да я тут тройню рожу и смыться успею, пока вы прочухаетесь.
Она высказалась и выпятила подбородок. Вот такой я ее помню: подбородок выпячен, на кухонном столе перед ней - бокал; не молода, не искренна, не красива, как в кино, - жилиста, отважна, из тех старух, что ни одну жопу вперед себя в очереди не пропустят.
Неженская документалка.
Журналы. Я читала в них обещание. Они торговали превращениями; дарили бесконечные комплекты возможностей, что растягивались отражениями в двух зеркалах друг против друга, копия за копией тянулись до предела исчезновения. Предлагали авантюру за авантюрой, гардероб за гардеробом, улучшение за улучшением, мужчину за мужчиной. Намекали на омоложение, преодоление боли и всепобеждающую неистощимую любовь. Подлинное же их обещание было - бессмертие.
Иногда она ставила древнее порно семидесятых или восьмидесятых. Женщины на коленях, сосут пенисы или пистолеты, женщины связаны, или на цепи, или в собачьих ошейниках, женщины голышом висят на деревьях или вниз головой, раздвинув ноги, женщин насилуют, бьют, убивают. Однажды нам пришлось смотреть, как женщину медленно режут на кусочки, пальцы и груди откромсаны секатором, живот вскрыт, вывалены кишки. Рассмотрим альтернативы, говорила Тетка Лидия. Видите, каково оно было прежде? Вот как относились к женщинам. Ее голос возмущенно трепыхался. Мойра потом сказала, что все это снято понарошку с моделями, но кто его знает.
[ ой: в окно гамак залетел ]