А.П. Кин. В подпольной типографии
ВОСПОМИНАНИЯ А.П. КИН
В ПОДПОЛЬНОЙ ТИПОГРАФИИ
В Январе 905 г. по вызову Пермского Комитета Вятская организация направила меня в Пермь на роль технического работника. В Перми я на явочной квартире застала Клавд. Ник. ПОПОВУ, приехавшую раньше меня из Вятки - узнаю от неё, что Пермский Комитет "провалился" и о постановке "техники" нечего пока и думать.
Мне было предложено двинуться в Екатеринбург, что я и сделала. Приехав сюда и побывав на явочной квартире (в книжном магазине Клушиной), узнаю, что здесь недавно был провал Состава Комитета - уцелела только Клавдия Тимофеевна Новгородцева (жена покойного тов. Свердлова).
Она предложила мне работать в Комитетской Типографии и дала паспорт на имя Анны Васильевны КРАЕВОЙ. С этого дня я становлюсь нелегальной. До начала работы я должна была высидеть некоторое время на "чистой" конспиративной квартире у одного радикального врача Спасского, куда меня в этот же день направили. Знали обо всех обстоятельствах только врач и его жена, а домашним было сказано, что я хорошая знакомая, временно приехавшая и остановившаяся у них.
Я старалась не выходить, с Клавдией встречались и вели переговоры в каждый раз в разных местах, чтобы не дать материала шпикам; здесь я держала экзамен на умение конспирировать. Тут же впервые поняла, что значит подполье. Высиживание в течение месяца на конспиративной квартире в ожидании начала работы сильно тяготило, но надо было считаться с необходимостью.
Наконец, в один из дней свиданий с Клавдией Новгородцевой я узнаю, что на завтра должна увидеть товарища, с которым будем работать в технике, и через несколько дней нам была найдена в Верхисетском заводе квартира. [54] Поселились в ней трое: Я и ещё 2 товарища (кличек и фамилий я их не помню, как будьто одного звали Прохорыч). По паспортам мы должны были представлять одну семью, т.е. один из них являться как бы моим мужем, а другой его братом фиктивно.
Квартира наша представляла собой небольшую покосившуюся на бок хибарку на … окна, с однорядн.рамами. Внутри она была так же убога, как и снаружи: обои изодраны, потолок закопчён, пол покосился. Пусть товарищи не подумают, что все подпольные типографии были таковы. Там, где было больше средств у организации, создавалась и лучшая обстановка. Вспоминается по ассоциации Самарская типография, где я работала позднее. Под неё взята изящная квартира с парадным под"ездом в доме одного либерального буржуа. Здесь же, т.е. в Екатеринбурге, средства у организации были в обрез, чтобы сводить концы с концами, да притом ещё и случившийся провал Комитета играл большую роль в смысле налаживания технического аппарата. Но мы не унывали - нам уже надоело быть без работы, хотелось скорее наладить дело.
Принялись за декорацию своей хибарки: надо было скрыть следы типографии от хозяина - единственную мебель, 2 табурета, ставили на вид, на столе лежали счёты, бумаги, кой какие книги, чтобы можно было подумать, что живёт конторщик, берущий работу на дом. Другой товарищ выдавался нами за больного - кажется, он был горбатый. Станок прятали за занавес, который отделял мою койку; в другой комнате, кроме корыта, ведра, таза и висящей одежды, ничего не было (корыто третьему из нас заменяло стул во время еды).
Такая убогая обстановка нас не смущала, у всех троих было одно желание - больше выпустить прокламаций, листовок и тем самым спешно надо было выпустить листовку о 9 Января, и мы её выпустили, не считаясь с тем, что пришлось работать целые ночи. Нужно было первой листовкой после колоссального [55] провала Екатеринбургской организации доказать жандармам, что организация живёт, что арест нескольких человек не есть гибель всей организации - её работы. В комитете, кроме Клавдии Новгородцевой, были ещё Оскаровна [*Мария Оскаровна Авейде], приехавшая из Перми после провала там Комитета. С техникой обычно сообщается только один человек, в данное время это была Клавдия, приходившая к нам час. в 9-10 вечера. По условленному стуку в ставень окна мы узнавали её и ждали всегда с нетерпением. Она знакомила нас со всеми партийными новостями Центра и Екатеринбурга, приносила заграничные и Российские литературные новинки. Бывали такие моменты, когда т. Клавдия по конспиративным условиям долго не показывалась - тогда наша мысль сейчас же начинала направляться всегда в одну сторону: нет ли опять провала, как быть дальше, и техника наша притихала.
Помню один момент, когда деньги изсякли, хлеб доели, для освещения остался маленький огарок, бумаги для печатания нехватило, а Клавдии нет и нет. Решили,что положение сериозное. Но достаточно было сигнального стука, и публика ожила - сразу стало весело.
Во время большого скопления работы мы так увлекались, что забывали о конспирации, о том, что рамы окон однорядки, и каждое неосторожное движение нашего большого вала, а не валика по станку слышно на улицу (а кстати он был слишком громоздким, совсем не по станку).
При той ультра-конспирации, какой требовала наша работа, не приходилось засиживаться долго на одной и той же квартире - за 8 месяц. существования нашей типографии мы сменили 3 квартиры.
Напечатанные листовки обычно уносились тем товарищем, который имел наиболее конспиративный вид - это выпадало обычно на мою долю: в простом повседневном костюме заводской женщины, покрытой большой шалью сверху, в какой-нибудь прямой кофте я была типичная заводская баба-обывательница. Обложив себя [56] прокламациями кругом, шагала на имевшуюся у Комитета конспиративную квартиру и оставляла их там (это был основной склад), откуда литература распространялась районными организаторами по фабрикам и заводам.
Жизнь проходила в 4-х стенах, работавшие в типографии не должны были показываться ни на массовках, ни на каких бы то ни было собраниях. Помню, когда нам один раз за 8 месяцев сидения в технике комитет разрешил принять участие на одной из массовок, нашему восторгу не было конца. С огромным нетерпением ждали мы этого дня. Дождались. Пришли за город в лес (в начале лета 1905 г.), где увидели человек 50 собравшихся, долго не могли сосредоточиться, как будьто попали в невиданную обстановку, и речь говорившего слушали с разинутыми ртами - было какое то праздничное настроение. Возвращаясь час. в 11-12 вечера с пением революционных песен (пока были в лесу). Вернулись домой и опять за работу.
После Первомайских листовок и после попытки Первомайской демонстрации у полиции началась сильная тревога и беготня по городу в поисках нашей типографии, но и на этот раз мы сумели сохранить свое детище: закопали её в лесу, куда вывезли ночью на лошади Новгородцевых. Похоронив на время технику, зажили как дачники: учитель с женой и братом на заимке верстах в 5 от города у тётки Клавдии Александровны.
Недели через две розыски приостановились. Выкопав станок, мы снова взялись за работу и опять снова начали печь блины, как в шутку мы звали прокламации, и пекли их до начала Августа. Тем временем 2 товарища: Прохорыч, Федосиец - ушли на др. работу, верней совсем уехали из Екатеринбурга.
Остались мы вдвоём со старушкой хозяйкой: главным типографом пришлось быть мне, пришлось [57] набирать, устанавливать набор на гранку, закреплять его и прокатывать вал. Алекс. Фёдор. подавала мне бумагу и снимала её после вальцования.
Листки расходились, снова началась тревога в городе, пошли слухи о розысках типографии, полиция искала и за городом на дачах, пришлось схоронить снова на несколько дней. Достать поторопились. Заводы просили литературы. Решено было перепечатать пользовавшуюся популярностью брошюру "ПАУКИ и МУХИ". Напечатано было 1600 штук (как сейчас помню) и с этим материалом сели в тюрьму в Августе 1905 г. Со мной арестована была хозяйка квартиры Александра Фёдоровна Мыльникова, тогда же сел и весь новый состав Екатеринбургского Комитета.
Для жандармов арест типографии было целое торжество. При обыске присутствовали все чины, начиная от простого городовика и кончая прокурором. Весь дом ставился на ноги: всё перебрасывали, вплоть до золы в печи. Не забыть того ликования, которое было нарисовано на лицах присутствовавших. Торжество было ещё потому, что кроме типографии они брали молодого неопытного (по их мнению) работника, у которого на допросе надеялись выведать об остальных. Но здесь они ошиблись: подполье научило молчать, научило этому общение с хорошими учителями Революции.
Нас посадили в отдельный деревянный корпус, где сидели уголовные женщины. К тюрьме я была готова, что меня поразило - это обыск: тогда раздевали до рубашки и обшаривали кругом всю. Мне была предъявлена 126 ст. - это 8 л. каторги.
Меня выделили от других товарищей, взятых одновременно, посадили в отдельную камеру без койки, без стола (эта камера была приспособлена для нескольких человек уголовных женщин). Для спанья приходилось постилать однорядку-войлок и маленькую походн. подушку. Камера освещалась керосиновой лампой, горевшей всю ночь и издававшая сильный [58] керосиновый запах. При себе разрешалось иметь кружку, чайник, ложку, полотенце, мыло и никаких острых вещей - ни ножей, ни вилки, ни ножниц, ни иголки. Карандаш и бумагу тоже нельзя было иметь (опыт научил прятать то и другое в стенке). Режим был таков: в 6 час. утра вставать, в 7 час. принимать кипяток и хлеб, в 12 обед, в 5 чай, 6-7ч. поверка, когда обход совершался дежурным надзирателем и помощ. смотрителем, после вечерней проверки сон. Днём 10-15 минут прогулки, свид. в определён. дни; часть публики получала свидания за решёткой, часть непосредственно. Лично я свиданий не имела.
Как же мы заключённые проводили время? Большинство из нас, не привыкнув к новой обстановке, разбрасывалось, незная, за что взяться. Часть товарищей наоборот сразу набрасывалась на книги и читала целыми днями, иные совсем ничем не могли заняться, кроме того, что измерять комнату шагами или лежать, вытянувшись на своих койках (у кого таковые имелись) или нарах. Если надоедало читать, петь, лежать, ходить - начинали перестукиваться или переписываться по тюремной азбуке, т.е. разделяя весь алфавит на 5 рядов - надо было букву "б", стучали сначала один раз - это значило первая строчка, а потом два раза - 2-я буква и т.д. Таким способом составляли слова и фразы. Стучать приходилось только тогда, когда знаешь, что по близости камеры своих знакомых товарищей и не шатается администрация, а последняя имеет обыкновение заглядывать в глазок (круглое отверстие в дверях) и ночью. Просыпаешься и чувствуешь, что кто-то стоит под дверями и наблюдает за тобой. Получается слишком неприятное, жуткое впечатление, чувствовалось, что тебя и ночью не оставляют в покое, что при желании к тебе могут зайти, изнасиловать, и ты будешь безсилен.
Как нас не изолировали в тюрьме, всегда существовали способы передачи писем сидящим в других [59] корпусах товарищам и на волю.
Так сидели мы до Октября, когда был получен Манифест о бумажных свободах. Днём громадная толпа народа собралась у тюрьмы, требуя нашего освобождения, камеры обходили товарищи делегаты из толпы, чтобы сообщить нам, что мы свободны,вопрос лишь о некоторых формальностях. Часов в 12 дня мы всем составом политических товарищей вышли на волю. [60]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.88.Л.54-60.
Александра Петровна Орехова-Кин ("Лиза"). Урал, 1905-1906 гг.
В ПОДПОЛЬНОЙ ТИПОГРАФИИ
В Январе 905 г. по вызову Пермского Комитета Вятская организация направила меня в Пермь на роль технического работника. В Перми я на явочной квартире застала Клавд. Ник. ПОПОВУ, приехавшую раньше меня из Вятки - узнаю от неё, что Пермский Комитет "провалился" и о постановке "техники" нечего пока и думать.
Мне было предложено двинуться в Екатеринбург, что я и сделала. Приехав сюда и побывав на явочной квартире (в книжном магазине Клушиной), узнаю, что здесь недавно был провал Состава Комитета - уцелела только Клавдия Тимофеевна Новгородцева (жена покойного тов. Свердлова).
Она предложила мне работать в Комитетской Типографии и дала паспорт на имя Анны Васильевны КРАЕВОЙ. С этого дня я становлюсь нелегальной. До начала работы я должна была высидеть некоторое время на "чистой" конспиративной квартире у одного радикального врача Спасского, куда меня в этот же день направили. Знали обо всех обстоятельствах только врач и его жена, а домашним было сказано, что я хорошая знакомая, временно приехавшая и остановившаяся у них.
Я старалась не выходить, с Клавдией встречались и вели переговоры в каждый раз в разных местах, чтобы не дать материала шпикам; здесь я держала экзамен на умение конспирировать. Тут же впервые поняла, что значит подполье. Высиживание в течение месяца на конспиративной квартире в ожидании начала работы сильно тяготило, но надо было считаться с необходимостью.
Наконец, в один из дней свиданий с Клавдией Новгородцевой я узнаю, что на завтра должна увидеть товарища, с которым будем работать в технике, и через несколько дней нам была найдена в Верхисетском заводе квартира. [54] Поселились в ней трое: Я и ещё 2 товарища (кличек и фамилий я их не помню, как будьто одного звали Прохорыч). По паспортам мы должны были представлять одну семью, т.е. один из них являться как бы моим мужем, а другой его братом фиктивно.
Квартира наша представляла собой небольшую покосившуюся на бок хибарку на … окна, с однорядн.рамами. Внутри она была так же убога, как и снаружи: обои изодраны, потолок закопчён, пол покосился. Пусть товарищи не подумают, что все подпольные типографии были таковы. Там, где было больше средств у организации, создавалась и лучшая обстановка. Вспоминается по ассоциации Самарская типография, где я работала позднее. Под неё взята изящная квартира с парадным под"ездом в доме одного либерального буржуа. Здесь же, т.е. в Екатеринбурге, средства у организации были в обрез, чтобы сводить концы с концами, да притом ещё и случившийся провал Комитета играл большую роль в смысле налаживания технического аппарата. Но мы не унывали - нам уже надоело быть без работы, хотелось скорее наладить дело.
Принялись за декорацию своей хибарки: надо было скрыть следы типографии от хозяина - единственную мебель, 2 табурета, ставили на вид, на столе лежали счёты, бумаги, кой какие книги, чтобы можно было подумать, что живёт конторщик, берущий работу на дом. Другой товарищ выдавался нами за больного - кажется, он был горбатый. Станок прятали за занавес, который отделял мою койку; в другой комнате, кроме корыта, ведра, таза и висящей одежды, ничего не было (корыто третьему из нас заменяло стул во время еды).
Такая убогая обстановка нас не смущала, у всех троих было одно желание - больше выпустить прокламаций, листовок и тем самым спешно надо было выпустить листовку о 9 Января, и мы её выпустили, не считаясь с тем, что пришлось работать целые ночи. Нужно было первой листовкой после колоссального [55] провала Екатеринбургской организации доказать жандармам, что организация живёт, что арест нескольких человек не есть гибель всей организации - её работы. В комитете, кроме Клавдии Новгородцевой, были ещё Оскаровна [*Мария Оскаровна Авейде], приехавшая из Перми после провала там Комитета. С техникой обычно сообщается только один человек, в данное время это была Клавдия, приходившая к нам час. в 9-10 вечера. По условленному стуку в ставень окна мы узнавали её и ждали всегда с нетерпением. Она знакомила нас со всеми партийными новостями Центра и Екатеринбурга, приносила заграничные и Российские литературные новинки. Бывали такие моменты, когда т. Клавдия по конспиративным условиям долго не показывалась - тогда наша мысль сейчас же начинала направляться всегда в одну сторону: нет ли опять провала, как быть дальше, и техника наша притихала.
Помню один момент, когда деньги изсякли, хлеб доели, для освещения остался маленький огарок, бумаги для печатания нехватило, а Клавдии нет и нет. Решили,что положение сериозное. Но достаточно было сигнального стука, и публика ожила - сразу стало весело.
Во время большого скопления работы мы так увлекались, что забывали о конспирации, о том, что рамы окон однорядки, и каждое неосторожное движение нашего большого вала, а не валика по станку слышно на улицу (а кстати он был слишком громоздким, совсем не по станку).
При той ультра-конспирации, какой требовала наша работа, не приходилось засиживаться долго на одной и той же квартире - за 8 месяц. существования нашей типографии мы сменили 3 квартиры.
Напечатанные листовки обычно уносились тем товарищем, который имел наиболее конспиративный вид - это выпадало обычно на мою долю: в простом повседневном костюме заводской женщины, покрытой большой шалью сверху, в какой-нибудь прямой кофте я была типичная заводская баба-обывательница. Обложив себя [56] прокламациями кругом, шагала на имевшуюся у Комитета конспиративную квартиру и оставляла их там (это был основной склад), откуда литература распространялась районными организаторами по фабрикам и заводам.
Жизнь проходила в 4-х стенах, работавшие в типографии не должны были показываться ни на массовках, ни на каких бы то ни было собраниях. Помню, когда нам один раз за 8 месяцев сидения в технике комитет разрешил принять участие на одной из массовок, нашему восторгу не было конца. С огромным нетерпением ждали мы этого дня. Дождались. Пришли за город в лес (в начале лета 1905 г.), где увидели человек 50 собравшихся, долго не могли сосредоточиться, как будьто попали в невиданную обстановку, и речь говорившего слушали с разинутыми ртами - было какое то праздничное настроение. Возвращаясь час. в 11-12 вечера с пением революционных песен (пока были в лесу). Вернулись домой и опять за работу.
После Первомайских листовок и после попытки Первомайской демонстрации у полиции началась сильная тревога и беготня по городу в поисках нашей типографии, но и на этот раз мы сумели сохранить свое детище: закопали её в лесу, куда вывезли ночью на лошади Новгородцевых. Похоронив на время технику, зажили как дачники: учитель с женой и братом на заимке верстах в 5 от города у тётки Клавдии Александровны.
Недели через две розыски приостановились. Выкопав станок, мы снова взялись за работу и опять снова начали печь блины, как в шутку мы звали прокламации, и пекли их до начала Августа. Тем временем 2 товарища: Прохорыч, Федосиец - ушли на др. работу, верней совсем уехали из Екатеринбурга.
Остались мы вдвоём со старушкой хозяйкой: главным типографом пришлось быть мне, пришлось [57] набирать, устанавливать набор на гранку, закреплять его и прокатывать вал. Алекс. Фёдор. подавала мне бумагу и снимала её после вальцования.
Листки расходились, снова началась тревога в городе, пошли слухи о розысках типографии, полиция искала и за городом на дачах, пришлось схоронить снова на несколько дней. Достать поторопились. Заводы просили литературы. Решено было перепечатать пользовавшуюся популярностью брошюру "ПАУКИ и МУХИ". Напечатано было 1600 штук (как сейчас помню) и с этим материалом сели в тюрьму в Августе 1905 г. Со мной арестована была хозяйка квартиры Александра Фёдоровна Мыльникова, тогда же сел и весь новый состав Екатеринбургского Комитета.
Для жандармов арест типографии было целое торжество. При обыске присутствовали все чины, начиная от простого городовика и кончая прокурором. Весь дом ставился на ноги: всё перебрасывали, вплоть до золы в печи. Не забыть того ликования, которое было нарисовано на лицах присутствовавших. Торжество было ещё потому, что кроме типографии они брали молодого неопытного (по их мнению) работника, у которого на допросе надеялись выведать об остальных. Но здесь они ошиблись: подполье научило молчать, научило этому общение с хорошими учителями Революции.
Нас посадили в отдельный деревянный корпус, где сидели уголовные женщины. К тюрьме я была готова, что меня поразило - это обыск: тогда раздевали до рубашки и обшаривали кругом всю. Мне была предъявлена 126 ст. - это 8 л. каторги.
Меня выделили от других товарищей, взятых одновременно, посадили в отдельную камеру без койки, без стола (эта камера была приспособлена для нескольких человек уголовных женщин). Для спанья приходилось постилать однорядку-войлок и маленькую походн. подушку. Камера освещалась керосиновой лампой, горевшей всю ночь и издававшая сильный [58] керосиновый запах. При себе разрешалось иметь кружку, чайник, ложку, полотенце, мыло и никаких острых вещей - ни ножей, ни вилки, ни ножниц, ни иголки. Карандаш и бумагу тоже нельзя было иметь (опыт научил прятать то и другое в стенке). Режим был таков: в 6 час. утра вставать, в 7 час. принимать кипяток и хлеб, в 12 обед, в 5 чай, 6-7ч. поверка, когда обход совершался дежурным надзирателем и помощ. смотрителем, после вечерней проверки сон. Днём 10-15 минут прогулки, свид. в определён. дни; часть публики получала свидания за решёткой, часть непосредственно. Лично я свиданий не имела.
Как же мы заключённые проводили время? Большинство из нас, не привыкнув к новой обстановке, разбрасывалось, незная, за что взяться. Часть товарищей наоборот сразу набрасывалась на книги и читала целыми днями, иные совсем ничем не могли заняться, кроме того, что измерять комнату шагами или лежать, вытянувшись на своих койках (у кого таковые имелись) или нарах. Если надоедало читать, петь, лежать, ходить - начинали перестукиваться или переписываться по тюремной азбуке, т.е. разделяя весь алфавит на 5 рядов - надо было букву "б", стучали сначала один раз - это значило первая строчка, а потом два раза - 2-я буква и т.д. Таким способом составляли слова и фразы. Стучать приходилось только тогда, когда знаешь, что по близости камеры своих знакомых товарищей и не шатается администрация, а последняя имеет обыкновение заглядывать в глазок (круглое отверстие в дверях) и ночью. Просыпаешься и чувствуешь, что кто-то стоит под дверями и наблюдает за тобой. Получается слишком неприятное, жуткое впечатление, чувствовалось, что тебя и ночью не оставляют в покое, что при желании к тебе могут зайти, изнасиловать, и ты будешь безсилен.
Как нас не изолировали в тюрьме, всегда существовали способы передачи писем сидящим в других [59] корпусах товарищам и на волю.
Так сидели мы до Октября, когда был получен Манифест о бумажных свободах. Днём громадная толпа народа собралась у тюрьмы, требуя нашего освобождения, камеры обходили товарищи делегаты из толпы, чтобы сообщить нам, что мы свободны,вопрос лишь о некоторых формальностях. Часов в 12 дня мы всем составом политических товарищей вышли на волю. [60]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.88.Л.54-60.
Александра Петровна Орехова-Кин ("Лиза"). Урал, 1905-1906 гг.
