ЛОБАНОВА Е. Т. МОИ ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АРЕСТЕ МЕНЯ БЕЛОГВАРДЕЙЦАМИ.
Другой вариант предыдущего мемуара
МОИ ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АРЕСТЕ МЕНЯ БЕЛОГВАРДЕЙЦАМИ.
Я ЛОБАНОВА Е. Т. проживала в 1917 году в Ново-Уткинском заводе вместе с мужем и дожидалась революции. Как только эта весть дошла до нас, я сейчас же достала красного материала, хотя это было трудно, и сшила три знамени, на которых из тесьмы нашила лозунги: "Да зтраствует всемирная революция", "Пролетарии всех стран - соединяйтесь" и "Заводы и фабрики - рабочим, а земля - крестьянам".
До революции в этом заводе было много беженцев и военно-пленных, они к нам часто ходили, и я их спрашивала: "За что вы воюете, за что кровь проливаете, побросали жен, детей и матерей за интересы буржуазии".
Как только получили это извещение, об"явили собрание в театре. Я позвала учеников помочь нести знамёна в театр. Там мы поставили знамёна на сцену, и все удивились - откуда могли взяться знамёна, но, когда увидели меня, то поняли, чьих рук это дело, и обрадовались. С этими же знамёнами пошли на митинг, на котором выступали: мой муж - Лобанов, Баженов, Марков и друг. товарищи. Со знамёнами и революционными песнями, которым я научила заранее молодёжь, т.к. с часу на час ждала революции, мы прошли по всем улицам.
На другой же день организовали комитет и выписали несколько журналов, газет и брошюр. Все рабочие и крестьяне ходили к нам, интересовались и читали. В этот комитет входили: я, мой муж - Лобанов, Баженов, Марков, Григорьев, Кузнецов и очень много входило молодёжи. Через полтора м-ца после организации, когда подготовили людей, передали всё, уехали в Свердловск.
В Свердловске моего мужа, который был левым эссером, назначили председателем эссеровского комитета и казначеем Исполнительного комитета. Я и мой муж были членами Исполнительного комитета и имели фракционные карточки. По приезде в Свердловск я сразу же вступила в партию, и П.М. Быков выдал мне квитанцию в уплате вступительного взноса в размере 50 коп. [141]
Когда в Свердловске проходила кампания по из"ятию золота, ей руководил мой муж, которому я активно помогала и указывала дома и фамилии, где можно было обнаружить золото.
Я была выбрана инспектором по обследования семей красногвардейцев, отправившихся на фронт, а потом меня командировали попечительницей в детскую колонию - на Верх-Исетские дачи.
В Свердловске, когда создалось безвыходное положение, пришлось прикрять Исполнительный комитет. Мой муж организовал отряд, с которым уехал на Шадринский Фронт.
Когда стало плохо, мой муж приехал ко мне и сказал: "Нужно отступать". Нам дали лошадь, и я поехала с 7-ми летним сыном в деревню Коптяки. Муж, провожая нас, сказал, что по пути он заедет за нами. Когда от"ехали несколько вёрст от Свердловска, то нас остановили, т.к. недалеко от этого места жгли семью Романовых и никово не пропускали. Я слезла. Стоит конвоир и не пропускает. Я подошла к нему, и мы с ним очень долго разговаривали. Там же был т. Ермаков и вскоре приехал тов, Юровский. Я с ними разговаривала, а крестьяне это видели. Когда кончили жжение, весь пепел сгребли в шахту и стали пропускать проезжающих.
Я приехала в деревню Коптяки и остановилась с сыном у одного крестьянина, и ждала мужа. Но через несколько дней слышу, что Свердловск заняли чехи. Жду мужа, а его всё нет. И вот, однажды ночью в 11 часов ко мне вбегают два белогвардейских офицера, наставляют на меня револьвер и кричат: "Ни с места! Говори, кто ты такая и где твой муж?" Я страшно испугалась, не знала, что ответить, и сказала, что не знаю. Они закричали: "Говори сейчас же всю правду, а то немедленно будешь расстреляна". [142]
В это время мой сын соскочил с кровати, стал на колени, весь почернел и ужасно плакал, и говорил: "Не стреляйте мою мамочку, она ничего не знает". Я взглянула на него, увидела весь ужас и страх на лице ребенка, мне стало дурно, отнялись ноги, и я упала, и тут же получился выкидыш. Они, увидев меня в луже крови, испугались и убежали, но всё же оставили около меня конвоира. Хозяева перенесли и положили меня на кровать, но больше уже не подходили, очевидно, боялись. У меня оказалась парализованной вся правая половина, и я не владела речью.
На другой же день приехали два казака и хотели меня допросить, но я не могла им ничего ответить. Через два дня приехал прокурор следственной комиссии, уже старичёк, и начальник уголовного розыска Кирста. Старичёк подсел ко мне и стал допрашивать и показывать какой-то жетон: "Вы не знаете, откуда это?" Но я ничего не могла отвечать. А начальник уголов.розыска говорит язвительно: "Говори, говори, детка!" - а сам плетью ударил меня несколько раз так, что даже кровь выступила. Конечно, я ничего не могла сказать. Они тогда сделали обыск и нашли в костюме, в потайном кармане письмо мужа с Шадринского фронта, в котором он просил денег на хлеб и сообщал, что белую банду отогнали далеко, что пока спокойно. Вместе с письмом они нашли и фотографическую карточку с нас троих: меня, мужа и сына, партбилет, фракционную карточку и ещё некоторые документы. Всё это они отобрали и уехали.
Через день приехало за мной несколько человек казаков верхом вооружённые и с ними одна лошадь, запряжённая в коробок. Когда они приехали, вся деревня сбежалась и кричали:"Приехали комиссаршу расстреливать!" Я слышала все эти крики и страшно испугалась. Мой ребёнок вбежал в комнату с плачем и криками: "Мамочка, тебя приехали расстреливать!" Я от испуга вся дрожжала. [143] Они вошли, грубо крикнули: "Живо, собирайся, за тобой приехали". Но я не могла встать, т.к. была совершенно разбита и не в состоянии была пошевелиться. Они меня подняли, дёрнули, набросили какой-то платок, отобрали у меня последние деньги, потащили в коробок и посадили вместе с сыном и повезли. Я дорогой думала: "Куда они меня везут?" - и каждую минуту ждала, что они меня расстреляют и не оставят и сына. Но, оказывается, довезли меня до Свердловска и поместили в том доме, где был у нас исполнительный комитет. Тащили меня, как собаку, по лестнице, что только ноги брякают. Потом бросили в одной из комнат на пол вместе с сыном, где было еще несколько человек, закрыли комнату и ушли. Это происходило ночью. Утром, когда проснулись, сын просит кушать, но мне нечего ему было дать, хлеба не было. Те, что сидели с нами, имели хлеб и дали ему маленький кусочек, от которого он отщипнул крошечку, дал мне и сам взял столько же, а остальное положил в фуражку, закрыл платочком и сказал: "Это мы, мамочка, потом поедим".
В этой комнате пробыли до ночи, а ночью нас повезли в тюремную больницу. Там было несколько политических: Лидия Рудакова, Зинайда Красильникова, Данилова и потом привезли мать Юровского. С нами же сидели две уголовных преступницы, которые были приставлены к нам, чтобы следить за нами и слушать, что мы будем говорить. Их каждый день водили к начальнику: одну стирать, другую гладить, а вечером приводили обратно. Они нам рассказывали, что столько-то человек расстреляли в эту ночь, и каждый раз пугали моего сына словами: "А сегодня твою маму уведут расстреливать, и ты останешься жить с нами здесь в тюрьме". Ребенок плакал и говорил: " Если будут расстреливать, то пусть обоих, но я здесь не останусь". И вот каждую ночь я сидела [144] и ждала, что вот, вот прийдут за мной и поведут на расстрел. Тут же за стенкой была камера, из которой каждую ночь выводили, и были слышны выстрелы, крики и стоны. Я всю ночь, конечно, не спала и дрожжала от ужаса. И это повторялось каждую ночь. Я два м-ца не спала ни капельки.
Во время пребывания в тюремной больнице, кормили нас очень скверно: варили одни картофельные очистки или горох с червями и давали по пол-фунта чёрного сырого хлеба, а передачи ни от кого не имели.
В этой больнице была очень хорошая фельдшерица, которая пыталась несколько раз упросить начальника выпустить моего мальчика из тюрьмы к себе, т.к. она имела такого же сына, с которым он мог бы быть на воздухе, которого он был лишён в тюрьме. Но начальник ей ответил: "Он будущий большевик, а Вы хотите эту заразу взять к себе, к своему сыну, его нужно расстрелять". Она от него уходила чуть не со слезами и передавала мне этот жестокий ответ.
Вскоре в эту больницу поступил молодой врач, который оказался революционером, и нам - политическим оказывал особенное внимание. Он же мне и прописал бром и морфий, после которых я стала немного спать. Но у меня опять заболели зубы. Тогда он позвал зубного врача Паина, и меня под руки повели в приемную. Паин стоял в дверях, но меня не узнал, хотя был хороший знакомый, т.к. я была очень худая и седая. Тогда я его спросила: "Вы меня не узнали?" Он испугался, отскочил от меня и говорит: "Нет, не узнаю". А когда посадили меня в кресло и все отошли, я ему сказала, кто я, и он был очень удивлен тем, как я попала сюда, почему не уехала с мужем. Я ему сказала, что я здесь не одна, с сыном и просила: "Нет ли кого из наших, не остались ли здесь?" Он ответил, что [145] видел Егорова А.А., который был левым эссером, бывш. политкаторжанин, мой хороший знакомый. Тогда я попросила Паина передать ему, что я здесь с сыном. Он пообещал сегодня же сообщить ему, и сообщил. Тогда Егоров стал пытаться организовать "Красный Крест" с целью обследования положения политических в тюрьме. Организовать "Красный крест" ему удалось, но в тюрьму его не допускали. Но всё же как то нелегально он пришёл с обследованием ночью в 11 [час]. Их было несколько человек. Первым долгом вошли в мою палату. Он вошёл и сказал речь: "Я организовал "Красный крест", с целью обследования положения политических заключенных, пишите заявления, кто в чём нуждается, в юридической помощи или материальной, мы будем Вам помогать и снабжать Вас всем необходимым". После этого они пошли по всем камерам, обошли их и вскоре за это его арестовали, угрожали расстрелом. Но ему удалось как-то через друзей освободиться, и он опять взялся за своё дело и многих из нас освободил, взяв на-поруки.
Когда меня освободили, вывели за ворота, дали палку, и я с помощью сына едва дошла до извозчика и поехала к своим знакомым Угаровым, где мне дали уголок. На второй же день я заболела сыпняком, пролежала несколько дней без сознания, безо всякого ухода, т.к. некому было ухаживать, не было никого дома, и меня отвезли в жел. дор. больницу, где я перенесла ещё воспаление лёгких и пролежала несколько недель. Как только выписали и привезли домой, через три дня я заболела возвратным тифом и меня опять увезли в городскую больницу, где пролежала очень долго. Когда меня выписали из больницы, я была очень слабая и не в состоянии была ходить в уголрозыск на отметку, тогда они приходили на дом и отмечали, чтобы никуда не сбежала. [146]
А.И. Угаров был судебный пристав по коммерческой части. Он и жена были сочувствующие, приняли во мне горячее участие и оказывали большое внимание. Приютили меня и кормили вместе с сыном, так как я не имела денег. Но к ним часто приезжали родные из Казани (они сами казанские), зять - подпоручик (её сестры муж, фамилию его не помню, звали его Михаилом, но знаю, что зять Ивакина). Они, сидя за столом за чаем и выпивкой, хвастался, что он при переходе Казани от красных к белым и обратно ухитрялся быть у тех и у других на ответственных постах и давал приказы расстреливать и тех, и других. Хвалился, что он сам лично расстрелял 40 человек большевиков своими руками. У меня уже не было больше терпения слушать его, и я подошла к нему и сказала: "И Вы гордитесь этим, что расстреливали невинных людей, которые защищают справедливость и весь рабочий класс, и вообще всех трудящихся!" Он вскочил с места, выхватил револьвер, наставил на меня и закричал: "Ах, ты большевичка, тебя расстрелять надо!" В это время Угаров схватил его за руки и сказал: "Оставь её, она ненормальная, это часто на неё находит". Я тут же упала без чувств. Угаровы положили меня на кровать, и после этого я долго болела.
Когда белые отступали, то делали списки на тех, которые сидели, но были освобождены от тюремного заключения. Я тоже была в списке, о чём меня предупредил служащий уголрозыска, который видел этот список и сказал: "Уезжай скорее, а то арестуют, увезут с собой и расстреляют". Я, конечно, испугалась, побежала к одной знакомой учительнице, которая эвакуировалась, осталась у неё в квартире - это на Пушкинской ул. д. №4. Я забрала вещи и сына и сказала Угаровым, что я тоже уезжаю. И взяла извозчика и уехала. [147]
Белые при отступлении всё громили, тащили, а особенно из магазина Топорищева, все вино и накуски нагружали возами и везли. А в этом доме, куда я переехала, все уехали, осталась одна прислуга и одна еврейская семья. Боясь погрома, я затворила двери на ключи, забралась в подвал и сидела три дня. Выйду тихонько, поем, посмотрю на сына и опять в подвал. На четвёртый день утром сын проснулся, вышел во двор и слышит - красноармейцы едут с красными флагами и революционными песнями. Тогда он прибежал ко мне и говорит: "Мамочка, пойдём, пойдём, наши - красные приехали". Я вышла, подошла к двери из железной решётки и вижу, что действительно приехали, кричат: "Ура, да здраствует красная армия!" - и тоже стала кричать и плакать, но уже от радости, что уже спасены.
На другой день пошла в "Палерояль", где помещался комитет партии, и там встретила П. М. Быкова и ещё многих своих товарищей. Все они удивились, что я жива, т.к. они слышали, что я расстреляна. Я в свою очередь тоже удивилась, что они живы, т.к. я читала в газете, что очень многие товарищи тоже расстреляны и в числе их Быков, Крестинский, Вознесенский и Лобанов, но только я этому как-то не верила. Я их спросила: "А, где мой муж?" Они мне ответили, что он жив и здоров, но не скоро приедет, т.к. работает в штабе снабжения начальником обозного отдела. Я успокоилась на этом. Пошла в отдел работниц, где была секретарём Лидия Рудакова, с которой вместе сидели в тюрьме, и она взяла меня себе в помощницы. А потом меня откомандировали на почту для проверки секретной военной цензуры, где проработала два м-ца.
Как раз в это время приехал муж, ему сказали, что я жива, дали мой адрес, он меня разыскал, приехал ко мне вооружённый. Мы были очень рады встрече, от радости плакали оба, потом я разсказала о своём переживании. Он говорит мне: "Ну, теперь опять [148] заживём постарому, всё наладится", - и уехал. Вскоре я пошла в магазин и встретила его помощника т. Шорохова, который удивился встрече и сказал: "Лобанова, разве ты жива? А мы получили известие, что ты расстреляна вместе с сыном, поэтому твой муж и женился". Меня это очень поразило, и я не нашла слов ему ответить. И так разошлись, сказав, что как-нибудь потом поговорим. На другой день приехал муж. Тогда я его спросила: "Почему ты мне не сказал, что ты женился?" Он мне ответил, что побоялся расстроить меня. Потом он мне рассказал, как это случилось. Что его товарища Кукарева убили на его глазах во время боя на Каме, и тот, умирая, просил его не оставить его жену и детей, т.к. они слышали, что ни меня, ни сына нет в живых, что мы расстреляны. Он дал ему слово - помочь его семье и женился. После этого рассказа, он жаловался мне, что у него ничего общего с ней нет, что она политически неразвита и т.д., и просил сойтись и жить вместе. Но я ему сказала: "Раз ты дал слово товарищу, которого убили на твоих глазах, что ты не оставишь его семью, и ты остался жив - ты должен выполнить своё обещание. У меня же сын один, я работаю и не так нуждаюсь в помощи, как она". На это он мне ответил: "Ну, тогда как хочешь". И так мы расстались и остались друзьями.
С почты меня откомандировали заведующей курсами красных сестёр и зав. общежития, где работала до января м-ца 20 года. Потом приехал с санпоезда комиссар просить Женотдел, чтобы ему откомандировать партийную работницу для политической работы в санпоезде и одновременно сестрой-хозяйкой. Как раз меня и откомандировали, поскольку я тиф уже перенесла. Там я работала до сентября м-ца. Потом всех нас перекинули в военный госпиталь в Пермь, где комиссар Коровин выдвинул работать в ГПУ в секретный осведомительный отдел. В первых числах августа я уже окончательно перешла в ГПУ на военную [149] цензуру.
В октябре стала проситься, чтобы меня откомандировали в Свердловск. Нач. отд. ГПУ т. Болотов мою просьбу исполнил, и я некоторое время в Свердловске работала в ГПУ. А потом уже стала работать по своей специальности в профтехнической школе руководительницей по кройке и шитью. Проработала некоторое время, потом от Райкома была назначена организатором мастерских из безработных. Я организовала следующие мастерские: портновскую, сапожную, игрушечную, мешочную, игрушечную, прачешную и чулочную. Материал нам давал союз, который мы ему возвращали в готовом виде, а он уже сдавал в магазины. Я была заведующей, закройщицей и вела всю общественную работу с женщинами.
В то время был страшный голод, нечего было достать, а я жалования не получала, приходилось менять вещи и то больше на колоб, а если мука, то наполовину с лебедой и песком.
Мой сын в это время учился и как то видел на станции, что ребятишки возили со станции груз, и за это крестьяне давали им настоящего чёрного хлеба. И вот он однажды говорит мне: "Я тоже поеду, и у меня будет хлеб". И так он ездил несколько раз и привозил по куску хлеба и был очень рад.
Вследствие плохого питания и большой нагрузки по работе, я обессилила и заболела. Тогда Райком меня направил на курорт - в Железноводск, где меня поместили в санаторий ответработников. Это было в 22 году, зелёные банды неоднократно нападали на наш санаторий, несколько человек зарезали и одного изрезали в куски. Тогда создалась паника и раз"ехались, кто куда. Я поехала домой, почти совсем не поправилась. [150]
Потом уже в Свердловске немного отдохнула, поправилась и поехала в коммуну "Борец" Шадринского уезда, чтобы работать среди женщин и заниматься с учениками в школе, и выполняла крестьянскую работу наравне со всеми, т.к. с ней знакома с детства, 9 лет уже хорошо косила. Но там я опять заболела и уехала в Свердловск лечиться и осталась уже здесь. Здесь опять от Отдела труда я организовала из безработных портновскую мастерскую, где проработала до сентября 24 г. После этого перешла в художественную школу, где была инструктором и проработала год. Затем во время перерыва перешла в клуб Профинтерн руководительницей кружка кройки и шитья, где вела общественную работу, получила ударное удостоверение и премию, организовала ячейки добровольных обществ, вела сбор взносов и пожертвований. Одновременно вела общественную работу в жакте, где участвовала во всех комиссиях и по сбору финансовой части, получила ударное удостоверение и премию от Жилсоюза.
От большой перегрузки, я почувствовала сильное переутомление, заболела и пошла к врачу. Меня назначили на врачебную комиссию, где предложили выйти на инвалидность 3 группы.
Потом я пошла в Обком партии, где мне сказали, чтобы я собрала и принесла все документы. Я представила документы, и мне назначили персональную пенсию - 75 руб.
Сейчас я работаю только на общественной работе - внештатным инспектором РайКК РКИ и инспектором техники безопасности Отдела труда, и депутатом Райсовета в секции РКИ по обследованию. [151]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.174.Л.141-151.
МОИ ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ ОБ АРЕСТЕ МЕНЯ БЕЛОГВАРДЕЙЦАМИ.
Я ЛОБАНОВА Е. Т. проживала в 1917 году в Ново-Уткинском заводе вместе с мужем и дожидалась революции. Как только эта весть дошла до нас, я сейчас же достала красного материала, хотя это было трудно, и сшила три знамени, на которых из тесьмы нашила лозунги: "Да зтраствует всемирная революция", "Пролетарии всех стран - соединяйтесь" и "Заводы и фабрики - рабочим, а земля - крестьянам".
До революции в этом заводе было много беженцев и военно-пленных, они к нам часто ходили, и я их спрашивала: "За что вы воюете, за что кровь проливаете, побросали жен, детей и матерей за интересы буржуазии".
Как только получили это извещение, об"явили собрание в театре. Я позвала учеников помочь нести знамёна в театр. Там мы поставили знамёна на сцену, и все удивились - откуда могли взяться знамёна, но, когда увидели меня, то поняли, чьих рук это дело, и обрадовались. С этими же знамёнами пошли на митинг, на котором выступали: мой муж - Лобанов, Баженов, Марков и друг. товарищи. Со знамёнами и революционными песнями, которым я научила заранее молодёжь, т.к. с часу на час ждала революции, мы прошли по всем улицам.
На другой же день организовали комитет и выписали несколько журналов, газет и брошюр. Все рабочие и крестьяне ходили к нам, интересовались и читали. В этот комитет входили: я, мой муж - Лобанов, Баженов, Марков, Григорьев, Кузнецов и очень много входило молодёжи. Через полтора м-ца после организации, когда подготовили людей, передали всё, уехали в Свердловск.
В Свердловске моего мужа, который был левым эссером, назначили председателем эссеровского комитета и казначеем Исполнительного комитета. Я и мой муж были членами Исполнительного комитета и имели фракционные карточки. По приезде в Свердловск я сразу же вступила в партию, и П.М. Быков выдал мне квитанцию в уплате вступительного взноса в размере 50 коп. [141]
Когда в Свердловске проходила кампания по из"ятию золота, ей руководил мой муж, которому я активно помогала и указывала дома и фамилии, где можно было обнаружить золото.
Я была выбрана инспектором по обследования семей красногвардейцев, отправившихся на фронт, а потом меня командировали попечительницей в детскую колонию - на Верх-Исетские дачи.
В Свердловске, когда создалось безвыходное положение, пришлось прикрять Исполнительный комитет. Мой муж организовал отряд, с которым уехал на Шадринский Фронт.
Когда стало плохо, мой муж приехал ко мне и сказал: "Нужно отступать". Нам дали лошадь, и я поехала с 7-ми летним сыном в деревню Коптяки. Муж, провожая нас, сказал, что по пути он заедет за нами. Когда от"ехали несколько вёрст от Свердловска, то нас остановили, т.к. недалеко от этого места жгли семью Романовых и никово не пропускали. Я слезла. Стоит конвоир и не пропускает. Я подошла к нему, и мы с ним очень долго разговаривали. Там же был т. Ермаков и вскоре приехал тов, Юровский. Я с ними разговаривала, а крестьяне это видели. Когда кончили жжение, весь пепел сгребли в шахту и стали пропускать проезжающих.
Я приехала в деревню Коптяки и остановилась с сыном у одного крестьянина, и ждала мужа. Но через несколько дней слышу, что Свердловск заняли чехи. Жду мужа, а его всё нет. И вот, однажды ночью в 11 часов ко мне вбегают два белогвардейских офицера, наставляют на меня револьвер и кричат: "Ни с места! Говори, кто ты такая и где твой муж?" Я страшно испугалась, не знала, что ответить, и сказала, что не знаю. Они закричали: "Говори сейчас же всю правду, а то немедленно будешь расстреляна". [142]
В это время мой сын соскочил с кровати, стал на колени, весь почернел и ужасно плакал, и говорил: "Не стреляйте мою мамочку, она ничего не знает". Я взглянула на него, увидела весь ужас и страх на лице ребенка, мне стало дурно, отнялись ноги, и я упала, и тут же получился выкидыш. Они, увидев меня в луже крови, испугались и убежали, но всё же оставили около меня конвоира. Хозяева перенесли и положили меня на кровать, но больше уже не подходили, очевидно, боялись. У меня оказалась парализованной вся правая половина, и я не владела речью.
На другой же день приехали два казака и хотели меня допросить, но я не могла им ничего ответить. Через два дня приехал прокурор следственной комиссии, уже старичёк, и начальник уголовного розыска Кирста. Старичёк подсел ко мне и стал допрашивать и показывать какой-то жетон: "Вы не знаете, откуда это?" Но я ничего не могла отвечать. А начальник уголов.розыска говорит язвительно: "Говори, говори, детка!" - а сам плетью ударил меня несколько раз так, что даже кровь выступила. Конечно, я ничего не могла сказать. Они тогда сделали обыск и нашли в костюме, в потайном кармане письмо мужа с Шадринского фронта, в котором он просил денег на хлеб и сообщал, что белую банду отогнали далеко, что пока спокойно. Вместе с письмом они нашли и фотографическую карточку с нас троих: меня, мужа и сына, партбилет, фракционную карточку и ещё некоторые документы. Всё это они отобрали и уехали.
Через день приехало за мной несколько человек казаков верхом вооружённые и с ними одна лошадь, запряжённая в коробок. Когда они приехали, вся деревня сбежалась и кричали:"Приехали комиссаршу расстреливать!" Я слышала все эти крики и страшно испугалась. Мой ребёнок вбежал в комнату с плачем и криками: "Мамочка, тебя приехали расстреливать!" Я от испуга вся дрожжала. [143] Они вошли, грубо крикнули: "Живо, собирайся, за тобой приехали". Но я не могла встать, т.к. была совершенно разбита и не в состоянии была пошевелиться. Они меня подняли, дёрнули, набросили какой-то платок, отобрали у меня последние деньги, потащили в коробок и посадили вместе с сыном и повезли. Я дорогой думала: "Куда они меня везут?" - и каждую минуту ждала, что они меня расстреляют и не оставят и сына. Но, оказывается, довезли меня до Свердловска и поместили в том доме, где был у нас исполнительный комитет. Тащили меня, как собаку, по лестнице, что только ноги брякают. Потом бросили в одной из комнат на пол вместе с сыном, где было еще несколько человек, закрыли комнату и ушли. Это происходило ночью. Утром, когда проснулись, сын просит кушать, но мне нечего ему было дать, хлеба не было. Те, что сидели с нами, имели хлеб и дали ему маленький кусочек, от которого он отщипнул крошечку, дал мне и сам взял столько же, а остальное положил в фуражку, закрыл платочком и сказал: "Это мы, мамочка, потом поедим".
В этой комнате пробыли до ночи, а ночью нас повезли в тюремную больницу. Там было несколько политических: Лидия Рудакова, Зинайда Красильникова, Данилова и потом привезли мать Юровского. С нами же сидели две уголовных преступницы, которые были приставлены к нам, чтобы следить за нами и слушать, что мы будем говорить. Их каждый день водили к начальнику: одну стирать, другую гладить, а вечером приводили обратно. Они нам рассказывали, что столько-то человек расстреляли в эту ночь, и каждый раз пугали моего сына словами: "А сегодня твою маму уведут расстреливать, и ты останешься жить с нами здесь в тюрьме". Ребенок плакал и говорил: " Если будут расстреливать, то пусть обоих, но я здесь не останусь". И вот каждую ночь я сидела [144] и ждала, что вот, вот прийдут за мной и поведут на расстрел. Тут же за стенкой была камера, из которой каждую ночь выводили, и были слышны выстрелы, крики и стоны. Я всю ночь, конечно, не спала и дрожжала от ужаса. И это повторялось каждую ночь. Я два м-ца не спала ни капельки.
Во время пребывания в тюремной больнице, кормили нас очень скверно: варили одни картофельные очистки или горох с червями и давали по пол-фунта чёрного сырого хлеба, а передачи ни от кого не имели.
В этой больнице была очень хорошая фельдшерица, которая пыталась несколько раз упросить начальника выпустить моего мальчика из тюрьмы к себе, т.к. она имела такого же сына, с которым он мог бы быть на воздухе, которого он был лишён в тюрьме. Но начальник ей ответил: "Он будущий большевик, а Вы хотите эту заразу взять к себе, к своему сыну, его нужно расстрелять". Она от него уходила чуть не со слезами и передавала мне этот жестокий ответ.
Вскоре в эту больницу поступил молодой врач, который оказался революционером, и нам - политическим оказывал особенное внимание. Он же мне и прописал бром и морфий, после которых я стала немного спать. Но у меня опять заболели зубы. Тогда он позвал зубного врача Паина, и меня под руки повели в приемную. Паин стоял в дверях, но меня не узнал, хотя был хороший знакомый, т.к. я была очень худая и седая. Тогда я его спросила: "Вы меня не узнали?" Он испугался, отскочил от меня и говорит: "Нет, не узнаю". А когда посадили меня в кресло и все отошли, я ему сказала, кто я, и он был очень удивлен тем, как я попала сюда, почему не уехала с мужем. Я ему сказала, что я здесь не одна, с сыном и просила: "Нет ли кого из наших, не остались ли здесь?" Он ответил, что [145] видел Егорова А.А., который был левым эссером, бывш. политкаторжанин, мой хороший знакомый. Тогда я попросила Паина передать ему, что я здесь с сыном. Он пообещал сегодня же сообщить ему, и сообщил. Тогда Егоров стал пытаться организовать "Красный Крест" с целью обследования положения политических в тюрьме. Организовать "Красный крест" ему удалось, но в тюрьму его не допускали. Но всё же как то нелегально он пришёл с обследованием ночью в 11 [час]. Их было несколько человек. Первым долгом вошли в мою палату. Он вошёл и сказал речь: "Я организовал "Красный крест", с целью обследования положения политических заключенных, пишите заявления, кто в чём нуждается, в юридической помощи или материальной, мы будем Вам помогать и снабжать Вас всем необходимым". После этого они пошли по всем камерам, обошли их и вскоре за это его арестовали, угрожали расстрелом. Но ему удалось как-то через друзей освободиться, и он опять взялся за своё дело и многих из нас освободил, взяв на-поруки.
Когда меня освободили, вывели за ворота, дали палку, и я с помощью сына едва дошла до извозчика и поехала к своим знакомым Угаровым, где мне дали уголок. На второй же день я заболела сыпняком, пролежала несколько дней без сознания, безо всякого ухода, т.к. некому было ухаживать, не было никого дома, и меня отвезли в жел. дор. больницу, где я перенесла ещё воспаление лёгких и пролежала несколько недель. Как только выписали и привезли домой, через три дня я заболела возвратным тифом и меня опять увезли в городскую больницу, где пролежала очень долго. Когда меня выписали из больницы, я была очень слабая и не в состоянии была ходить в уголрозыск на отметку, тогда они приходили на дом и отмечали, чтобы никуда не сбежала. [146]
А.И. Угаров был судебный пристав по коммерческой части. Он и жена были сочувствующие, приняли во мне горячее участие и оказывали большое внимание. Приютили меня и кормили вместе с сыном, так как я не имела денег. Но к ним часто приезжали родные из Казани (они сами казанские), зять - подпоручик (её сестры муж, фамилию его не помню, звали его Михаилом, но знаю, что зять Ивакина). Они, сидя за столом за чаем и выпивкой, хвастался, что он при переходе Казани от красных к белым и обратно ухитрялся быть у тех и у других на ответственных постах и давал приказы расстреливать и тех, и других. Хвалился, что он сам лично расстрелял 40 человек большевиков своими руками. У меня уже не было больше терпения слушать его, и я подошла к нему и сказала: "И Вы гордитесь этим, что расстреливали невинных людей, которые защищают справедливость и весь рабочий класс, и вообще всех трудящихся!" Он вскочил с места, выхватил револьвер, наставил на меня и закричал: "Ах, ты большевичка, тебя расстрелять надо!" В это время Угаров схватил его за руки и сказал: "Оставь её, она ненормальная, это часто на неё находит". Я тут же упала без чувств. Угаровы положили меня на кровать, и после этого я долго болела.
Когда белые отступали, то делали списки на тех, которые сидели, но были освобождены от тюремного заключения. Я тоже была в списке, о чём меня предупредил служащий уголрозыска, который видел этот список и сказал: "Уезжай скорее, а то арестуют, увезут с собой и расстреляют". Я, конечно, испугалась, побежала к одной знакомой учительнице, которая эвакуировалась, осталась у неё в квартире - это на Пушкинской ул. д. №4. Я забрала вещи и сына и сказала Угаровым, что я тоже уезжаю. И взяла извозчика и уехала. [147]
Белые при отступлении всё громили, тащили, а особенно из магазина Топорищева, все вино и накуски нагружали возами и везли. А в этом доме, куда я переехала, все уехали, осталась одна прислуга и одна еврейская семья. Боясь погрома, я затворила двери на ключи, забралась в подвал и сидела три дня. Выйду тихонько, поем, посмотрю на сына и опять в подвал. На четвёртый день утром сын проснулся, вышел во двор и слышит - красноармейцы едут с красными флагами и революционными песнями. Тогда он прибежал ко мне и говорит: "Мамочка, пойдём, пойдём, наши - красные приехали". Я вышла, подошла к двери из железной решётки и вижу, что действительно приехали, кричат: "Ура, да здраствует красная армия!" - и тоже стала кричать и плакать, но уже от радости, что уже спасены.
На другой день пошла в "Палерояль", где помещался комитет партии, и там встретила П. М. Быкова и ещё многих своих товарищей. Все они удивились, что я жива, т.к. они слышали, что я расстреляна. Я в свою очередь тоже удивилась, что они живы, т.к. я читала в газете, что очень многие товарищи тоже расстреляны и в числе их Быков, Крестинский, Вознесенский и Лобанов, но только я этому как-то не верила. Я их спросила: "А, где мой муж?" Они мне ответили, что он жив и здоров, но не скоро приедет, т.к. работает в штабе снабжения начальником обозного отдела. Я успокоилась на этом. Пошла в отдел работниц, где была секретарём Лидия Рудакова, с которой вместе сидели в тюрьме, и она взяла меня себе в помощницы. А потом меня откомандировали на почту для проверки секретной военной цензуры, где проработала два м-ца.
Как раз в это время приехал муж, ему сказали, что я жива, дали мой адрес, он меня разыскал, приехал ко мне вооружённый. Мы были очень рады встрече, от радости плакали оба, потом я разсказала о своём переживании. Он говорит мне: "Ну, теперь опять [148] заживём постарому, всё наладится", - и уехал. Вскоре я пошла в магазин и встретила его помощника т. Шорохова, который удивился встрече и сказал: "Лобанова, разве ты жива? А мы получили известие, что ты расстреляна вместе с сыном, поэтому твой муж и женился". Меня это очень поразило, и я не нашла слов ему ответить. И так разошлись, сказав, что как-нибудь потом поговорим. На другой день приехал муж. Тогда я его спросила: "Почему ты мне не сказал, что ты женился?" Он мне ответил, что побоялся расстроить меня. Потом он мне рассказал, как это случилось. Что его товарища Кукарева убили на его глазах во время боя на Каме, и тот, умирая, просил его не оставить его жену и детей, т.к. они слышали, что ни меня, ни сына нет в живых, что мы расстреляны. Он дал ему слово - помочь его семье и женился. После этого рассказа, он жаловался мне, что у него ничего общего с ней нет, что она политически неразвита и т.д., и просил сойтись и жить вместе. Но я ему сказала: "Раз ты дал слово товарищу, которого убили на твоих глазах, что ты не оставишь его семью, и ты остался жив - ты должен выполнить своё обещание. У меня же сын один, я работаю и не так нуждаюсь в помощи, как она". На это он мне ответил: "Ну, тогда как хочешь". И так мы расстались и остались друзьями.
С почты меня откомандировали заведующей курсами красных сестёр и зав. общежития, где работала до января м-ца 20 года. Потом приехал с санпоезда комиссар просить Женотдел, чтобы ему откомандировать партийную работницу для политической работы в санпоезде и одновременно сестрой-хозяйкой. Как раз меня и откомандировали, поскольку я тиф уже перенесла. Там я работала до сентября м-ца. Потом всех нас перекинули в военный госпиталь в Пермь, где комиссар Коровин выдвинул работать в ГПУ в секретный осведомительный отдел. В первых числах августа я уже окончательно перешла в ГПУ на военную [149] цензуру.
В октябре стала проситься, чтобы меня откомандировали в Свердловск. Нач. отд. ГПУ т. Болотов мою просьбу исполнил, и я некоторое время в Свердловске работала в ГПУ. А потом уже стала работать по своей специальности в профтехнической школе руководительницей по кройке и шитью. Проработала некоторое время, потом от Райкома была назначена организатором мастерских из безработных. Я организовала следующие мастерские: портновскую, сапожную, игрушечную, мешочную, игрушечную, прачешную и чулочную. Материал нам давал союз, который мы ему возвращали в готовом виде, а он уже сдавал в магазины. Я была заведующей, закройщицей и вела всю общественную работу с женщинами.
В то время был страшный голод, нечего было достать, а я жалования не получала, приходилось менять вещи и то больше на колоб, а если мука, то наполовину с лебедой и песком.
Мой сын в это время учился и как то видел на станции, что ребятишки возили со станции груз, и за это крестьяне давали им настоящего чёрного хлеба. И вот он однажды говорит мне: "Я тоже поеду, и у меня будет хлеб". И так он ездил несколько раз и привозил по куску хлеба и был очень рад.
Вследствие плохого питания и большой нагрузки по работе, я обессилила и заболела. Тогда Райком меня направил на курорт - в Железноводск, где меня поместили в санаторий ответработников. Это было в 22 году, зелёные банды неоднократно нападали на наш санаторий, несколько человек зарезали и одного изрезали в куски. Тогда создалась паника и раз"ехались, кто куда. Я поехала домой, почти совсем не поправилась. [150]
Потом уже в Свердловске немного отдохнула, поправилась и поехала в коммуну "Борец" Шадринского уезда, чтобы работать среди женщин и заниматься с учениками в школе, и выполняла крестьянскую работу наравне со всеми, т.к. с ней знакома с детства, 9 лет уже хорошо косила. Но там я опять заболела и уехала в Свердловск лечиться и осталась уже здесь. Здесь опять от Отдела труда я организовала из безработных портновскую мастерскую, где проработала до сентября 24 г. После этого перешла в художественную школу, где была инструктором и проработала год. Затем во время перерыва перешла в клуб Профинтерн руководительницей кружка кройки и шитья, где вела общественную работу, получила ударное удостоверение и премию, организовала ячейки добровольных обществ, вела сбор взносов и пожертвований. Одновременно вела общественную работу в жакте, где участвовала во всех комиссиях и по сбору финансовой части, получила ударное удостоверение и премию от Жилсоюза.
От большой перегрузки, я почувствовала сильное переутомление, заболела и пошла к врачу. Меня назначили на врачебную комиссию, где предложили выйти на инвалидность 3 группы.
Потом я пошла в Обком партии, где мне сказали, чтобы я собрала и принесла все документы. Я представила документы, и мне назначили персональную пенсию - 75 руб.
Сейчас я работаю только на общественной работе - внештатным инспектором РайКК РКИ и инспектором техники безопасности Отдела труда, и депутатом Райсовета в секции РКИ по обследованию. [151]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.174.Л.141-151.
