для себя. Алексей Айзенман
ФБ Ольга Вельчинская
#комментарии_к_работам_отца
Друг прислал ссылку на некий аукцион, где выставлен этюд моего отца - вид Новодевичьего монастыря с противоположной стороны пруда, работа начала 50-х. На сайте представлен пейзаж и оборотная его сторона с дарственной надписью: «Дорогой Марии Густавовне от Алексея Семеновича».
Сам монастырь, зубчатые стены его и башни, колокольню, купола, старые ивы и холмистый берег пруда в разные годы рисовала бабушка. И в юности, в довоенные еще времена, в одиночестве и с товарищами, студентами художественного училища, а также во взрослые годы их писал папа. Сюда же бабушка и папа приводили своих учеников. В незапамятном июне на этой же территории проходила летнюю практику наша «художка», что на Пречистенке. Одним словом, об этой прелестной московской местности скопилось множество воспоминаний, своих и чужих.
А Мария Густавовна, которой папа по какому-то случаю подарил этот небольшой пейзаж, жила неподалеку, в доме № 9 по 1-му Неопалимовскому переулку, что между Смоленским бульваром и Плющихой. В доходном доме, выстроенном на исходе строительного бума начала прошлого века, где в разумном комфорте предстояло жить семействам со многими чадами и домочадцами. Так, собственно, и случилось, несметно чад и домочадцев, в разы больше предполагавшегося, родилось, выросло и прожило жизни на коммунальных просторах прекрасных квартир, разве что не слишком комфортабельно.
А дом № 4 по тому же 1-му Неопалимовскому вот уж более тридцати лет место притяжения множества людей, в том числе сотен художников. Потому что ровно столько же лет в этом радушном доме в волшебном, неправдоподобном в нынешней реальности саду живет культурно-исторический журнал «Наше Наследие».
Когда-то в московском центре не счесть было гостеприимных домов, в каждом жили друзья, приятели, просто знакомые, почти в каждый можно было прийти без повода и без звонка с уверенностью, что тебя встретят без удивления, а может даже воскликнут радостно: - Смотрите, кто пришел!
Теперь-то таких домов наперечет, многие стерты с лица земли, а жители их разъехались, по собственной воле или по принуждению. Некоторые перебрались в новые районы, другие живут в дальних странах, а кто-то вообще покинул земные пределы. И дом «Нашего Наследия» чудесным образом унаследовал тепло, уют и приветливость множества исконно московских, интеллигентных, канувших в Лету домов. Но атмосферу-то, как известно, не стены создают, а люди, обитающие в этих стенах и задающие тон. И конечно же, самую что ни на есть благую атмосферу, тон и стиль отношений, создавал и задавал все эти годы основатель журнала и его главный редактор Владимир Петрович Енишерлов с блистательным ансамблем многолетних своих сотрудников.
Сотни художников чувствуют с домом № 4 по 1-му Неопалимовскому переулку поистине родственную связь (родственную - отнюдь не для красного словца), все мы испытываем к журналу «Наше Наследие» глубокую благодарность, ведь здесь случались наши выставки и публикации - знаковые события в жизни каждого художника. Вот и работы отца моего Алексея Айзенмана, бабушки Ольги Бари-Айзенман, да и наши с мужем моим и дочерью, в разное время гостили в выставочном зале журнала и даже публиковались на его страницах. Все это инициировали и всем этим дирижировали куратор выставочного зала Елена Пашутина и создатель визуального образа журнала и его главный художник Александр Рюмин.
Если вы еще не бывали в саду дома № 4 по 1-му Неопалимовскому переулку, но собираетесь его посетить, готовьтесь попасть если и не в другое измерение, то в иную эпоху. Не торопитесь, посидите на удобной скамье, прочувствуйте момент. А ведь сад этот с мощными каштанами, сиреневыми кущами и прочей расчудесной ботаникой, не достался журналу по наследству, отнюдь нет, создали-то его с нуля, на месте выморочного пространства, помойного и неухоженного проходного двора.
А с некоторых пор в саду появился Пушкин, скульптура работы Лазаря Гадаева. Есть там еще неожиданный Блок, тонкий, устремленный ввысь, может и вправду трагический тенор эпохи, и мальчик, играющий на свирели, но главное - Пушкин! Маленький, грустный, в нелепом кафтане и мешковатых панталонах, почти живой, скульптурное воплощение последнего пушкинского автопортрета, само-ироничного и одновременно трагического.
Кто только не фотографировался на фоне гадаевского Пушкина, возле него и под его сенью! Какое общество собиралось в саду в дни вернисажей и какие накрывались столы! Друзья, участники незабываемых собраний, если текст этот попадется вам на глаза, предъявите миру собственные свидетельства прекрасных времен, вдруг в наши карантинные дни это повысит жизненный тонус фб-сообщества, а кое-кого взбодрит?
Кажется, совсем недавно состоялся счастливый праздник открытия памятника, но вот уж 21 год этот абсолютно не пафосный Пушкин глядит сквозь кованую ограду на дом №9, что наискосок от дома №4, тот, в котором прожила жизнь Мария Густавовна.
Мария Густавовна служила секретарем на маминой кафедре иностранных языков Московского института тонких химических технологий, что на Усачевке, то есть до работы добиралась пешком. Шла 3-м Неопалимовским, а может Серповым или Земледельческим переулками, пересекала длинный-предлинный Долгий, дорогое сердцам москвичей Девичье поле, элегантную Пироговку, украшенную архитектурным ансамблем больницы, выстроенной в стиле позднего классицизма по проекту Осипа Бове. А Бове это вам не хухры-мухры!
Мария Густавовна, кроткая, деликатная, с воротничком, заколотым брошкой, самая старшая из всех служивших на кафедре седовласых дам. А надо сказать, что в 50-е годы и даже в начале 60-х атмосфера на маминой кафедре царила едва ли не старорежимная. Напрочь отсутствовали фамильярность и амикошонство, уважительный и доброжелательный тон общения задавали седовласые дамы «из бывших», с детства знавшие иностранные языки не хуже родного и успешно их преподававшие. На самом-то деле седовласые эти дамы вовсе не были пожилыми, почти никто из них не достиг тогда еще пенсионного возраста, просто стиля они придерживались иного, чем нынешние их ровесницы.
Жила Мария Густавовна в комнате, оставленной семье после уплотнения, случившегося вскоре после октябрьского переворота, а так как дом № 9 в 1-м Неопалимовском переулке выстроили в 1916 году, значит в комфорте ей довелось пожить не более года. Обыкновенно какую-то часть своего имущества уплотненные хозяева квартиры умудрялись втиснуть в милостиво оставленные им квадратные метры, всем остальным завладевали «подселенцы». Мы бывали у Марии Густавовны, и более всего впечатляли меня два предмета - напольные часы с круглым бронзовым маятником размером с суперлуну (иначе говоря, «низкую Луну», кажущуюся в полтора раза больше «Луны высокой») в узком, едва ли не в полтора моих роста футляре красного дерева и огромную (чудилось, будто бы в полстены) картину. Бледная темноволосая девушка в светлом платье, облокотившаяся о перила веранды на фоне анилиново-розового заката, отдаленно напоминала щупленькую Марию Густавовну, даже в собственном доме старавшуюся казаться незаметной. Написала картину тетушка Марии Густавовны художница Ольга Людвиговна Делла-Вос-Кардовская. По правде сказать, картина казалась мне грубоватой, к этому времени папа уже пристрастил меня к иным художникам - к Писсаро, к Марке, к Крымову.
Судьба Марии Густавовны сложилась драматически. В 1918 году испанка унесла двух сыновей-погодков, но вскоре родилась девочка, а года два спустя мальчик. И как-то так получилось, что маленькая Ирина приняла рождение брата в штыки, исправить ситуацию не удалось, и так это и осталось навеки. Муж Марии Густавовны, успешный врач-гомеопат, умер в начале 30-х. На похороны пришла женщина с двумя подростками, мальчиком и девочкой, ровесниками Ирины и Коли - вторая, параллельная семья доктора, о существовании которой Мария Густавовна не подозревала. На кладбище произошла единственная встреча единокровных братьев и сестер, и никогда больше после того скорбного дня Мария Густавовна не бывала на могиле мужа. Жила с Ириной, крепкой красивой женщиной со здоровым румянцем во всю щеку, что неудивительно для любительницы лыжных походов, но с тяжелейшим, невообразимо трудным характером. С сыном виделась редко, тайком от дочери. Переселившийся в Питер подальше от сестринской ненависти, раз или два в году Коля приезжал к матери, иногда, приводя Ирину в бешенство, звонил, и Мария Густавовна, прикрывая трубку рукой, говорила с ним по коммунальному телефону. А утром, на кафедре, светилась радостью, делилась Колиными новостями.
В начале 60-х дом в Неопалимовском переулке обрекли на капитальный ремонт, и Мария Густавовна с Ириной покинули родные края, а взамен просторной комнаты с высоченными потолками и огромными окнами обрели две смежных клетушки в коммунальной квартире на Фрунзенской набережной. И снова, как сорок лет назад, пришлось избавляться от лишнего имущества, за символические деньги продали кое-какую мебель, часы с маятником, что-то раздали знакомым.
Мне досталась куча сокровищ. Не считая девичьих штучек начала века, вроде шкатулки розового матового стекла в виде пасхального яйца, пуговиц и заколок, еще и расшитые бисером лайковые туфельки детского размера со сбитыми каблучками, принадлежавшие некогда маме Марии Густавовны. В относительно недавние времена я предъявила их старому сапожнику из соседнего с нами подъезда. Видели бы вы, как загорелись глаза Николая Петровича, с какой алчностью он схватил эти туфельки, как аккуратно и с каким тщанием подбил каблучки!
А еще берегу крестильный наряд крошечной девочки, ребенка такого кукольного размера не встречала ни разу в жизни. Тончайший батист: чепчик, узенькая крестильная рубашечка с застроченными складочками и сверху одеяние наподобие халатика (есть у него, наверное, свое, неизвестное мне название). Все это в прошвах и ленточках, отороченное кружевами, истинный шедевр, созданный с умилением и любовью неведомой белошвейкой, скорее всего, монахиней. Вот и добрые знакомые моей бабушки, монахини закрытого властью Зачатьевского монастыря, пригвожденного на долгие годы чудовищной аббревиатурой «зачмон», жившие в здании монастырской богадельни (кстати говоря, в одном коридоре с драматургом Розовым), перешивали белые ее платья мирного времени (те, что с прошвами и мережками) на платьица дочери и рубашечки маленького сына. При тотальном дефиците всего текстильного несколько последующих десятилетий практически не шили из нового, только и делали что перешивали и перелицовывали.
С недоумением разглядывая узенький крестильный наряд, не могла я поверить, что принадлежал он ширококостной Ирине, расхаживавшей по дому в байковых лыжных шароварах с начесом. А вот младенца Марию Густавовну представляла с легкостью, ее это был наряд, без сомнения!
А еще отдали нам самовар вроде как из семьи Кардовских, может даже из дома в Переславле Залесском. Наверняка в хорошую погоду вечерний чай накрывали на той самой веранде, что изображена на полотне Ольги Людвиговны. Свою усадьбу прозорливые Кардовские на заре советской власти передали государству, поэтому из дома их не изгнали, вот только фамильное имение превратилось в Дом творчества художников. А самовар жив-здоров, его не раз рисовали и писали акварелью, и некоторые его изображения разошлись по свету, а самое удачное живет в швейцарском кантоне Люцерн.
Бывали мы и на малаховской даче Марии Густавовны, в доме с резным балконом и прочими обаятельными подробностями дачной архитектуры начала века. Годами дачу арендовала дружественная семья, Ирина со своим корявым неуживчивым характером в Малаховке не появлялась, и Мария Густавовна обитала в тесноватой, темноватой, не слишком уютной комнате в тылу старинного дома, в помещении, предназначавшемся некогда для прислуги. От калитки к дому вела узенькая, но протяженная дорожка, стиснутая плотно разросшимися кустами розы-ругозы, осыпанными сияющими жемчужными цветками и множеством тугих бутонов. Однажды в яблочный урожайный год нас пригласили на белый налив. А ведь белый налив не обычное яблоко, на самом деле это натуральный венец творения! И осталось воспоминание то ли из собственной жизни, то ли из приснившейся, а может вообще из чужой - не впопыхах, а торжественно, ощущая значительность происходящего, срываю с веток плоды лунного цвета и укладываю с осторожностью в круглую плетеную корзину, каковой сроду в руках не держала.
В конце концов, дружественные дачники купили и дачу, и яблони, и розу-ругозу, но по скрупулезно составленному договору за Марией Густавовной до конца ее дней закрепили привычную норку. Вроде бы все осталось по-прежнему, однако хозяйкой дома и яблоневого сада она себя уже не чувствовала и по причине деликатного своего устройства принимала гостей не с прежним радушием, а как-то скованно и смущенно.
Проиллюстрирую текст отцовскими этюдами тех же лет, что и подаренный Марии Густавовне пейзаж Новодевичьего монастыря. Благодаря этим этюдам отец мой не увяз в болоте «копийного цеха», уцелел, не свихнулся от чудовищной работы. О феномене «копийного цеха», где художники-живописцы, окончившие художественные училища и институты, а также академии художеств, в том числе европейские, дабы выжить самим и выкормить детей, множили портреты вождей, а также копировали эпохальные шедевры соцреализма, множили и погибали, не физически, но творчески, об этом тягостном явлении я уже писала не раз, и довольно подробно, поэтому обременять читателя повторным описанием не стану. Каждую свободную минуту, в том числе в обеденный перерыв где-нибудь в окрестностях копийного цеха (помнится, арендовали клуб в Люблино), папа писал пейзажи. Этюдов тех, равных по значимости глоткам кислорода, сохранилось немного, потому что был на рубеже 80-х и 90-х годов эпизод, когда в нашу мастерскую в Коробейником переулке явилась невесть откуда напористая команда, бурно восхитилась папиными работами, расхвалила до небес и увезла их полный прицеп. В те переломные годы предприимчивые люди прошерстили мастерские множества московских художников, и действовали, надо сказать, мастерски. Да и деньги платили немалые, художниками невиданные. Вот и папа радовался, не столько деньгам, сколько явному и восторженному интересу к своим работам. Но и деньгам конечно тоже, потому что догадывался, что тяжко болен и надеялся не оставить жену нищей. Помнится, позвонил муж мой Евгений, мол, происходит что-то ужасное, вывозят работы Алексея Семеновича, а я могла сказать только одно: дорого яичко к Христову дню. И сегодня сказала бы так же, хорошо, что востребованность своих работ папа ощутил при жизни. Увы, деньгами теми воспользоваться не успели, вскорости они канули бесследно в пучине полузабытой реформы. Никогда не имевшие запасов и накоплений, родители мои отнеслись к случившемуся с полнейшим равнодушием.
Сохранились только те этюды, что оказались дома. Может и к счастью, что столько всего увезли, потому что спустя еще полгода мастерскую затопило кипятком. В клубах горячего пара за те несколько дней, что мы не знали о катастрофе, многое, очень многое погибло. Время от времени кое-что из увезенного возникает на каких-то аукционах, и однажды некто неведомый даже прислал несколько аукционных каталогов.
Алексей Айзенман. Московские этюды 50-х годов.
#комментарии_к_работам_отца
Друг прислал ссылку на некий аукцион, где выставлен этюд моего отца - вид Новодевичьего монастыря с противоположной стороны пруда, работа начала 50-х. На сайте представлен пейзаж и оборотная его сторона с дарственной надписью: «Дорогой Марии Густавовне от Алексея Семеновича».
Сам монастырь, зубчатые стены его и башни, колокольню, купола, старые ивы и холмистый берег пруда в разные годы рисовала бабушка. И в юности, в довоенные еще времена, в одиночестве и с товарищами, студентами художественного училища, а также во взрослые годы их писал папа. Сюда же бабушка и папа приводили своих учеников. В незапамятном июне на этой же территории проходила летнюю практику наша «художка», что на Пречистенке. Одним словом, об этой прелестной московской местности скопилось множество воспоминаний, своих и чужих.
А Мария Густавовна, которой папа по какому-то случаю подарил этот небольшой пейзаж, жила неподалеку, в доме № 9 по 1-му Неопалимовскому переулку, что между Смоленским бульваром и Плющихой. В доходном доме, выстроенном на исходе строительного бума начала прошлого века, где в разумном комфорте предстояло жить семействам со многими чадами и домочадцами. Так, собственно, и случилось, несметно чад и домочадцев, в разы больше предполагавшегося, родилось, выросло и прожило жизни на коммунальных просторах прекрасных квартир, разве что не слишком комфортабельно.
А дом № 4 по тому же 1-му Неопалимовскому вот уж более тридцати лет место притяжения множества людей, в том числе сотен художников. Потому что ровно столько же лет в этом радушном доме в волшебном, неправдоподобном в нынешней реальности саду живет культурно-исторический журнал «Наше Наследие».
Когда-то в московском центре не счесть было гостеприимных домов, в каждом жили друзья, приятели, просто знакомые, почти в каждый можно было прийти без повода и без звонка с уверенностью, что тебя встретят без удивления, а может даже воскликнут радостно: - Смотрите, кто пришел!
Теперь-то таких домов наперечет, многие стерты с лица земли, а жители их разъехались, по собственной воле или по принуждению. Некоторые перебрались в новые районы, другие живут в дальних странах, а кто-то вообще покинул земные пределы. И дом «Нашего Наследия» чудесным образом унаследовал тепло, уют и приветливость множества исконно московских, интеллигентных, канувших в Лету домов. Но атмосферу-то, как известно, не стены создают, а люди, обитающие в этих стенах и задающие тон. И конечно же, самую что ни на есть благую атмосферу, тон и стиль отношений, создавал и задавал все эти годы основатель журнала и его главный редактор Владимир Петрович Енишерлов с блистательным ансамблем многолетних своих сотрудников.
Сотни художников чувствуют с домом № 4 по 1-му Неопалимовскому переулку поистине родственную связь (родственную - отнюдь не для красного словца), все мы испытываем к журналу «Наше Наследие» глубокую благодарность, ведь здесь случались наши выставки и публикации - знаковые события в жизни каждого художника. Вот и работы отца моего Алексея Айзенмана, бабушки Ольги Бари-Айзенман, да и наши с мужем моим и дочерью, в разное время гостили в выставочном зале журнала и даже публиковались на его страницах. Все это инициировали и всем этим дирижировали куратор выставочного зала Елена Пашутина и создатель визуального образа журнала и его главный художник Александр Рюмин.
Если вы еще не бывали в саду дома № 4 по 1-му Неопалимовскому переулку, но собираетесь его посетить, готовьтесь попасть если и не в другое измерение, то в иную эпоху. Не торопитесь, посидите на удобной скамье, прочувствуйте момент. А ведь сад этот с мощными каштанами, сиреневыми кущами и прочей расчудесной ботаникой, не достался журналу по наследству, отнюдь нет, создали-то его с нуля, на месте выморочного пространства, помойного и неухоженного проходного двора.
А с некоторых пор в саду появился Пушкин, скульптура работы Лазаря Гадаева. Есть там еще неожиданный Блок, тонкий, устремленный ввысь, может и вправду трагический тенор эпохи, и мальчик, играющий на свирели, но главное - Пушкин! Маленький, грустный, в нелепом кафтане и мешковатых панталонах, почти живой, скульптурное воплощение последнего пушкинского автопортрета, само-ироничного и одновременно трагического.
Кто только не фотографировался на фоне гадаевского Пушкина, возле него и под его сенью! Какое общество собиралось в саду в дни вернисажей и какие накрывались столы! Друзья, участники незабываемых собраний, если текст этот попадется вам на глаза, предъявите миру собственные свидетельства прекрасных времен, вдруг в наши карантинные дни это повысит жизненный тонус фб-сообщества, а кое-кого взбодрит?
Кажется, совсем недавно состоялся счастливый праздник открытия памятника, но вот уж 21 год этот абсолютно не пафосный Пушкин глядит сквозь кованую ограду на дом №9, что наискосок от дома №4, тот, в котором прожила жизнь Мария Густавовна.
Мария Густавовна служила секретарем на маминой кафедре иностранных языков Московского института тонких химических технологий, что на Усачевке, то есть до работы добиралась пешком. Шла 3-м Неопалимовским, а может Серповым или Земледельческим переулками, пересекала длинный-предлинный Долгий, дорогое сердцам москвичей Девичье поле, элегантную Пироговку, украшенную архитектурным ансамблем больницы, выстроенной в стиле позднего классицизма по проекту Осипа Бове. А Бове это вам не хухры-мухры!
Мария Густавовна, кроткая, деликатная, с воротничком, заколотым брошкой, самая старшая из всех служивших на кафедре седовласых дам. А надо сказать, что в 50-е годы и даже в начале 60-х атмосфера на маминой кафедре царила едва ли не старорежимная. Напрочь отсутствовали фамильярность и амикошонство, уважительный и доброжелательный тон общения задавали седовласые дамы «из бывших», с детства знавшие иностранные языки не хуже родного и успешно их преподававшие. На самом-то деле седовласые эти дамы вовсе не были пожилыми, почти никто из них не достиг тогда еще пенсионного возраста, просто стиля они придерживались иного, чем нынешние их ровесницы.
Жила Мария Густавовна в комнате, оставленной семье после уплотнения, случившегося вскоре после октябрьского переворота, а так как дом № 9 в 1-м Неопалимовском переулке выстроили в 1916 году, значит в комфорте ей довелось пожить не более года. Обыкновенно какую-то часть своего имущества уплотненные хозяева квартиры умудрялись втиснуть в милостиво оставленные им квадратные метры, всем остальным завладевали «подселенцы». Мы бывали у Марии Густавовны, и более всего впечатляли меня два предмета - напольные часы с круглым бронзовым маятником размером с суперлуну (иначе говоря, «низкую Луну», кажущуюся в полтора раза больше «Луны высокой») в узком, едва ли не в полтора моих роста футляре красного дерева и огромную (чудилось, будто бы в полстены) картину. Бледная темноволосая девушка в светлом платье, облокотившаяся о перила веранды на фоне анилиново-розового заката, отдаленно напоминала щупленькую Марию Густавовну, даже в собственном доме старавшуюся казаться незаметной. Написала картину тетушка Марии Густавовны художница Ольга Людвиговна Делла-Вос-Кардовская. По правде сказать, картина казалась мне грубоватой, к этому времени папа уже пристрастил меня к иным художникам - к Писсаро, к Марке, к Крымову.
Судьба Марии Густавовны сложилась драматически. В 1918 году испанка унесла двух сыновей-погодков, но вскоре родилась девочка, а года два спустя мальчик. И как-то так получилось, что маленькая Ирина приняла рождение брата в штыки, исправить ситуацию не удалось, и так это и осталось навеки. Муж Марии Густавовны, успешный врач-гомеопат, умер в начале 30-х. На похороны пришла женщина с двумя подростками, мальчиком и девочкой, ровесниками Ирины и Коли - вторая, параллельная семья доктора, о существовании которой Мария Густавовна не подозревала. На кладбище произошла единственная встреча единокровных братьев и сестер, и никогда больше после того скорбного дня Мария Густавовна не бывала на могиле мужа. Жила с Ириной, крепкой красивой женщиной со здоровым румянцем во всю щеку, что неудивительно для любительницы лыжных походов, но с тяжелейшим, невообразимо трудным характером. С сыном виделась редко, тайком от дочери. Переселившийся в Питер подальше от сестринской ненависти, раз или два в году Коля приезжал к матери, иногда, приводя Ирину в бешенство, звонил, и Мария Густавовна, прикрывая трубку рукой, говорила с ним по коммунальному телефону. А утром, на кафедре, светилась радостью, делилась Колиными новостями.
В начале 60-х дом в Неопалимовском переулке обрекли на капитальный ремонт, и Мария Густавовна с Ириной покинули родные края, а взамен просторной комнаты с высоченными потолками и огромными окнами обрели две смежных клетушки в коммунальной квартире на Фрунзенской набережной. И снова, как сорок лет назад, пришлось избавляться от лишнего имущества, за символические деньги продали кое-какую мебель, часы с маятником, что-то раздали знакомым.
Мне досталась куча сокровищ. Не считая девичьих штучек начала века, вроде шкатулки розового матового стекла в виде пасхального яйца, пуговиц и заколок, еще и расшитые бисером лайковые туфельки детского размера со сбитыми каблучками, принадлежавшие некогда маме Марии Густавовны. В относительно недавние времена я предъявила их старому сапожнику из соседнего с нами подъезда. Видели бы вы, как загорелись глаза Николая Петровича, с какой алчностью он схватил эти туфельки, как аккуратно и с каким тщанием подбил каблучки!
А еще берегу крестильный наряд крошечной девочки, ребенка такого кукольного размера не встречала ни разу в жизни. Тончайший батист: чепчик, узенькая крестильная рубашечка с застроченными складочками и сверху одеяние наподобие халатика (есть у него, наверное, свое, неизвестное мне название). Все это в прошвах и ленточках, отороченное кружевами, истинный шедевр, созданный с умилением и любовью неведомой белошвейкой, скорее всего, монахиней. Вот и добрые знакомые моей бабушки, монахини закрытого властью Зачатьевского монастыря, пригвожденного на долгие годы чудовищной аббревиатурой «зачмон», жившие в здании монастырской богадельни (кстати говоря, в одном коридоре с драматургом Розовым), перешивали белые ее платья мирного времени (те, что с прошвами и мережками) на платьица дочери и рубашечки маленького сына. При тотальном дефиците всего текстильного несколько последующих десятилетий практически не шили из нового, только и делали что перешивали и перелицовывали.
С недоумением разглядывая узенький крестильный наряд, не могла я поверить, что принадлежал он ширококостной Ирине, расхаживавшей по дому в байковых лыжных шароварах с начесом. А вот младенца Марию Густавовну представляла с легкостью, ее это был наряд, без сомнения!
А еще отдали нам самовар вроде как из семьи Кардовских, может даже из дома в Переславле Залесском. Наверняка в хорошую погоду вечерний чай накрывали на той самой веранде, что изображена на полотне Ольги Людвиговны. Свою усадьбу прозорливые Кардовские на заре советской власти передали государству, поэтому из дома их не изгнали, вот только фамильное имение превратилось в Дом творчества художников. А самовар жив-здоров, его не раз рисовали и писали акварелью, и некоторые его изображения разошлись по свету, а самое удачное живет в швейцарском кантоне Люцерн.
Бывали мы и на малаховской даче Марии Густавовны, в доме с резным балконом и прочими обаятельными подробностями дачной архитектуры начала века. Годами дачу арендовала дружественная семья, Ирина со своим корявым неуживчивым характером в Малаховке не появлялась, и Мария Густавовна обитала в тесноватой, темноватой, не слишком уютной комнате в тылу старинного дома, в помещении, предназначавшемся некогда для прислуги. От калитки к дому вела узенькая, но протяженная дорожка, стиснутая плотно разросшимися кустами розы-ругозы, осыпанными сияющими жемчужными цветками и множеством тугих бутонов. Однажды в яблочный урожайный год нас пригласили на белый налив. А ведь белый налив не обычное яблоко, на самом деле это натуральный венец творения! И осталось воспоминание то ли из собственной жизни, то ли из приснившейся, а может вообще из чужой - не впопыхах, а торжественно, ощущая значительность происходящего, срываю с веток плоды лунного цвета и укладываю с осторожностью в круглую плетеную корзину, каковой сроду в руках не держала.
В конце концов, дружественные дачники купили и дачу, и яблони, и розу-ругозу, но по скрупулезно составленному договору за Марией Густавовной до конца ее дней закрепили привычную норку. Вроде бы все осталось по-прежнему, однако хозяйкой дома и яблоневого сада она себя уже не чувствовала и по причине деликатного своего устройства принимала гостей не с прежним радушием, а как-то скованно и смущенно.
Проиллюстрирую текст отцовскими этюдами тех же лет, что и подаренный Марии Густавовне пейзаж Новодевичьего монастыря. Благодаря этим этюдам отец мой не увяз в болоте «копийного цеха», уцелел, не свихнулся от чудовищной работы. О феномене «копийного цеха», где художники-живописцы, окончившие художественные училища и институты, а также академии художеств, в том числе европейские, дабы выжить самим и выкормить детей, множили портреты вождей, а также копировали эпохальные шедевры соцреализма, множили и погибали, не физически, но творчески, об этом тягостном явлении я уже писала не раз, и довольно подробно, поэтому обременять читателя повторным описанием не стану. Каждую свободную минуту, в том числе в обеденный перерыв где-нибудь в окрестностях копийного цеха (помнится, арендовали клуб в Люблино), папа писал пейзажи. Этюдов тех, равных по значимости глоткам кислорода, сохранилось немного, потому что был на рубеже 80-х и 90-х годов эпизод, когда в нашу мастерскую в Коробейником переулке явилась невесть откуда напористая команда, бурно восхитилась папиными работами, расхвалила до небес и увезла их полный прицеп. В те переломные годы предприимчивые люди прошерстили мастерские множества московских художников, и действовали, надо сказать, мастерски. Да и деньги платили немалые, художниками невиданные. Вот и папа радовался, не столько деньгам, сколько явному и восторженному интересу к своим работам. Но и деньгам конечно тоже, потому что догадывался, что тяжко болен и надеялся не оставить жену нищей. Помнится, позвонил муж мой Евгений, мол, происходит что-то ужасное, вывозят работы Алексея Семеновича, а я могла сказать только одно: дорого яичко к Христову дню. И сегодня сказала бы так же, хорошо, что востребованность своих работ папа ощутил при жизни. Увы, деньгами теми воспользоваться не успели, вскорости они канули бесследно в пучине полузабытой реформы. Никогда не имевшие запасов и накоплений, родители мои отнеслись к случившемуся с полнейшим равнодушием.
Сохранились только те этюды, что оказались дома. Может и к счастью, что столько всего увезли, потому что спустя еще полгода мастерскую затопило кипятком. В клубах горячего пара за те несколько дней, что мы не знали о катастрофе, многое, очень многое погибло. Время от времени кое-что из увезенного возникает на каких-то аукционах, и однажды некто неведомый даже прислал несколько аукционных каталогов.
Алексей Айзенман. Московские этюды 50-х годов.