"Так ли уж горестна смерть", или О последнем видении Цезаря Нерона, поэта и паяца
τίς ἄξιος ἀνοῖξαι τὸ βιβλίον καὶ λῦσαι τὰς σφραγῖδας αὐτοῦ;
«Quis est dignus aperire librum et solvere signacula eius?»
Кто́ есть досто́инъ разгну́ти кни́гу и разрѣши́ти печа́ти ея́?
- Откр. 5:2
Наконец Дон-Кихот, исполнив последний христианский долг и послав не одно проклятие рыцарским книгам, тихо скончался.
- Мигель Сервантес де Сааведра, «Дон-Кихот» (перевод Н. Любимова)
Внезапно вспыхнувшее прение с мессиром G. внезапно же и нечаянно навело меня на мысли о другом герое - Нероне.
Да, друзья мои, о Нероне. Вернее, о Луции Домиции Агенобарбе, или, как оффициально именовался он на момент смерти - о Нероне Клавдии Цезаре Августе Германике, пятерицею консуле, великом понтифике, отце отечества... и проч. и проч. и проч.
Этому ученику философа-стоика Сенеки, филэллину и поэту, литературная традиция (Светоний, Тацит, Дион Кассий и другие) приписывает чудовищные пороки - настолько чудовищные, что поневоле начинаешь сомневаться в честности этой традиции (а не увлекалась ли она порою сочинительством? очень уж живописен под пером всех этих Светониев Цезарианский ряд - читается как роман, а не как историческое донесение... А ежели мы ещё припомним, с коликим рвением бывшие присные Сталина - едва успели закрыться навеки очи грозного тирана - принялись распространять про него несусветные небылицы... Впрочем, я далёк от того чтобы обелять душегубца - было ведь и душегубство, было!..)
И, однако... Есть нечто волнительное в предсмертной судьбе Луция Домиция «Медноборода», нечто завораживающее для моего сердца... Понимаете...
Понимаете, он был всё-таки поэтом! Пускай талант его был и невелик, но... Вот ведь: и здесь хотели его очернить, мол, это не он стихи сочинял! Однако тот же Светоний замечает (Suet. Nero 52; перевод М. Гаспарова):
Неправы те, кто думает, будто он выдавал чужие сочинения за свои: nec, ut quidam putant, aliena pro suis edidit. uenere in manus meas pugillares libellique cum quibusdam notissimis uersibus ipsius chirographo scriptis, я держал в руках таблички и тетрадки с самыми известными его стихами, начертанными его собственной рукой, и видно было, что они не переписаны с книги или с голоса, а писались тотчас, как придумывались и сочинялись, ut facile appareret non tralatos aut dictante aliquo exceptos, sed plane quasi a cogitante atque generante exaratos; - столько в них помарок, поправок и вставок. ita multa et deleta et inducta et superscripta inerant.
Трудился, стало быть, Цезарь Нерон по заветам Горация: «Чаще, пииты, вертите стилосом, чаще!» («Saepe stilum vertas», cf.: Sermones I 10, 80; дословно: «чаще переворачивай карандаш с резинкой на конце», т. е. стирай написанное, пиши и переписывай).
Почему это важно?
А и в самом деле: вот почему толико важно, что Цезарь Нерон, тиран и душегуб, носитель премерзостных пороков - был поэтом?
Да оттого важно, что всякому поэту, пусть и самому мелкотравчатому, ничтожному - а что-то и перепадает от небесного огня! Всякий стихотворец есть неизбежно в какой-то мере и пророк, духовидец. Тесную связь между стихотворством и духовидчеством внятно ощущали древние, утвердив её в языке; по-латыни «поэт» и «пророк» (uates) - одно.
/ Утверждение этой традиции началось чуть не с первого великого поэта Рима - Энния - возвестившего о том, что он есть воплощение Гомера, его посланец в веках. /
А теперь сызнова развернём небесспорного Светония (Suet. Nero 47) и прочтём о том, что происходило с Нероном, когда восставшие войска и дрожащий от страха (но и ненавидевший его) сенат возвестили ему близкий конец...
Между тем пришли вести, что взбунтовались и остальные войска. Nuntiata interim etiam ceterorum exercituum defectione litteras prandenti sibi redditas concerpsit, Узнав об этом во время пира, он изорвал донесение, опрокинул стол, mensam subuertit, разбил оземь два любимых своих кубка, которые называл «гомерическими», так как резьба на них была из поэм Гомера... duos scyphos gratissimi usus, quos Homerios a caelatura carminum Homeri uocabat, solo inlisit
[помедлим на этом месте, сделавши паузу-размышление: итак, он уничтожил любимейшие свои «пиитические» кубки!..]
...и, взяв у Лукусты яд в золотом ларчике, отправился в Сервилиевы сады. ac sumpto a Lucusta ueneno et in auream pyxidem condito transiit in hortos Seruilianos, ubi praemissis libertorum fidissimis Ostiam ad classem praeparandam Самых надёжных вольноотпущенников он отправил в Остию готовить корабли, а сам стал упрашивать преторианских трибунов и центурионов сопровождать его в бегстве. tribunos centurionesque praetorii de fugae societate temptauit. (2) sed partim tergiuersantibus, partim aperte detrectantibus, Но те или уклонялись, или прямо отказывались, а один даже воскликнул:
Так ли уж горестна смерть?..
uno uero etiam proclamante: “Usque adeone mori miserum est?”
[центурион прочёл наизусть стих из «Энеиды» Вергилия (Aen. xii, 646)... Выпустим с полдюжины строк и в трепетном безмолвии двинемся за Светонием далее:]
Но среди ночи, проснувшись, он увидел, что телохранители покинули его. ad mediam fere noctem excitatus, ut comperit stationem militum recessisse, prosiluit e lecto misitque circum amicos, Вскочив с постели, он послал за друзьями, и ни от кого не получив ответа, сам пошёл к их покоям. et quia nihil aquoquam renuntiabatur, ipse cum paucis hospitia singulorum adiit. uerum clausis omnium foribus, respondente nullo, Все двери были заперты, никто не отвечал; он вернулся в спальню - оттуда уже разбежались и слуги, унеся даже простыни, похитив и ларчик с ядом. in cubiculum rediit, unde iam et custodes diffugerant, direptis etiam stragulis, amota et pyxide ueneni; Он бросился искать гладиатора Спикула или любого другого опытного убийцу, чтобы от его руки принять смерть, - но никого не нашёл. ac statim Spiculum murmillonem uel quemlibet alium percussorem, cuius manu periret, requisiit et nemine reperto: «Неужели нет у меня ни друга, ни недруга?» 'ergo ego,' inquit, 'nec amicum habeo nec inimicum?' procurritque, quasi praecipitaturus se in Tiberim. - воскликнул он и выбежал прочь, словно желая броситься в Тибр.
48. sed reuocato rursus impetu Но первый порыв прошёл, и он пожелал найти какое-нибудь укромное место, чтобы собраться с мыслями. aliquid secretioris latebrae ad colligendum animum desiderauit, et offerente Phaonte liberto suburbanum suum inter Salariam et Nomentanam uiam circa quartum miliarium, Вольноотпущенник Фаон предложил ему свою усадьбу между Соляной и Номентанской дорогами, на четвертой миле от Рима. Нерон, как был, босой, в одной тунике, ut erat nudo pede atque tunicatus, накинув тёмный плащ, paenulam obsoleti coloris superinduit закутав голову и прикрыв лицо платком adopertoque capite et ante faciem optento sudario, вскочил на коня; equum inscendit, quattuor solis comitantibus, inter quos et Sporus erat. с ним было лишь четверо спутников, среди них - Спор.
(2) С первых же шагов удар землетрясения и вспышка молнии бросили его в дрожь. statimque tremore terrae et fulgure aduerso pauefactus Из ближнего лагеря до него долетали крики солдат, желавших гибели ему, а Гальбе - удачи. audiit e proximis castris clamorem militum et sibi aduersa et Galbae prospera ominantium, Он слышал, как один из встречных прохожих сказал кому-то: «Они гонятся за Нероном»; другой спросил: «А что в Риме слышно о Нероне?» Конь шарахнулся от запаха трупа на дороге, лицо Нерона раскрылось, какой-то отставной преторианец узнал его и отдал ему честь.
[замечай, читатель: какая драматическая сцена! динамическая, в багровых отсветах факелов... эта сцена составила бы счастье любого изографа эпохи барокко!]
(3) Доскакав до поворота, они отпустили коней, и сквозь кусты и терновник, по тропинке, проложенной через тростник, подстилая под ноги одежду, Нерон с трудом выбрался к задней стене виллы. Тот же Фаон посоветовал ему до поры укрыться в яме, откуда брали песок, но он отказался идти живым под землю. Ожидая, пока пророют тайный ход на виллу, он ладонью зачерпнул напиться воды из какой-то лужи и произнёс: «Вот напиток Нерона!»
Не знаю, обратили ли внимание на эту подробность предшественники мои - читатели, подкованные в античных авторах? От западно-европейских умельцев-классиков она бы точно не скрылась; а вот касательно отечественных классических филологов я не уверен. Поэтому поясню сейчас ту параллель, которую читатели античной эпохи делали в своих умах мгновенно, ибо предание было «свежо».
Итак,
Ожидая, пока пророют тайный ход на виллу, он ладонью зачерпнул напиться воды из какой-то лужи и произнёс: «Вот напиток Нерона!»
В этом месте античный читатель не мог не припомнить знаменитый анекдот про царя Дария. Разбитый великим македонцем, потерявший всё войско своё, бежал он вглубь своей страны, страдая от голода и жажды...
Царь Дарий, спасаясь бегством, испил мутной воды из заваленной трупами речки и сказал, что никогда не случалось ему пить что-либо вкусней, - видно, не приходилось ему испытывать в жизни жажду. -
доносит Цицерон в пятой книге своих «Тускуланских бесед» (XXXIV, 97; перевод всё того же Гаспарова).
Что здесь перед нами? Цезарь ли Нерон, подражающий царю Дарию? Светоний, подражающий Цицерону?.. Как бы там ни было, все эти рассказы крайне romanesques...
Продолжим, однако развёртывать свиток Светониев.
(4) Плащ его был изорван о терновник, он обобрал с него торчавшие колючки, а потом на четвереньках через узкий выкопанный проход добрался до первой каморки и там бросился на постель, на тощую подстилку, прикрытую старым плащом. Ему захотелось есть и снова пить: предложенный ему грубый хлеб он отверг, но тепловатой воды немного выпил.
Снова мы вправе задаться вопросом: «Ти эсти? Что это такое?» Что значит тропинка, проложенная через терновник, и изодранная одежда, и колючки, и, наверняка, кровоточащие раны на теле Цезаря? Терновник, терновый венец... А вместо уксусной губки - немного тёплой воды... А узкий выкопанной под землёй проход, через который ему приходится проползать не без мук - не есть ли эта прямая аллегория обратного рождения (ведь и мы, рождаясь в свет мира, должны пройти узким проходом из лона материнского) - иначе говоря, аллегория смерти: через узкий трудный проход - в вечную тьму?
49. Все со всех сторон умоляли его скорее уйти от грозящего позора. Он велел снять с него мерку и по ней вырыть у него на глазах могилу, собрать куски мрамора, какие найдутся, принести воды и дров, чтобы управиться с трупом. При каждом приказании он всхлипывал и всё время повторял: «Какой великий артист погибает!» (2) Пока он медлил, Фаону скороход принёс письмо; выхватив письмо, он прочитал, что сенат объявил его врагом и разыскивает, чтобы казнить по обычаю предков. Он спросил, что это за казнь; ему сказали, что преступника раздевают донага, голову зажимают колодкой, а по туловищу секут розгами до смерти. В ужасе он схватил два кинжала, взятые с собою, попробовал остриё каждого, потом опять спрятал, оправдываясь, что роковой час ещё не наступил. (4) То он уговаривал Спора начинать крик и плач, то просил, чтобы кто-нибудь примером помог ему встретить смерть, то бранил себя за нерешительность такими словами: «Живу я гнусно, позорно - не к лицу Нерону, не к лицу - нужно быть разумным в такое время - ну же, мужайся!» Уже приближались всадники, которым было поручено захватить его живым. Заслышав их, он в трепете выговорил:
Коней, стремительно скачущих, топот мне слух поражает,
и с помощью своего советника по прошениям, Эпафродита, вонзил себе в горло меч.
Итак, Нерон перед смертью цитирует Гомера. Цитата явно произнесена машинально, в горячке душевной агонии.
Можно задаться вопросом: «А отчего не Вергилия цитирует принцепс римского народа?» Ведь и у Вергилия найдётся вполне подходящий случаю стих (Aen. 8, 596):
quadrupedante putrem sonitu quatit ungula campum. -
- Четвероногим колотит копыто топотом рыхлое поле.
Можно высказать предположение: когда юный Луций Домиций принялся за учение классиков (к годам 11-ти, например), протекло лишь менее 70 лет с тех пор, как великий мантуанец упокоился в своей Партенопейской могиле... Иначе говоря, он ещё не успел стать классиком такого рода, чтобы у каждого римского школяра от зубов отскакивало «арма вирумкве кано».
Предположение довольно шаткое. У нас вот тоже - и 70 лет не прошло со смерти Пастернака, а ведь каждый почти подросток, метящий в цезари, сможет, пожалуй, наизусть прочитать:
В тот день всю тебя от гребёнок до ног,
Как трагик в провинции драму Шекспирову,
Носил я с собою и знал назубок,
Шатался по городу и репетировал.
Даже больше того! Вспомните - параграфом выше, у Светония мы только что прочитали:
Самых надёжных вольноотпущенников он отправил в Остию готовить корабли, а сам стал упрашивать преторианских трибунов и центурионов сопровождать его в бегстве. (2) Но те или уклонялись, или прямо отказывались, а один даже воскликнул:
Так ли уж горестна смерть?..
Центурион (то есть старый, испытанный вояка, ему должно было быть не менее сорока уже лет) читает Цезарю наизусть - как раз полустих из Вергилия!
Значит: мгновенно полюбили латиняне своего национального поэта-духовидца - мгновенно и навсегда. Закатилось солнце славы Энния, воссиял нам вечный Сын Мантуанский! И даже простые вояки знали его стихи назубок!
Но - опять же: вползла в голову змейка сомнения: так ли уж знали назубок? А не выдумывает ли часом Светоний? Снова не выдумывает ли - ради театрального эффекту? Увлёкся Светоний и подзабыл, что суровым воинам не положено знать наизусть стихов...
Нет, не выдумывает на этот раз Светоний! В Риме поэзия окружена была - совершенно как в России до недавнего времени - нимбом сакральности. И этот нимб нёс для неё весь народ (помним, да? Поэт и провидец - одно!)
Но Цезарь Нерон машинально, в минуту жизни страшную, минуту жизни смертную - цитирует именно Гомера. Цитирует своего кумира, с детства любимого поэта.
Так адмирал Колчак, ведомый на казнь, напевал старинный дворянский романс «Гори, гори моя звезда», так я в последнюю свою минуту буду в полубреду уже шептать:
...И ему казалась
Жизнь стихотвореньем, музыкой, пастелью,
Где, не грея, светит мировая слава,
Где ещё не скоро сменится метелью...
Но не это главное! Не это - то удивительное, что открылось мне третьего дня о Нероне! Сейчас я поведаю вам о самом главном!
Вернёмся к коням, стремительно скачущим, коих бег услышал Цезарь при известии о грядущей казни.
Светоний хладнокровно докладывает, что шум сих коней означал лишь приближение всадников (тех же центурионов, цитирующих Вергилия), коим было поручено схватить низверженного «отца отечества, пятерицею консула, великого понтифика» и проч. и проч. и проч...
Я же думаю иначе. Мне кажется, Цезарь Нерон (не зря же он первым из властителей земных умучил христиан и философов-стоиков!) услышал топов всадников Апокалипсиса. Да-да! Было и ему, поэту не самому дурному - было ему перед смертью сие страшное видение:
Et ita vidi equos in visione et, qui sedebant super eos, habentes loricas igneas et hyacinthinas et sulphureas; et capita equorum erant tamquam capita leonum, et de ore ipsorum procedit ignis et fumus et sulphur.
И та́ко ви́дѣхъ въ видѣ́нiи ко́ни, и сѣдя́щыя на ни́хъ иму́щыя броня́ о́гненны и иаки́нѳовы и жу́пелны: и главы́ ко́немъ [и́хъ] я́ко главы́ льво́мъ, и изъ у́стъ и́хъ исхожда́ше о́гнь и ды́мъ и жу́пелъ. (Откр.9:17)
Впрочем, Нерон мог услышать топот не тех четырёх всадников Апокалипсиса, а иной напасти, пришедшей до них - конной саранчи:
Et similitudines locustarum similes equis paratis in proelium, et super capita earum tamquam coronae similes auro, et facies earum sicut facies hominum (Apoc.9:7).
И уподобле́нiя пруго́въ подо́бна ко́немъ угото́вленымъ на бра́нь: и на глава́хъ и́хъ я́ко вѣнцы́ уподо́блени зла́ту, и ли́ца и́хъ я́ко ли́ца человѣ́ческа (Откр.9:7).
По виду своему саранча была подобна коням, приготовленным на войну; и на головах у ней как бы венцы, похожие на золотые, лица же ее - как лица человеческие (Откр.9:7).
В беспристрастном (на первый взгляд) повествовании Светония на деле разбросаны тут и там знаки, символы, намёки, вызывающие образы Апокалипсиса Иоанна Богослова.
Сравни же, о читателю!
Откровение Иоанна Богослова:
И взя́тъ А́нгелъ кади́лницу, и напо́лни ю́ от огня́ су́щаго на олтари́, и положи́ на земли́ {пове́рже на зе́млю}: и бы́ша гла́си и гро́ми и блиста́нiя и тру́съ (Откр.8:5).
καὶ εἴληφεν ὁ ἄγγελος τὸν λιβανωτόν καὶ ἐγέμισεν αὐτὸν ἐκ τοῦ πυρὸς τοῦ θυσιαστηρίου καὶ ἔβαλεν εἰς τὴν γῆν καὶ ἐγένοντο βρονταὶ καὶ φωναὶ καὶ ἀστραπαὶ καὶ σεισμός (Αποκ.8:5)
Et accepit angelus turibulum et implevit illud de igne altaris et misit in terram; et facta sunt tonitrua et voces et fulgura et terrae motus (Apoc.8:5).
И взял Ангел кадильницу, и наполнил ее огнем с жертвенника, и поверг на землю: и произошли голоса и громы, и молнии и землетрясение (Откр.8:5).
Светоний (48, 2):
С первых же шагов удар землетрясения и вспышка молнии бросили его в дрожь.
Et in diebus illis quaerent homines mortem et non invenient eam; et desiderabunt mori, et fugit mors ab ipsis (Apoc.9:6).
И въ ты́я дни́ взы́щутъ человѣ́цы сме́рти, и не обря́щутъ ея́: и вожделѣ́ютъ умре́ти, и убѣжи́тъ от ни́хъ сме́рть (Откр.9:6).
Он бросился искать гладиатора Спикула или любого другого опытного убийцу, чтобы от его руки принять смерть, - но никого не нашел. «Неужели нет у меня ни друга, ни недруга?» - воскликнул он и выбежал прочь, словно желая броситься в Тибр. (...)
В ужасе он схватил два кинжала, взятые с собою, попробовал остриё каждого, потом опять спрятал, оправдываясь, что роковой час еще не наступил.
καὶ οὐ μετενόησαν ἐκ τῶν φόνων αὐτῶν οὔτε ἐκ τῶν φαρμάκων αὐτῶν οὔτε ἐκ τῆς πορνείας αὐτῶν οὔτε ἐκ τῶν κλεμμάτων αὐτῶν (Αποκ.9:21)
et non egerunt paenitentiam ab homicidiis suis neque a veneficiis suis neque a fornicatione sua neque a furtis suis (Apoc.9:21).
и не пока́яшася от убі́йствъ свои́хъ, ни от волхвова́нiй свои́хъ, ниже́ от блуда́ своего́, ниже́ от та́тьбъ свои́хъ (Откр.9:21). -
продолжает Иоанн Богослов.
И здесь как будто несостыковочка вышла. Как будто бы Цезарь - этот великий блядин сын и греховодник - то ли устрашённый видениями, то ли по той причине, что в час свой конечный, заповедный свой час - он вспомнил, что он поэт и ученик философа, и что незря же он отроком предавался с таким рвением изучению любимых греков - словом, он вдруг не пошёл на поводу тех смертных, что умерли, закостенев своём блуде, не покаявшись.
А что же Нерон, кровопийца наш, кровавый (почти киевский) паяц? А Нерон...
То он уговаривал Спора начинать крик и плач, то просил, чтобы кто-нибудь примером помог ему встретить смерть, то бранил себя за нерешительность такими словами: «Живу я гнусно, позорно - не к лицу Нерону, не к лицу - нужно быть разумным в такое время - ну же, мужайся!»
Как говорит апостол Иоанн, имеющий уши да услышит. Я, ваш смиренный автор, инок Укилла, услышал в этих прощальных речах Нерона, обращённых к самому себе - речах, в которых явственно слышны слова греческой стоической философии - желанье покаяния; желание предсмертного примирения с мiром.
Наш триждыпроклятый герой, выходит, жил и умер по поговорке - «жил безумно, да умер разумно».
Точно так же, к слову, свершилась судьба Дон-Кихота.