[отрихтовав трошки]
<Не к воскресенью, конечно, буде напечатано, но один добрый мой приятель А. Ш. сподвиг меня на представление для публики нижеследующей пиэсы - плода моих отроческих забав...>
СИРИНЪ И ЧОРТЪ
...
О, тонкая штука! Эк куда метнул! какого туману напустил! разбери кто хочет! Не знаешь, с которой стороны и приняться. Ну, да уж попробовать не куды пошло!
- Антон Антонович Сквозник-Дмухановский
... это просто было обворожение!
- Анна Андреевна Ахматова (в замужестве Сквозник-Дмухановская)
Уж как это случилось, хоть убей, не могу объяснить. Точно туман какой-то ошеломил, чорт попутал.
- Артемий Филиппович Земляника
Меня, кстати, всегда забавляла принятая среди почитателей писателя Сирина манера повязывать бирочки на шейку его персонажей. Если задано (а кем задано? каким таким Сверх-Разумным Высшим Существом?), что персонаж Икс - дурной, то уж и иначе быть не может.
Вот возьмём Алфёрова, Алексей-Иваныча, из «Машеньки». У всех читателей-почитателей консенсус: Алфёров дескать такой-сякой пошляк. И вообще. Как там выражался герр Паниковский? «Жалкий, ничтожный человек». То есть некультурный и нехороший, и слабый. Таковым, стало быть, все его и честят!
А спрашивается: а с какого глузду вы взяли?
Достаточно открыть «Машеньку» - и уже с первой страницы беспристрастному читателю становится ясно, что Алфёров - внимательный, исполненный жизненного опыта, умный и проницательный человек. Он дал безукоризненно-точную характеристику Ганину по одному только его имени («Лев и Глеб - сложное, редкое соединение. Оно от вас требует, сухости, твёрдости, оригинальности»), он же в один момент всего лишь по манере прокашляться определил в соседе за стенкой своего компатриота («...и сразу по звуку кашля решил: земляк»). Заметьте: все эти знаки открываются читателю с первой страницы романа!
Так что «бойкий, докучливый голосок» мелкого беса, коим Сирин наградил своего персонажа, оставим на совести демиурга и демиургова фан-клуба.
Сравнение с мелкими чертями гоголевского типа подвернулось очень кстати. Дело в том, что Сирин, конечно, - это такой скрытый анархо-крипто-шизоидный гоголианец с фёдор-михайловической полежкой. Что бы он ни писал, он всё время оглядывается на Гоголя.
Николай Васильевич, верный своему шизофреническому умонастроению, обильно, со смаком умастил свой мир вот этой мелкой бесовщиной. Как сам Сирин однажды заметил, -
Мы можем вообразить, что он <Гоголь - У. Н.> чувствовал, если вспомним, что всю жизнь его донимало отвращение ко всему слизистому, ползучему, увёртливому, причем это отвращение имело даже религиозную подоплёку. <...> Недоразвитая, вихляющая ипостась нечистого, с которой в основном общался Гоголь, - это для всякого порядочного русского тщедушный инородец, трясущийся, хилый бесёнок с жабьей кровью, на тощих немецких, польских и французских ножках, рыскающий мелкий подлец, невыразимо гаденький. Раздавить его - и тошно и сладостно, но его извивающаяся чёрная плоть до того гнусна, что никакая сила на свете не заставит сделать это голыми руками, а доберёшься до него каким-нибудь орудием - тебя так и передёрнет от омерзения. Выгнутая спина худой чёрной кошки, безвредная рептилия с пульсирующим горлом или опять же хилые конечности и бегающие глазки мелкого жулика (раз тщедушный - наверняка жулик) невыносимо раздражали Гоголя из-за сходства с чортом. /Перевод, кажется, Голышевой/
Всё, конечно, тянется из детства. В детстве этот будущий светоч русской культуры задушил домашнюю кошку, приняв её за беса. Вот и понеслось! Пушкину он рассказывал, что «самое забавное зрелище, какое ему довелось видеть, были судорожные скачки кота по раскаленной крыше горящего дома» (предоставляю читателю вообразить, что при этом подумал про своего молодого собеседника изысканно благовоспитанный, человечный и светский Пушкин!), - и, понятно, отчего вид этот его забавлял: разумеется, кот был дьяволом!
Другая сцена, относящееся к тому же омерзительно-квазикомическому ряду Гоголевских фантазмов, - утопление ж[замарано цензурою] в «Тарасе Бульбе». Бедный [замарано цензурою] мечется, мельтешит, плачется, молит, стонет, дрыгает в воздухе ногами - ну совсем как тот бедный кот на раскалённой крыше - и опять эта ужасная сцена вызывает у Гоголя лишь прилив удовлетворения; как же, нечистого поймали! Поделом же ему! Ату его! (1)
[(1) Отметим здесь и мотив всё тех же худосочных и смешных инороднических (немецких, польских, французских...) ног, снабжённых копытцами [зачёркнуто] чулками:
- Как? чтобы запорожцы были с вами братья? - произнёс один из толпы. - Не дождетесь, проклятые [замарано цензурою]! В Днепр их, панове, всех потопить, поганцев!
Эти слова были сигналом. [замарано цензурою] расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон; но суровые запорожцы только смеялись, видя, как [замарано цензурою] ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе.]
У Николай-Васильича, никогда за свою жизнь интимно не поимевшего ни одну женщину, слабый пол по той же шизофренической схеме превратился если не в дьявола самого, то уж во всяком случае в некое сообщество существ, с дьяволом близко общающихся. Уже в ранней «Повести об Иване Шпоньке» мы видим эту дичайшую метаморфозию, обнажение/обнаружение под женской прелестью некоего адового начала:
«Кто это тащит меня?» - жалобно проговорил Иван Федорович. «Это я, жена твоя, тащу тебя, потому что ты колокол». - «Нет, я не колокол, я Иван Федорович!»- кричал он. «Да, ты колокол», - говорил, проходя мимо, полковник П*** пехотного полка. То вдруг снилось ему, что жена вовсе не человек, а какая-то шерстяная материя; что он в Могилеве приходит в лавку к купцу. «Какой прикажете материи? - говорит купец. - Вы возьмите жены, это самая модная материя! очень добротная! из неё все теперь шьют себе сюртуки». Купец меряет и режет жену. Иван Федорович берёт под мышку, идет к [замарано цензурою], портному. «Нет, - говорит [замарано цензурою], - это дурная материя! Из неё никто не шьёт себе сюртука...»
В страхе и беспамятстве просыпался Иван Федорович. Холодный пот лился с него градом...
Дальше - больше. В «Записках сумасшедшего» обнаруживается, что прелестная дочка начальника, в которую безответно влюблён Поприщин - спуталась с нечистым. В «Вие» Хома Брут ухлопывает прекрасную паночку поленом (перед тем обнаружив, что она ведьма, и всласть накатавшись на ней... именно что всласть!).
Тут мне могут возразить: ну, Сирин-то, слава Богу, не Гоголь! Он женщин не просто любил (особенно - архи-молоденьких, худых как жёрдочка), а даже вот женат был на евреечке (в молодости бывшей весьма привлекательной... к старости, правда, превратившейся... м-да...). Всё верно. Но Сирин не мог до конца жизни отвязаться от наваждения, от того розового тумана, что напустил на него Николай Васильевич (хох[замарано цензурою]й колдун, не иначе). (2)
[(2) Возможно, вы спросите меня: как так могло случиться, что сей [замарано цензурою] «колдун, мельник и плут», с отвратительными манерами, хамовитый, извёртливый, неопрятный (при всём своём франтовстве - впрочем, франтовстве дешёвом, провинциальном), с влажным, склизким рукопожатием - как он окрутил-охмурил нашего барчука - спесивого, надменного индивидуалиста-англофилиста финиста-ясна сокола, умевшего и в нищете изгнания одеваться с аристократичной элегантностью (это отмечали многие, например княжна Шаховская), не терпящего никакого панибратства, не терпящего никаких посиделок однокорытников, с содроганием и сорок лет спустя вспоминавшего антисанитарно влажные, вечно влажные полотенца в уборной Тенишевского училища?!
Да очень просто он его охмурил! Гоголь, действительно как тот заправский сват и кум и колдун из комедии, легко мог очаровывать людей, пускать им пыль в глаза - причём проницательнейших из людей!
Откроем уж вам страшную тайну: г-н Яновский всю жизнь разыгрывал на сцене собственных персонажей. Да! он был никем иным как Хлестаковым («С Пушкиным на дружеской ноге»), чортом (вспомним и его, господина Яновского, куцые, тоненькие ножки-палочки чорта-инородца! его дребежанье, его мельтешенье, суетливость его и охоту к перемене мест... Гоголь - это скачущий чорт!); далее, он был Аксентием Ивановичем Поприщиным (тут уж une mine d'or сходств и параллелей), он был Подколёсиным (который в последний момент, не пожелав жениться, выпрыгнул от своей невесты в окно), он был и Пифагором Пифагоровичем Чертокуцким, спрятавшимся от гостей (понимай - от мира спрятавшимся) в коляске, засев в там в позе эмбриона... Он убежал, спрятался от мира обратно в утробе матери своей!
Да что тут много расписывать. Он был ими всеми - всеми своими героями! И потому врал безбожно всем и каждому (а не токмо маменьке) и во вранье этом был истинный виртуоз, сочинитель, писатель - и ему верили, под власть его чар подпадали - причём, как я уже сказал, люди далеко не самые глупые, очень проницательные люди. Вот Пушкин, например. Поверил совершенно несусветным россказням Яновского о типографских наборщиках, якобы «прысквших себе в кулаки» при появлении молодого автора «Диканьских вечеров» - и поздравил того в ответном письме («Поздравляю Вас с первым Вашим торжеством, с фырканьем наборщиков и изъяснениями фактора» - см. его послание от 25 августа 1831 г.) - и не просто поздравил, а ещё и в «Литературных прибавлениях к »Русскому инвалиду«» полностью пересказал эту высосанную из пальца (в случае с Гоголем уместнее выразиться - вытащенную из носа) небылицу!]
Сирин тоже начал клепать бесовщину. Чертей всех мастей и пород он стал производить в промышленных набоковских масштабах.
Одна важная составляющая его паноптикума - это женщины-дьволицы. Тут много можно разглагольствовать (очень уж тут всё явственно). Женщина-дьяволица - она как женщина-вампирша у Мунка (Тулла Ларсен и многочисленные её художественные инкаранции); она непременно или погубляет мужчину (Марго из «Камеры обскуры», Шарлотта Гейз из «Лолиты»), или желает его погубить (Марта из «Короля, дамы, валета»). Но женщины у Сирина никогда не бывают мелкими, извивающимися, вихляющими и виляющими бесами. Оне непременно у него - демоницы Лилит, серьёзные и архи-опасные существа.
Роль же мелких бесов у Сирина берут на себя так называемые «пошляки».
О да! Из обожателей Сирина (заметим в скобках) особенно нежно-ранимые мужчинки-припевочки, эдакие мужчинки-«девицы» да обеспеченные дамы бальзаковского возраста обожают налегать на «пошлость». Выискивают её повсюду, прямо вот «вышныривают» её и, обнаружив, вопят на весь инстаграмм, указывая перстом на жертву-носителя вируса, а потом театрально падают в обморок. Так они (вернее, оне) изображают из себя тонких, высоко-духовных существ, истинных почитателей и продолжателей дела Сирина.
Понятно, что во вселенной этого набокофильствующего бабья... точнее сказать, во вселенной Сирина - тип «пошляка» занял то же самое место, какое во вселенной Гоголя занимал мелкий бес. Правильно! Он занял во вселенной Сирина место абсолютного зла, самого страшного, чудовищно-страшного из отрицательных персонажей. Страшней вот прямо не придумать. И не встретить. Обыщите все его романы - даже его диктаторы и те оказываются лишь разновидностью вихляющего чорта, бледно-водянистыми «пошляками»! Сирин заприметил ошибку аберрации, допущенную Гоголем при конструировании абсолютного зла своей вселенной («тужилась гора - родилась ridiculus mus»):
А то, что его дьявол был из породы мелких чертей, которые чудятся русским пьяницам, снижает пафос того религиозного подъёма, который он приписывал себе и другим [опять цитата из его книги о Гоголе] -
Но точно в такую же ошибку впал и наш эпигон Николай-Васильича - Сирин!
Все его отрицательные персонажи, «великие и ужасные», - и не великие, и не ужасные. Более того. Они вовсе и не отрицательные. Они - самые обычные, человеческие, слишком человеческие люди.
Да, давайте уж признаем: на такой конечный художественный эффект Сирин вряд ли рассчитывал. Однако когорта... да какое там когорта! Целые толпы, целые железобетонные легионы его поклонников и поклонниц как будто бы убеждают нас, что искомого эффекта Сирин-таки добился.
Но мы-то теперь знаем!.. Мы-то теперь - на примере Алфёрова из самого начала «Машеньки» - показали вам, чего стоит умственный горизонт, чего стоит читательская чуткость, чего стоит вкус, наконец, всех этих сиринских преторианцев и преторианцусих!
Под занавес, однако, быстро обрисуем ещё одного такого якобы отрицательного персонажа. Собственно - самого главного отрицательного персонажа во всей Сиринской «комеди юмэн» (я говорю «быстро», потому что тут моя юница-жена только что открыла духовку и оттуда потянуло таким душистым запахом чеснока и трав и je ne sais quoi encore!.. Это она телячью грудку испекла в медовом соусе. Сейчас подавать на стол будет. Поэтому мне надо поторапливаться).
Ну так вот. Щёголев из «Дара». Величайший в мире, в сиринском мире «пошляк». На него, собственно, и нацелил все свои убийственные стрелы дар нашего автора. Как гласит другая латинская поговорка, plus quam feci, facere non possum: выложился до конца, из всех возможных сил.
Ну а в итоге что? Вот что такое Щёголев, дорогие товарищи? Я вас спрашиваю/Ответьте мне, положа руку на сердце! Действительно ли он такое чудовище, как пытаются в том убедить нас Сирин со своими присными? То есть вот если Алфёров - это был мелкий бес, то Щёголев - уж получается, должен быть непременно сам Вий! («к о л о с с а л ь н о е - напомним читателю - создание простонародного воображения»). Ну и каков этот колосс?
Ну, сморозил колосс что-то там хамско-антисемитское по адресу падчерицы. Мало ли кто из нас не смораживал чего-нибудь глупого-жгучего в сердцах? В порыве чувств? Мы же все человеки - настоящие, живые, а не бездушные машины политкорректности! Вон даже такой умница как Василий Андреевич Жуковский и тот раз в жизни ляпнул-тяпнул несусветнейшую дичь об обряжении обряда казни некоей аурой религиозной мистерии, с пением псалмов... (за что и был совершенно справедливо выпорот [зачёркнуто] высмеян Чернышевским - а следом за Чернышевским и Сириным). Ну и что? Следует ли из этого, что Жуковский тоже был пошляк? Тоже был мелкий бес?
«Чушь, чушь! (Humbug! humbug!)», - восклицает мистер Скрудж (и мы купно с ним). Понимаете, ну никак не тянет балагур и весельчак Щёголев, «маленький человек» Щёголев - никак не тянет он на Мельмота Скитальца! На графа Дракулу. На Франкентштейна. Или на просто Гитлера. Не тянет! А Сирин и Ко всё тянут, тянут несчастного бегемота из его вполне себе терпимого болота человеческой экзистенции на сцену инфернального Паноптикума!
Ан бегемот не хочет вылезать. Не хочет Щёголев. И правильно делает! Потому что никакой не злодей этот Щёголев. Он - маленький человек, очередной аватар Акакия Акакиевича. И больше ничего.
Ибо - не вышло у Сирина «больше». «Обломись!» вышел у Сирина ("и ни чорта" - как выразился сам Щёголев о почине своего демиурга).
Засим у меня - всё! (побежал уплетать телячью грудку в меду).
Первое, кстати, издание (Norfolk, Connecticut: New Directions, 1944).