39 июнгуста
Борис Виан
Сердцедёр
Оскорбленный Жакмор гордо направился к выходу. У самой двери он
нанес противнику последний решительный удар:
-- Я отпердолю вашу служанку.
-- Сделайте одолжение, -- усмехнулся кузнец. -- Я ее уже давно
отпердолил и могу вас огорчить, она так себе. И задницей не вертит.
-- Я буду вертеть за двоих, -- парировал Жакмор, -- и
пропсихоанализирую ее напоследок.
Он гордо вышел на улицу. Мимо него, похрюкивая, промаршировали три
свиньи. Он пнул как следует по последней поросячьей заднице, что имела вид
порочный, и вновь поплелся по дороге.
Он лежал в углу сада посреди буйных зарослей квашнерыльника, отвар
которого придает даже самым робким невероятную силу и решительность. Жакмор
рассеянно жевал краеугольный стебель, поджидая Белянку, которая должна была
провести с ним остаток этого ничем не выделяющегося дня. Мысль о выделении
заставила Жакмора ощупать ширинку: безупречна ли? Как правило, при подобных
исследованиях венцом дела неизбежно оказывался психиатрический конец.
Услышав, как зашурчал гравий, он приподнялся. Появилась служанка в
тяжелом шушуне -- эдакая дородная плоскошлепая увальня. Она подошла поближе
и плюхнулась рядом с психиатром.
Затихали далекие поскрипывания пружинного матраца начиненной на ночь служанки.
Несколько секунд психиатр неподвижно лежал на спине.
События последних дней проносились в
головокружительном вальсе перед его глазами, сердце бешено билось в такт. Но
постепенно он расслабился и заскользил в бессознательное, смыкая утомленные
веки на сетчатке, исполосованной колючим чертополохом диковинных видений.
- Кстати, вы не могли бы указать мне любопытные случаи для
психоанализа? Мне понадобится много случаев,
Я - ненасытный потребитель рассудков.
- Это как? - поинтересовался Ангель.
- Сейчас объясню, зачем я сюда приехал. Я искал спокойное место для
одного эксперимента. Так вот: представьте себе малышку Жакмора в виде
какой-нибудь пустой емкости.
- Вроде бочки? - предположил Ангель. - Вы что, пьяны?
- Да нет, я - пуст. Во мне ничего нет, кроме жестов, рефлексов,
привычек. Я хочу себя наполнить. Вот почему я занимаюсь психоанализом. Но
моя бочка - это бочка Данаид. Я не усваиваю. Я забираю мысли, комплексы,
сомнения, у меня же ничего не остается.
Я не усваиваю или усваиваю слишком хорошо... что, в общем, одно и то
же. Разумеется, я удерживаю слова, формы, этикетки; мне знакомы
термины-полочки, по которым расставляют страсти, эмоции, но сам я их не
испытываю.
-- Вы еще утверждаете, что верите в Бога! -- прогремел голос кюре. --
Только потому, что вы ходите по воскресеньям в церковь, жестоко относитесь к
своему ближнему, стыда не ведаете и угрызениями совести не страдаете...
-- Какое мне дело до ваших полей! Какое мне дело до вашей скотины и
ваших детей! -- завопил он. -- Вы ведете жизнь плотскую и скабрезную. Вам
неведома роскошь! Я дарю вам ее: я дарую вам Бога... Но Богу не нужен
дождь... Богу не нужен святокос. Ему безразличны ваши грязные грядки и ваши
праздные блядки.
Бог -- это подушечка, вышитая золотой парчой, это бриллиант
в солнечной оправе, это бесценный узор из кружев Любви, это царственные
усадьбы в Отэй и Пасси, шелковые сутаны, расшитые носки, ожерелья, перстни,
безделушки, прелестюшки, электрические монстранцы для агнцев... Дождя не
будет!
-- Да будет дождь! -- заорал мужчина на скамье, а грозная толпа
отозвалась настоящим громовым раскатом.
-- Возвращайтесь на свои фермы! -- рявкнул из динамиков голос кюре. --
Возвращайтесь на свои фермы! Бог -- это наслаждение бесполезным. А вы
думаете только о необходимом. Для Него вы потеряны.
-- Нельзя говорить, что глаза закрыты, -- заковалил коваль. -- Глаза не
могут быть закрыты только потому, что опущены веки. Они открыты вовнутрь.
Если вы открытые двери завалите огромным валуном, то двери от этого не
закроются. И окна тоже. Чтобы видеть на расстоянии, не глаза нужны, нет, а
вы вообще в этом ничего не смыслите.
Сад частично цеплялся за скалу, крутые обрывы представлялись доступными
лишь особенно ретивому, но столь редкому садовнику, что разнообразные
подвиды оставались брошенными на произвол судьбы. Там росли мозольник с
сине-фиолетовой листвой внутри и нежно-зеленой в белых прожилках снаружи,
дикая вязуница с нитеобразными стеблями, вся в пролежнях и чудовищных
наростах, расцветающая сухими подушечками - кровавыми меренгами, пучки
серо-жемчужных лоснящихся пельмянок, жирная партизанка, провисающая
длинными гроздьями на низких ветвях араукария, сирты, голубоглазые
майянги, несколько сгобеленившихся разновидностей бекабунги, образующих
толстый изумрудный ковер, в котором находили себе приют маленькие резвые
лягушки, боевые изгороди бакланта, каннаиса, цензария; тысячецветье,
воинственное или мирное, окопавшееся в траншеях склона, стелющееся вдоль
стен сада, ползущее по-пластунски как водоросли, - открыто атакуя по всей
линии или тайком пролезая между металлическими прутьями решетки. Выше и
дальше сеть дорожек, мощенных щебенкой, делила горизонтальную часть сада
на свежие и откормленные лужайки.
Над изгородью торчала голова большой бурой коровы. Он подошел, чтобы
поздороваться; она была повернута в другую сторону, и он окликнул ее.
Подойдя вплотную, он понял, что голова была отрублена и посажена на кол --
не иначе как в наказание. Соответствующая табличка лежала рядом в канаве.
Жакмор поднял ее и прочел смешанные с грязью слова: "В
сле-дующий-пятно-разпятно-ты-да-пятно-шь-пятно-больше
молока-пятно-пятно-пятно".
Сердцедёр
Оскорбленный Жакмор гордо направился к выходу. У самой двери он
нанес противнику последний решительный удар:
-- Я отпердолю вашу служанку.
-- Сделайте одолжение, -- усмехнулся кузнец. -- Я ее уже давно
отпердолил и могу вас огорчить, она так себе. И задницей не вертит.
-- Я буду вертеть за двоих, -- парировал Жакмор, -- и
пропсихоанализирую ее напоследок.
Он гордо вышел на улицу. Мимо него, похрюкивая, промаршировали три
свиньи. Он пнул как следует по последней поросячьей заднице, что имела вид
порочный, и вновь поплелся по дороге.
Он лежал в углу сада посреди буйных зарослей квашнерыльника, отвар
которого придает даже самым робким невероятную силу и решительность. Жакмор
рассеянно жевал краеугольный стебель, поджидая Белянку, которая должна была
провести с ним остаток этого ничем не выделяющегося дня. Мысль о выделении
заставила Жакмора ощупать ширинку: безупречна ли? Как правило, при подобных
исследованиях венцом дела неизбежно оказывался психиатрический конец.
Услышав, как зашурчал гравий, он приподнялся. Появилась служанка в
тяжелом шушуне -- эдакая дородная плоскошлепая увальня. Она подошла поближе
и плюхнулась рядом с психиатром.
Затихали далекие поскрипывания пружинного матраца начиненной на ночь служанки.
Несколько секунд психиатр неподвижно лежал на спине.
События последних дней проносились в
головокружительном вальсе перед его глазами, сердце бешено билось в такт. Но
постепенно он расслабился и заскользил в бессознательное, смыкая утомленные
веки на сетчатке, исполосованной колючим чертополохом диковинных видений.
- Кстати, вы не могли бы указать мне любопытные случаи для
психоанализа? Мне понадобится много случаев,
Я - ненасытный потребитель рассудков.
- Это как? - поинтересовался Ангель.
- Сейчас объясню, зачем я сюда приехал. Я искал спокойное место для
одного эксперимента. Так вот: представьте себе малышку Жакмора в виде
какой-нибудь пустой емкости.
- Вроде бочки? - предположил Ангель. - Вы что, пьяны?
- Да нет, я - пуст. Во мне ничего нет, кроме жестов, рефлексов,
привычек. Я хочу себя наполнить. Вот почему я занимаюсь психоанализом. Но
моя бочка - это бочка Данаид. Я не усваиваю. Я забираю мысли, комплексы,
сомнения, у меня же ничего не остается.
Я не усваиваю или усваиваю слишком хорошо... что, в общем, одно и то
же. Разумеется, я удерживаю слова, формы, этикетки; мне знакомы
термины-полочки, по которым расставляют страсти, эмоции, но сам я их не
испытываю.
-- Вы еще утверждаете, что верите в Бога! -- прогремел голос кюре. --
Только потому, что вы ходите по воскресеньям в церковь, жестоко относитесь к
своему ближнему, стыда не ведаете и угрызениями совести не страдаете...
-- Какое мне дело до ваших полей! Какое мне дело до вашей скотины и
ваших детей! -- завопил он. -- Вы ведете жизнь плотскую и скабрезную. Вам
неведома роскошь! Я дарю вам ее: я дарую вам Бога... Но Богу не нужен
дождь... Богу не нужен святокос. Ему безразличны ваши грязные грядки и ваши
праздные блядки.
Бог -- это подушечка, вышитая золотой парчой, это бриллиант
в солнечной оправе, это бесценный узор из кружев Любви, это царственные
усадьбы в Отэй и Пасси, шелковые сутаны, расшитые носки, ожерелья, перстни,
безделушки, прелестюшки, электрические монстранцы для агнцев... Дождя не
будет!
-- Да будет дождь! -- заорал мужчина на скамье, а грозная толпа
отозвалась настоящим громовым раскатом.
-- Возвращайтесь на свои фермы! -- рявкнул из динамиков голос кюре. --
Возвращайтесь на свои фермы! Бог -- это наслаждение бесполезным. А вы
думаете только о необходимом. Для Него вы потеряны.
-- Нельзя говорить, что глаза закрыты, -- заковалил коваль. -- Глаза не
могут быть закрыты только потому, что опущены веки. Они открыты вовнутрь.
Если вы открытые двери завалите огромным валуном, то двери от этого не
закроются. И окна тоже. Чтобы видеть на расстоянии, не глаза нужны, нет, а
вы вообще в этом ничего не смыслите.
Сад частично цеплялся за скалу, крутые обрывы представлялись доступными
лишь особенно ретивому, но столь редкому садовнику, что разнообразные
подвиды оставались брошенными на произвол судьбы. Там росли мозольник с
сине-фиолетовой листвой внутри и нежно-зеленой в белых прожилках снаружи,
дикая вязуница с нитеобразными стеблями, вся в пролежнях и чудовищных
наростах, расцветающая сухими подушечками - кровавыми меренгами, пучки
серо-жемчужных лоснящихся пельмянок, жирная партизанка, провисающая
длинными гроздьями на низких ветвях араукария, сирты, голубоглазые
майянги, несколько сгобеленившихся разновидностей бекабунги, образующих
толстый изумрудный ковер, в котором находили себе приют маленькие резвые
лягушки, боевые изгороди бакланта, каннаиса, цензария; тысячецветье,
воинственное или мирное, окопавшееся в траншеях склона, стелющееся вдоль
стен сада, ползущее по-пластунски как водоросли, - открыто атакуя по всей
линии или тайком пролезая между металлическими прутьями решетки. Выше и
дальше сеть дорожек, мощенных щебенкой, делила горизонтальную часть сада
на свежие и откормленные лужайки.
Над изгородью торчала голова большой бурой коровы. Он подошел, чтобы
поздороваться; она была повернута в другую сторону, и он окликнул ее.
Подойдя вплотную, он понял, что голова была отрублена и посажена на кол --
не иначе как в наказание. Соответствующая табличка лежала рядом в канаве.
Жакмор поднял ее и прочел смешанные с грязью слова: "В
сле-дующий-пятно-разпятно-ты-да-пятно-шь-пятно-больше
молока-пятно-пятно-пятно".