Гамова Татьяна о пребывании белых в с. Юго-Осокино (ныне - Калинино)
ВОСПОМИНАНИЯ О ПРЕБЫВАНИИ БЕЛЫХ В ЮГО-ОСОКИНО
в 1919 году.
В половине февраля м-ца, точно не припомню, заговорили соседи, что пришли белые. "Мы живём на украине, Юго-Осокино, к нам не придут", - говорили соседи. Наш Волисполком уже уехал и с ним уехали все, кто боялся белых и кто мог уехать. Я тоже боялась прихода белых, но по болезни осталась дома, думала: "Спрячусь - не найдут".
Предварительно пораспрятав кое что из скудного своего имущества и заперев свой дом снаружи на замок, сама скрылась на хутор вёрст за 8 от Юго-Осокино, к знакомым Козловым. Живу у Козловых сутки, живу вторые. Хуторяне заговорили, что в заводе белые некого не расстреливают, так говорила хозяйка, у которой я скрывалась. Козлов запрёг лошадь и поехал в завод Юго-Осокино, узнать, что там делается, и я с ним поехала тоже: хочется узнать, что делается у меня дома.
Приехали в Юго-Осокино. Козлов уехал к своим родичам, а я ушла домой в свою Десятую улицу. Подойдя к своей хате, я увидела, что замок на воротах сломан, и дверь раскрыта. Всё, что можно утащить - утащено. На мой вопрос соседям, кто был, сказали, что были белые солдаты, спрашивали хозяйку, и что они всё растащили, сказав, что больше не придут, потому что нет хозяйки. Я поплакала над расхищенным имуществом белыми, решила отоплять печку и жить дома, полагая, что более белые не придут ко мне.
В центре селения белые собирали неоднократно общие собрания. На собрания я не ходила, не смела, боялась показываться. Да и вообще население шло мало, шли больше кулаки и зажиточные, которые были недовольны новыми порядками (*т.е. советскими). Белые у них спрашивали, кто на селе большевики, кто служит в Исполкоме и т.д. Кулачьё охотно рассказывало, говоря: "Теперь на нашей стороне праздник. Большевиков проклятых больше будет, и землю у нас отбирать больше никто не будет, а отобранную отдадут обратно. Песенка большевика спета, церемониться с ними больше нечего", - и тому подобное [138] говорилось на собраниях.
Прожила я дома спокойно три дня. Вдруг приходят трое солдат с ружьями, строго говорят мне, что мой муж большевик, а посему они должны отобрать всё имущество. Я испугалась, но всё же начала возражать, говоря, что и так уже всё разграбили солдаты. Меня за эти слова ударили прикладом, сказали, что я арестована, не имею права больше разговаривать, что они отведут меня к коменданту и там мне всыплют пятьдесят розог. Дорогой мне сказали, что я шпионка, и меня надо сначала выпороть, а потом расстрелять, что комендант так и сделает. Но меня привели не к коменданту, а в подвал каменной волости, втолкнули туда в неотопляемое холодное помещение, дверь закрыли на замок, поставили часового.
В этом арестном помещении уже посажены были две старушки (Ситникова и Поздеева). Им тоже было пред"явлено такое же обвинение, как и мне. Я рассказала им, что мне дорогой говорили солдаты и в чём меня обвиняли. Старушка Ситникова рассказала мне, как её арестовали:
"Пришли в десять часов вечера. Я ещё не спала. Говорят: "Ну, старая карга, сказывай, где твой сын? С красножопиками добровольцем ушёл?" Я ответила, что не знаю, добровольно или же недобровольно, но только уехал, да вообще уехало народу очень много, зачем поехали и куда поехали - не знаю.
Один солдат сказал: "Врёшь, старая сука, мы вот тебе дадим по старой (нецензурное слово) шомполов десятка два, тогда расскажешь всю правду". Я молчала.
Другой солдат, как будто подобрее, присел ко мне близко, да и говорит: "Ты, бабушка, нас не бойся, а лучше расскажи нам по правде, кто у вас здесь большевики, кто служил в вашем волостном Исполнительном Комитете, в комитете бедноты, вообще, кто хвалит большевиков и новые порядки? Ежели всё расскажешь по хорошему да по правде, так мы тебя и к начальству не поведём, а не расскажешь, то сведём, а начальство у нас сердитое, строгое, может тебя арестовать, даже выстегать". Я сказала, что наших-то отцов стегали помещики-то розгами, а мы век доживаем нестёганные, так пусть постегают. [138об]
Солдат, который меня ругал каргой, вдруг закричал: "Стой, старуха, я тебя сейчас расстреляю, ещё вздумала говорить, что пусть постегают. Вот пороть станем, так не то запоёшь, всех расскажешь. Твой-то Колька писарем был у красноголовиков, мы ведь знаем". Я сказала: "Какой он мой-то Колька писарь, вроде подшивалки, писарем-то Пермяков был".
Солдат, который подобрее, сказал своему товарищу: "Будет тебе, Игошев, пугать бабушку. А ты, бабушка, лучше расскажи нам побольше, что знаешь. Мы ведь не немцы и не турки какие, а тоже русские, православные христиане, только мы хотим, чтобы был царь, чтобы был порядок, чтобы землю не отбирали и не отдавали её лентяям и пьяницам, как это делают большевики". Я сказала, что ничего не знаю.
Тогда солдаты говорят: "Одевайся, пойдём с нами". Я оделась, спросила, куда меня поведут. Мне ответили, что куда приведём - увидишь.
Во время пути сердитый солдат сказал, что вас таких чертей шпионов мы сегодня натаскаем полную волость, а завтра к утру вас не будет живых".
Привели меня в волость, открыли дверь подвала, втолкнули меня в подвал не отопляемый, дверь закрыли на замок. В подвале было темно, я громко стала произносить молитву, расчитывая, что ежели кто есть в подвале, то откликнется. Но была мёртвая могильная тишина, жутко было.
Не смогу определить, сколько прошло времени, слышу, кто-то идёт, замок открывает, голоса солдат; впустили - кого, не знаю. Ушли, слышу тихий плач, всхлипывание, я в полголоса говорю: "Кого привели, не бойтесь, здесь люди есть, как и вы". Приведена Поздеева - старушка, сын которой служил в Волисполкоме. Немного погодя привели и тебя, т.е. Гамову Татьяну".
И мы все трое ждали одну участь - смерть, расстрел. Сидим, горюем, плачем, молимся, утешаем друг друга. К нам в кутузку более никого не ведут. Часов нет, время не знаем, спать не можем, да и холодно. Слышим уже перед утром - стрельба ружейная, пушечная, беготня солдат, езда; вообще какая-то сумятица. Стрельба [139] то затихнет, то усилится.
На улице стало уже светленько, не слышно стало часового, мы подумали - притаился патруль. На улице светло, нас никто не проведывает, ни часовой, ни публика. Стало тихо. Тишина нам казалась жуткой, вот-вот вызовут к коменданту, а комендант прикажет расстрелять.
Слышем, появилось на улице оживление, слушаем внимательнее, насторожились, сердце, как молот стучит. "Возможно, последние минуты живём", - мелькнуло в голове. Замок залязгал, входят красноармейцы, говорят: "Гамова, Ситникова, Поздеева, выходите, вы свободны, белых нет, отступили, прогнаны". Мы разошлись по домам, т.е. по своим квартирам.
Прошло спокойно пять или же шесть дней, в моей квартире были поставлены красноармейцы. Числа 25-го января утром рано красноармейцы мне сказали, что возможно они сегодня будут отступать: "Отступай, хозяйка, с нами, иначе тебя здесь расстреляют белые колчаковцы". Я это и сама знала, что ежели мне не отступать, то меня расстреляют, и отступила вместе с красноармейцами. Отступили вёрст 15-ть до деревни Криулино, был дан приказ остановиться и держать фронт. Красноармейцы начали копать окопы, а я продолжала отступать дальше по направлению к городу Осе. Мне нужно было в село Альняш. В Альняше стоял Юго-Осокинский Ревком и семьи эвакуированных Юго-Осокинцев.
Нужно было пройти от Юго-Осокина до села Альняш 150 вёрст. И мне полубольной пришлось идти пешком. В день проходила очень мало километров, но в неделю всё же дошла. Из Альняша нас отправили на конях в село Кемоль, из Кемоля в Арск, из Арска по железной дороге в город Лукоянов. Лукоянов был конечный пункт отступления, потом колчаковцев погнали обратно в Сибирь, а семьи эвакуированных повезли домой.
Когда я приехала домой, то дома не было дров ни одного полена, хлеба ни крошки, имущество, распрятанное по соседям, было разделено между собой. Одним словом - шаром покати, как говорят. Купила дров, хлеба и зажила одна, и никого уже больше не боялась, ждала возвращения мужа из [139об] Красной Армии. Он вернулся в 1920 году, в январе м-це 19-го числа, проболел тифом два месяца. На этом и кончаются мои воспоминания.
Гамова Татьяна
13/VI-33 г. [140]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.448.Л.138-140.
в 1919 году.
В половине февраля м-ца, точно не припомню, заговорили соседи, что пришли белые. "Мы живём на украине, Юго-Осокино, к нам не придут", - говорили соседи. Наш Волисполком уже уехал и с ним уехали все, кто боялся белых и кто мог уехать. Я тоже боялась прихода белых, но по болезни осталась дома, думала: "Спрячусь - не найдут".
Предварительно пораспрятав кое что из скудного своего имущества и заперев свой дом снаружи на замок, сама скрылась на хутор вёрст за 8 от Юго-Осокино, к знакомым Козловым. Живу у Козловых сутки, живу вторые. Хуторяне заговорили, что в заводе белые некого не расстреливают, так говорила хозяйка, у которой я скрывалась. Козлов запрёг лошадь и поехал в завод Юго-Осокино, узнать, что там делается, и я с ним поехала тоже: хочется узнать, что делается у меня дома.
Приехали в Юго-Осокино. Козлов уехал к своим родичам, а я ушла домой в свою Десятую улицу. Подойдя к своей хате, я увидела, что замок на воротах сломан, и дверь раскрыта. Всё, что можно утащить - утащено. На мой вопрос соседям, кто был, сказали, что были белые солдаты, спрашивали хозяйку, и что они всё растащили, сказав, что больше не придут, потому что нет хозяйки. Я поплакала над расхищенным имуществом белыми, решила отоплять печку и жить дома, полагая, что более белые не придут ко мне.
В центре селения белые собирали неоднократно общие собрания. На собрания я не ходила, не смела, боялась показываться. Да и вообще население шло мало, шли больше кулаки и зажиточные, которые были недовольны новыми порядками (*т.е. советскими). Белые у них спрашивали, кто на селе большевики, кто служит в Исполкоме и т.д. Кулачьё охотно рассказывало, говоря: "Теперь на нашей стороне праздник. Большевиков проклятых больше будет, и землю у нас отбирать больше никто не будет, а отобранную отдадут обратно. Песенка большевика спета, церемониться с ними больше нечего", - и тому подобное [138] говорилось на собраниях.
Прожила я дома спокойно три дня. Вдруг приходят трое солдат с ружьями, строго говорят мне, что мой муж большевик, а посему они должны отобрать всё имущество. Я испугалась, но всё же начала возражать, говоря, что и так уже всё разграбили солдаты. Меня за эти слова ударили прикладом, сказали, что я арестована, не имею права больше разговаривать, что они отведут меня к коменданту и там мне всыплют пятьдесят розог. Дорогой мне сказали, что я шпионка, и меня надо сначала выпороть, а потом расстрелять, что комендант так и сделает. Но меня привели не к коменданту, а в подвал каменной волости, втолкнули туда в неотопляемое холодное помещение, дверь закрыли на замок, поставили часового.
В этом арестном помещении уже посажены были две старушки (Ситникова и Поздеева). Им тоже было пред"явлено такое же обвинение, как и мне. Я рассказала им, что мне дорогой говорили солдаты и в чём меня обвиняли. Старушка Ситникова рассказала мне, как её арестовали:
"Пришли в десять часов вечера. Я ещё не спала. Говорят: "Ну, старая карга, сказывай, где твой сын? С красножопиками добровольцем ушёл?" Я ответила, что не знаю, добровольно или же недобровольно, но только уехал, да вообще уехало народу очень много, зачем поехали и куда поехали - не знаю.
Один солдат сказал: "Врёшь, старая сука, мы вот тебе дадим по старой (нецензурное слово) шомполов десятка два, тогда расскажешь всю правду". Я молчала.
Другой солдат, как будто подобрее, присел ко мне близко, да и говорит: "Ты, бабушка, нас не бойся, а лучше расскажи нам по правде, кто у вас здесь большевики, кто служил в вашем волостном Исполнительном Комитете, в комитете бедноты, вообще, кто хвалит большевиков и новые порядки? Ежели всё расскажешь по хорошему да по правде, так мы тебя и к начальству не поведём, а не расскажешь, то сведём, а начальство у нас сердитое, строгое, может тебя арестовать, даже выстегать". Я сказала, что наших-то отцов стегали помещики-то розгами, а мы век доживаем нестёганные, так пусть постегают. [138об]
Солдат, который меня ругал каргой, вдруг закричал: "Стой, старуха, я тебя сейчас расстреляю, ещё вздумала говорить, что пусть постегают. Вот пороть станем, так не то запоёшь, всех расскажешь. Твой-то Колька писарем был у красноголовиков, мы ведь знаем". Я сказала: "Какой он мой-то Колька писарь, вроде подшивалки, писарем-то Пермяков был".
Солдат, который подобрее, сказал своему товарищу: "Будет тебе, Игошев, пугать бабушку. А ты, бабушка, лучше расскажи нам побольше, что знаешь. Мы ведь не немцы и не турки какие, а тоже русские, православные христиане, только мы хотим, чтобы был царь, чтобы был порядок, чтобы землю не отбирали и не отдавали её лентяям и пьяницам, как это делают большевики". Я сказала, что ничего не знаю.
Тогда солдаты говорят: "Одевайся, пойдём с нами". Я оделась, спросила, куда меня поведут. Мне ответили, что куда приведём - увидишь.
Во время пути сердитый солдат сказал, что вас таких чертей шпионов мы сегодня натаскаем полную волость, а завтра к утру вас не будет живых".
Привели меня в волость, открыли дверь подвала, втолкнули меня в подвал не отопляемый, дверь закрыли на замок. В подвале было темно, я громко стала произносить молитву, расчитывая, что ежели кто есть в подвале, то откликнется. Но была мёртвая могильная тишина, жутко было.
Не смогу определить, сколько прошло времени, слышу, кто-то идёт, замок открывает, голоса солдат; впустили - кого, не знаю. Ушли, слышу тихий плач, всхлипывание, я в полголоса говорю: "Кого привели, не бойтесь, здесь люди есть, как и вы". Приведена Поздеева - старушка, сын которой служил в Волисполкоме. Немного погодя привели и тебя, т.е. Гамову Татьяну".
И мы все трое ждали одну участь - смерть, расстрел. Сидим, горюем, плачем, молимся, утешаем друг друга. К нам в кутузку более никого не ведут. Часов нет, время не знаем, спать не можем, да и холодно. Слышим уже перед утром - стрельба ружейная, пушечная, беготня солдат, езда; вообще какая-то сумятица. Стрельба [139] то затихнет, то усилится.
На улице стало уже светленько, не слышно стало часового, мы подумали - притаился патруль. На улице светло, нас никто не проведывает, ни часовой, ни публика. Стало тихо. Тишина нам казалась жуткой, вот-вот вызовут к коменданту, а комендант прикажет расстрелять.
Слышем, появилось на улице оживление, слушаем внимательнее, насторожились, сердце, как молот стучит. "Возможно, последние минуты живём", - мелькнуло в голове. Замок залязгал, входят красноармейцы, говорят: "Гамова, Ситникова, Поздеева, выходите, вы свободны, белых нет, отступили, прогнаны". Мы разошлись по домам, т.е. по своим квартирам.
Прошло спокойно пять или же шесть дней, в моей квартире были поставлены красноармейцы. Числа 25-го января утром рано красноармейцы мне сказали, что возможно они сегодня будут отступать: "Отступай, хозяйка, с нами, иначе тебя здесь расстреляют белые колчаковцы". Я это и сама знала, что ежели мне не отступать, то меня расстреляют, и отступила вместе с красноармейцами. Отступили вёрст 15-ть до деревни Криулино, был дан приказ остановиться и держать фронт. Красноармейцы начали копать окопы, а я продолжала отступать дальше по направлению к городу Осе. Мне нужно было в село Альняш. В Альняше стоял Юго-Осокинский Ревком и семьи эвакуированных Юго-Осокинцев.
Нужно было пройти от Юго-Осокина до села Альняш 150 вёрст. И мне полубольной пришлось идти пешком. В день проходила очень мало километров, но в неделю всё же дошла. Из Альняша нас отправили на конях в село Кемоль, из Кемоля в Арск, из Арска по железной дороге в город Лукоянов. Лукоянов был конечный пункт отступления, потом колчаковцев погнали обратно в Сибирь, а семьи эвакуированных повезли домой.
Когда я приехала домой, то дома не было дров ни одного полена, хлеба ни крошки, имущество, распрятанное по соседям, было разделено между собой. Одним словом - шаром покати, как говорят. Купила дров, хлеба и зажила одна, и никого уже больше не боялась, ждала возвращения мужа из [139об] Красной Армии. Он вернулся в 1920 году, в январе м-це 19-го числа, проболел тифом два месяца. На этом и кончаются мои воспоминания.
Гамова Татьяна
13/VI-33 г. [140]
ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.448.Л.138-140.
