Несколько предваряющих замечаний к нашим "Аллегориям" ΕΙΣ ΤО "ПРИГЛАШЕНΙЕ НА КАЗНЬ" СИРИНА, или
Discours de la méthode - 2
Начать я должен с одного важного признания.
На днях у Владимира Васильевича Стасова (см.: «Училище правоведения в 1836-42 гг.», Рус. Стар., 1882, февр., 414; приводится у Викентия Викентьевича Вересаева, «Гоголь», Академия, стр. 129) довелось мне обнаружить (и это было порядком неожиданно!) чёткое, ясное и исчерпывающее проговаривание тех признаков слога, кои и создают из всякой лит-продукции явление незаурядное - такое, что покоряет сердца современников и остаётся в веках.
Эти признаки Стасов (сам того не подозревая) вывел на основе ранних произведений Николая Васильевича Гоголя. Зачту ж соответствующий разумеемый отрывок:
Тогдашний восторг от Гоголя ни с чем не сравним. Его повсюду читали точно запоем. Необыкновенность содержания, типов, небывалый, неслыханный по естественности язык, от роду ещё неизвестный никому юмор, - всё это действовало просто опьяняющим образом. С Гоголя водворился на России совершенно новый язык; он нам безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительной бойкостью и близостью к натуре. Все гоголевские обороты, выражения быстро вошли во всеобщее употребление. Даже любимые гоголевские восклицания: «чорт возьми», «к чорту», «чорт вас знает», и множество других вдруг сделались в таком ходу, в каком никогда до тех пор не бывали. Вся молодежь пошла говорить гоголевским языком.
Признаюсь вам: ведь и я, когда, учась уже на втором курсе университета, вдруг «открыл» для себя Гоголя - был поражён и очарован в том числе и этими гоголевскими присказками! Как лихо, ладно, эдаким хватом оне звучали! Хотелось и вправду за ним их повторять (чем я доныне занимаюсь, обожая все эти «Чорт вас возьми, степи, как вы хороши!»). Но, черти и прочие сочные красоты языка mis à part, в воспоминаниях Стасова нас заинтересовали общие признаки. Каковы же они? Их, по Стасову, четыре:
1) необыкновенность содержания;
2) необыкновенность типов (т. е. героев, персонажей);
3) небывалый, неслыханный по естественности язык;
4) от роду ещё неизвестный никому юмор
Вот с этими критериями и должно, думается мне, подходить ко всем литературным творениям, проверяя, подействует ли «просто опьяняющим образом» или лишь тёпленьким оставит?
Возьмём, наприклад, роман Фёдора Михайловича Достоевского «Бесы»... Всё здесь пленяет и пьянит не хуже гоголевского - ибо есть «и необыкновенность содержания, типов, и небывалый, неслыханный по естественности язык, и от роду ещё неизвестный никому юмор»...
/ Любопытно, что если прошедшие века, вороча нос, пеняли Достоевскому его небрежно-разговорный слог, его «гениально-безобразный» стиль, то ныне оценки поменялись и нам по сердцу как раз непосредственная, естественная интонация его речи!.. Что же до чувства юмора нашего автора, то и здесь он выступает непревзойдённым мастером - достойным продолжателем дела Пушкина и Гоголя... /
А вот возьмём «Взятие Измаила» некоего Шишкина...
Необыкновенность содержания? О какой необыкновенности можно говорить, если содержания или нет вовсе, или же оно сводится к отвратно-сентиментальному размазыванию соплей автора к швейцарской (оттого, верно, и любимой, что - швейцарской!) жёнушке Франческе (кою автор потом, благополучно выехавши на ней в Швейцарию, и бросит - по примеру стольких многих)...
Необыкновенность типов? Да есть ли там, в этом вялотекущем гайморите-романе хоть один мало-мальски розовощёкий персонаж? Нет там никаких персонажей - ни розовощёких, ни бледно-ланитных, ни вообще никаких - с щеками или без!
Небывалый, неслыханный по естественности язык?
Ребята! О каком неслыханном по естественности языке можно говорить, а также о его простоте, силе, меткости, поразительной бойкости и близости к натуре, если в целом романе нет ни одного живого слова - а всё выдернуто из чужих книжек?!
Ну и наконец о юморе... Тут вообще - потеха! Шишкин - клинический идиот. В смысле - человек, клинически не способный на лёгкость мысли, на иронию и смех. Он, как и остальное племя этой местечковой приживалки старой девы - русской интеллигенции - всё воспринимает (и прежде прочего - себя, натурально, себя любимого воспринимает) архи железобетонно-серьёзно. Смех в его книгах и не ночевал. Поэтому...
Поэтому - долой! Долой, друзья мои!
(И подумать только: вот, казалось бы, по прошествии стольких лет, в течение коих молодых усиленно пичкали всякой ахинеей по заветам тупенького Белинского - как то: наполнять свои произведения общественно-значимым, гражданским и сурьёзным, - и вот когда, казалось бы, молодые наконец осознали, что их предшественников кормили требухой, что писателю надо озабочиваться перво-наперво вопросами художественной формы, слога, мастерства, и когда молодые с энтузиазмом принялись учиться этим форме, слогу, мастерству - клинический идиот Шишкин вдруг разразился из-за бугра воплями с посыпанием пеплом пополам: «Ах, да как так? Да как посмели? Россия воюет с Украиной, а они учатся слогу?! Не выходят на демонстрации, не пишут гневных памфлетов против страны своей, не каются перед Европой, не заламывают рук - а учатся слогу?! Новому благоуханному русскому слогу!.. О времена, о нравы!..»
И самое удивительное: этот Шишкин даже не видит, не чувствует ридикюльности своей! Не видит, как он нелеп! Не видит на себе пропахшего нафталином капота старой дуры-девы!)
Однако мы вообще-то ведём разговор о Сирине, об его повести «Приглашение на казнь».
Мы неоднократно уже имели возможность заметить, что движущий нерв этого произведения заключается в вопросе стиля. Язык, слог - вот главный персонаж этой книги. Приключения слога наполняют её сюжет. Всё остальное в ней - и линия антиутопическая, и линия сомнамбулическая, и линия сюрреалистическо-спиритуалистическая, и линия умопомешательства - всё это nebensaechlich.
Мы также видели, что «ПнК» строится не только на жонглировании, на имитировании различных систем слога, но и на чередовании (и это уже - не по воле автора) сильных и слабых пассажей: пассажей, обладающих всеми признаками достоверности, и пассажей, коих мы слишком хорошо слышим надуманность, вторичность, «головизну» и недопечённость.
А ведь и сам Сирин неоднократно повторял (и даже возвёл в краеугольный принцип своей эстетики):
В сущности, подлинная мера таланта есть степень непохожести автора и созданного им мира, какого до него никогда не было, и что ещё важнее - его достоверность.
(из «Лекций по русской литре», перевод Курт, стр. 152)
И, провозгласивши сей принцип, Сирин тотчас прибавил:
Предлагаю вам оценить мир Достоевского с этой точки зрения.
(Ибид.)
Как мы знаем, он и попытался на основе своего принципа Достоевского развенчать, но у него из удалой затеи сей ничего не вышло: бледненько он звучит, развенчивая Достоевского, голословно и вообще неубедительно! (А если бы мы были начитаны в античных авторах, греками и римлянами, мы бы, вослед Авлу Геллию (Gel. Noct. Attic. 17.10.15), сказали, что звучит он duriter et ἀκύρως - "грубо и неубедительно"). Коротки, короче, оказались у развенчивателя ручонки!)
Теперь мы знаем, отчего Сирин в развенчивании Достоевского потерпел унизительную неудачу: потому что писания Фёдора (нашего второго «всё») Михайловича вполне соответствуют принципам опьяняющей литературы, выведенных В. В. Стасовым!
И теперь наша задача заключается, собственно, в том же самом; именно же:
Предлагаю вам оценить мир Достоевского Сирина с этой точки зрения.
Что там у него с необыкновенностью содержания, типов, юмора и неслыханностью по естественности языка? Иными словами (вернее: Сириновыми словами) - что там у него с непохожестью «автора и созданного им мира, какого до него никогда не было, и что ещё важнее» - что там с его достоверностью?
Сделавши сии теоретико-методологические замечания, продолжим теперь наши «ΑΛΛΗΓΟΡΙΑΙ».
Начать я должен с одного важного признания.
На днях у Владимира Васильевича Стасова (см.: «Училище правоведения в 1836-42 гг.», Рус. Стар., 1882, февр., 414; приводится у Викентия Викентьевича Вересаева, «Гоголь», Академия, стр. 129) довелось мне обнаружить (и это было порядком неожиданно!) чёткое, ясное и исчерпывающее проговаривание тех признаков слога, кои и создают из всякой лит-продукции явление незаурядное - такое, что покоряет сердца современников и остаётся в веках.
Эти признаки Стасов (сам того не подозревая) вывел на основе ранних произведений Николая Васильевича Гоголя. Зачту ж соответствующий разумеемый отрывок:
Тогдашний восторг от Гоголя ни с чем не сравним. Его повсюду читали точно запоем. Необыкновенность содержания, типов, небывалый, неслыханный по естественности язык, от роду ещё неизвестный никому юмор, - всё это действовало просто опьяняющим образом. С Гоголя водворился на России совершенно новый язык; он нам безгранично нравился своей простотой, силой, меткостью, поразительной бойкостью и близостью к натуре. Все гоголевские обороты, выражения быстро вошли во всеобщее употребление. Даже любимые гоголевские восклицания: «чорт возьми», «к чорту», «чорт вас знает», и множество других вдруг сделались в таком ходу, в каком никогда до тех пор не бывали. Вся молодежь пошла говорить гоголевским языком.
Признаюсь вам: ведь и я, когда, учась уже на втором курсе университета, вдруг «открыл» для себя Гоголя - был поражён и очарован в том числе и этими гоголевскими присказками! Как лихо, ладно, эдаким хватом оне звучали! Хотелось и вправду за ним их повторять (чем я доныне занимаюсь, обожая все эти «Чорт вас возьми, степи, как вы хороши!»). Но, черти и прочие сочные красоты языка mis à part, в воспоминаниях Стасова нас заинтересовали общие признаки. Каковы же они? Их, по Стасову, четыре:
1) необыкновенность содержания;
2) необыкновенность типов (т. е. героев, персонажей);
3) небывалый, неслыханный по естественности язык;
4) от роду ещё неизвестный никому юмор
Вот с этими критериями и должно, думается мне, подходить ко всем литературным творениям, проверяя, подействует ли «просто опьяняющим образом» или лишь тёпленьким оставит?
Возьмём, наприклад, роман Фёдора Михайловича Достоевского «Бесы»... Всё здесь пленяет и пьянит не хуже гоголевского - ибо есть «и необыкновенность содержания, типов, и небывалый, неслыханный по естественности язык, и от роду ещё неизвестный никому юмор»...
/ Любопытно, что если прошедшие века, вороча нос, пеняли Достоевскому его небрежно-разговорный слог, его «гениально-безобразный» стиль, то ныне оценки поменялись и нам по сердцу как раз непосредственная, естественная интонация его речи!.. Что же до чувства юмора нашего автора, то и здесь он выступает непревзойдённым мастером - достойным продолжателем дела Пушкина и Гоголя... /
А вот возьмём «Взятие Измаила» некоего Шишкина...
Необыкновенность содержания? О какой необыкновенности можно говорить, если содержания или нет вовсе, или же оно сводится к отвратно-сентиментальному размазыванию соплей автора к швейцарской (оттого, верно, и любимой, что - швейцарской!) жёнушке Франческе (кою автор потом, благополучно выехавши на ней в Швейцарию, и бросит - по примеру стольких многих)...
Необыкновенность типов? Да есть ли там, в этом вялотекущем гайморите-романе хоть один мало-мальски розовощёкий персонаж? Нет там никаких персонажей - ни розовощёких, ни бледно-ланитных, ни вообще никаких - с щеками или без!
Небывалый, неслыханный по естественности язык?
Ребята! О каком неслыханном по естественности языке можно говорить, а также о его простоте, силе, меткости, поразительной бойкости и близости к натуре, если в целом романе нет ни одного живого слова - а всё выдернуто из чужих книжек?!
Ну и наконец о юморе... Тут вообще - потеха! Шишкин - клинический идиот. В смысле - человек, клинически не способный на лёгкость мысли, на иронию и смех. Он, как и остальное племя этой местечковой приживалки старой девы - русской интеллигенции - всё воспринимает (и прежде прочего - себя, натурально, себя любимого воспринимает) архи железобетонно-серьёзно. Смех в его книгах и не ночевал. Поэтому...
Поэтому - долой! Долой, друзья мои!
(И подумать только: вот, казалось бы, по прошествии стольких лет, в течение коих молодых усиленно пичкали всякой ахинеей по заветам тупенького Белинского - как то: наполнять свои произведения общественно-значимым, гражданским и сурьёзным, - и вот когда, казалось бы, молодые наконец осознали, что их предшественников кормили требухой, что писателю надо озабочиваться перво-наперво вопросами художественной формы, слога, мастерства, и когда молодые с энтузиазмом принялись учиться этим форме, слогу, мастерству - клинический идиот Шишкин вдруг разразился из-за бугра воплями с посыпанием пеплом пополам: «Ах, да как так? Да как посмели? Россия воюет с Украиной, а они учатся слогу?! Не выходят на демонстрации, не пишут гневных памфлетов против страны своей, не каются перед Европой, не заламывают рук - а учатся слогу?! Новому благоуханному русскому слогу!.. О времена, о нравы!..»
И самое удивительное: этот Шишкин даже не видит, не чувствует ридикюльности своей! Не видит, как он нелеп! Не видит на себе пропахшего нафталином капота старой дуры-девы!)
Однако мы вообще-то ведём разговор о Сирине, об его повести «Приглашение на казнь».
Мы неоднократно уже имели возможность заметить, что движущий нерв этого произведения заключается в вопросе стиля. Язык, слог - вот главный персонаж этой книги. Приключения слога наполняют её сюжет. Всё остальное в ней - и линия антиутопическая, и линия сомнамбулическая, и линия сюрреалистическо-спиритуалистическая, и линия умопомешательства - всё это nebensaechlich.
Мы также видели, что «ПнК» строится не только на жонглировании, на имитировании различных систем слога, но и на чередовании (и это уже - не по воле автора) сильных и слабых пассажей: пассажей, обладающих всеми признаками достоверности, и пассажей, коих мы слишком хорошо слышим надуманность, вторичность, «головизну» и недопечённость.
А ведь и сам Сирин неоднократно повторял (и даже возвёл в краеугольный принцип своей эстетики):
В сущности, подлинная мера таланта есть степень непохожести автора и созданного им мира, какого до него никогда не было, и что ещё важнее - его достоверность.
(из «Лекций по русской литре», перевод Курт, стр. 152)
И, провозгласивши сей принцип, Сирин тотчас прибавил:
Предлагаю вам оценить мир Достоевского с этой точки зрения.
(Ибид.)
Как мы знаем, он и попытался на основе своего принципа Достоевского развенчать, но у него из удалой затеи сей ничего не вышло: бледненько он звучит, развенчивая Достоевского, голословно и вообще неубедительно! (А если бы мы были начитаны в античных авторах, греками и римлянами, мы бы, вослед Авлу Геллию (Gel. Noct. Attic. 17.10.15), сказали, что звучит он duriter et ἀκύρως - "грубо и неубедительно"). Коротки, короче, оказались у развенчивателя ручонки!)
Теперь мы знаем, отчего Сирин в развенчивании Достоевского потерпел унизительную неудачу: потому что писания Фёдора (нашего второго «всё») Михайловича вполне соответствуют принципам опьяняющей литературы, выведенных В. В. Стасовым!
И теперь наша задача заключается, собственно, в том же самом; именно же:
Предлагаю вам оценить мир Достоевского Сирина с этой точки зрения.
Что там у него с необыкновенностью содержания, типов, юмора и неслыханностью по естественности языка? Иными словами (вернее: Сириновыми словами) - что там у него с непохожестью «автора и созданного им мира, какого до него никогда не было, и что ещё важнее» - что там с его достоверностью?
Сделавши сии теоретико-методологические замечания, продолжим теперь наши «ΑΛΛΗΓΟΡΙΑΙ».