Петербург 20-х годов прошлого столетия. Ч.3. Ноябрь, декабрь 1921г.
http://almanax.russculture.ru/archives/2502?fbclid=IwAR1OGNmxaCuKx-FBVzSrtieUiy9FwRdCrC5h5eXkc85Q9Lw1y17mvndlbNo
Вера Штейн. Письма к Люличке: эпистолярный дневник 1921-1922 годов
[2 ноября? 1921 года].
2 октября, ноября. Вот 2-й день, что тает; радуюсь, т. к. экономия дров, в комнатах теплее, но зато опять мокрые ноги, т. к. обуви нет. Сегодня у меня было поручение по службе: в 20-х числах октября из дома бывшей Юрьевской - Гагаринская, 3 - из кв[артиры] бывшей Толстого вывезены были принадлежавшие ему вещи, и Русский музей просил нас их отыскать, т. к. среди них были ценные художественные вещи. Вот я и пошла на Гагаринскую, один парадный подъезд нашла заколоченным, в другом никого не было, ворота закрыты, но через ворота следующего дома проникла во двор, где мне указали помещение коменданта дома, ощупью по тёмной лестнице нашла указанную дверь, и там мне пришлось долго ждать его. Пока разговорилась со служащей там барышней, и она мне сказала, что у них только ещё устраивается общежитие голодающих, из которых составляется артель грузчиков, что голодающих прибывает масса и некуда их разместить. Вскоре пришли в эту же комнату бородатый пожилой мужик с бабой, оба в крестьянских жёлтых тулупах, видно, прямо из деревни; баба показала барышне записку какую-то, и при мне выяснилось, что это голодающие из Казанск[ой] губ[ернии], но вот 5-й день, как он сам помешался - всё думает, что его приговорили к расстрелу, и всюду просит, чтобы его записали в партию сочувствующих; в это время пришёл и комендант, и я попросила его сначала заняться ими; он написал записку в больницу Николая Чудотворца… [отсутствует строка. - Ред.] … тоже отшибло, тогда и он [мужик. - Ред.] подошёл и стал говорить, просить, что если уж надо его расстрелять, то чтобы созвали бы хоть сходку, чтобы знать, за что ему пострадать; я ему на это говорю, что его поведут в больницу и что там его накормят, но он мне на это говорит: знаю, говорит, знаю, куда меня поведут, на площадь поведут, и знаю, чем там накормят. Я вызвалась проводить их хоть немного, чтобы показать, как пройти хоть на Садовую, а комендант пока обещал мне навести справку по моему делу; вот мы и пошли, он шёл послушно, принимал меня за коммунистку, которая ведёт его в тюрьму: остановился у группы рабочих, попросил покурить и громко сказал: «Вот, в тюрьму ведут»; по дороге я ему купила папирос (10 шт[ук] за 2000) у бабы- торговки; видя по одежде их, что это голодающие беженцы, она подарила ему ещё две папиросы, а ей денег; он закурил и немного успокоился, а она мне пока рассказала, что у них ещё дочь 20 лет осталась лежать в общежитии, потому что нездорова, как в огне горит, всё тоже ходила с мокрыми ногами; и мы шли и шлёпали по лужам и мокрому снегу - я в рваных сапогах, они в мокрых лаптях; потом он вдруг останавливался и говорил: «Не пойду, знаю, куда вы меня ведёте», - но тогда жена его брала его за одну руку, я за другую, и мы снова шли; так я довела их до угла Невского и Садовой и указала, что теперь идти осталось всё прямо и на Покр[овской] пл[ощади] опять спросить; хотела поручить их кому-нибудь из прохожих, но никто не хотел ими заниматься, так они и пошли одни, а я вернулась в Лит[ейный] район ещё по одному делу. Около 4-х опять пошла к коменданту, на дворе сновало много таких же исхудалых людей в зипунах и много татар, на лестнице было ещё темнее, и я открыла по ошибке дверь в другую квартиру - там в тёмной холодной комнате без мебели видела силуэты людей, и одна женщина в лохмотьях ходила взад и вперёд по комнате, укачивая кричащего грудного ребёнка; наконец попала к коменданту, он ничего не мог мне сказать о моём деле, а послал меня в другой дом по Гагаринской, где находится ДКТ10, ведающий и этот дом; он вышел вместе со мной, чтобы показать мне этот дом, в это время повалил мокрый снег густыми хлопьями, навстречу нам попалось несколько оборванных детей, которые несли охапки где-то набранных щепок, а у ворот, уже прощаясь, он сказал мне: «А больной-то наш опять уже здесь». - «Как здесь?» - Я не хотела верить своим ушам, ведь я их проводила до самой Садовой. «Да, - говорит, - а потом он упёрся, и жена ничего не могла с ним поделать - вернулся; я на дворе был, он упал передо мной на колени в самую лужу: „Простите, говорит, больше никогда не буду, не посылайте меня расстреливать“». - «Что же теперь с ним будет?» - «Да постараюсь, - говорит, - отправить его в санитарной карете, у нас все почти больные лежат, половина перемрёт, наверное. Санитарная карета приезжает каждый день, но берёт только 4-5 чел., а надо брать по 20, ну, как-нибудь я его отправлю». Так мы и расстались, в доме напротив - никого, ДКТ-де не было дома, и так я и пошла домой, вся облепленная мокрым снегом, шлёпая среди серого тумана по грязи и унося с собой впечатление этих вымирающих беженцев. Там они всё-таки привыкли к теплу в своих избах, немудрено, что они умирают в нетопленных сырых помещениях, в нашем гнилом городе, да и кормят их, очевидно, тоже не досыта. Пришла, одела сухие туфли, съела холодного супа с холодной кашей и теперь пишу окоченевшая. Хотя сейчас у нас 9 о, не так холодно, сырость ужасная в комнатах. Валли тут же за столом шьёт и едва держит иголку окоченевшими пальцами. Газет я давно не читала, но разговор только о том, что наше правительство готово признать царские долги с условием, что Европа его признает; все говорят, что это хорошо, что это повлечёт за собой перемены к лучшему и приблизит нас к Европе; я готова верить, что это хорошо, и даже надеяться на что-то лучшее, но в душе ничего больше не шевелится, ничего похожего на прежний радостный энтузиазм при каком-нибудь подобном известии.
[3 ноября 1921 года].
3 ноября. Сегодня с утра пошла в жилищный отдел на Московской, всё по тому же делу Толстого. Всё так же падал густой снег, который тотчас же таял, пошла по Влад[имирскому] и увидела 2-х маленьких детей, сидящих на корточках прислонившись к стене дома, немного дальше ещё маленькая девочка татарского типа, дальше ещё двое и 3-е, на паперти Влад[имирской] церкви ещё… и одна девочка слепая, - точно комочки какие-то, прилепленные к стене; идя обратно, я сосчитала их: их было 9 от Влад[имирской] церкви до Невского, и у всех такое страдальческое выражение от холода, сидят, ёжатся, жмутся, руки красные, одеты плохо, - это всё дети голодающих; последнее время я часто видела то одного, то двух и всегда очень маленьких, лет 6-8, но никогда не видела их в таком количестве; самое лучшее для них было бы их обогреть, но этого я никак не могла сделать, у нас в квартире можно только окоченеть, и, к сожалению, мне не пришлось видеть, чтобы кто-нибудь подходил к ним и давал что-нибудь; я думаю, что спеша большинство не замечало их, т. к. они сидят и стоят так смирно, даже руки не протягивают, и только смотрят, они чувствуют себя потерянными в большом городе - сразу видно, что не городские дети. Всё это время читаешь иногда в газетах о голоде и голодающих, и всё это казалось так далеко где-то, а вот эти 2 дня мне пришлось испытать самой - какой ужас, ужас именно, что все разорены, все мы нищие, живущие в холоде, не имеющие лишней тряпки, лишнего куска хлеба, и потому чем-нибудь активно помочь не можем. Понятно, что они все умирают повально. В наш дом тоже вселили в одну квартиру семью татар, в кв[артире] ни мебели, ни дров, они все лежат больные, двоих ДКТ уже отправил в больницу. Я всё думаю, как бы сделать, чтобы нагревалась комната, в которой мы сидим, и надумала проломать в стене, которая её отделяет от кухни, большую дыру, тогда, когда я буду топить плиту, то тепло будет идти сюда. Несколько дней искала печника или кого-нибудь, кто бы это сделал, но никого не могла найти. Но теперь голова работает, как у Робинзона Крузо на необитаемом острове, и я вспомнила, что у меня есть инструменты для мрамора - взяла молоток и отбила ими штукатурку и кирпичи с 2-х сторон и сделала бы всё сама, но, к сожалению, посередине оказались доски, и чтобы перепилить их, надо будет всё-таки кого-нибудь найти; а не найду, то буду хоть месяц резать их перочинным ножиком, как какой-нибудь [1 слово нрзб. - Ред.] в темнице. Вот и инструментам моим пришлось пройти одинаковую с нами эволюцию и вместо благородного аристократического мрамора иметь дело с кирпичом и штукатуркой - стиль Революции.
[7 ноября 1921 года].
7 ноября 1921 г. Знаменательный день. Годовщина Октябрьской революции, вместе с тем и 3-х летие моих писем. Вот не думала бы я тогда, что мне придётся 3 года писать тебе, не отправляя писем, и кто знает, может быть, и ещё 3 года мы будем отрезаны от Европы. Хочу рассказать тебе моё времяпрепровождение этого великого дня. С утра я решила покончить грязную работу по ломке стены: отбила штукатурку и со стороны кухни, 3 раза спускалась во двор и вынесла на помойную яму 2 ведра со штукатуркой, при этом заметила у нас, что жильцы все решили воспользоваться свободным днём для пилки дров, и со всех сторон слышались звуки пилы, стук топора и говор, точно какой-то субботник. Квартира наша была в ужасающем виде, вообще царило большое оживление; по окончании моей работы всё было густо покрыто белой пылью, пришлось 2 раза вытереть пол мокрой тряпкой и затем перетереть каждый стул и даже каждую кастрюлю, зато теперь у нас чисто, точно перед Пасхой; убрав всё, натопила плиту, температура у нас была утром 6 гр[адусов], и мы закоченели, уже начались морозы, и вспоминается, что в первую годовщину было грязно и тепло. На обед сварила суп из ячневой крупы с брюквой, на второе печёная картошка, а к ужину [отсутствует слово. - Ред.] полученные последний раз на паёк; затем вымыла волосы, напудренные известковой пылью, выстирала 2 блузы, и только кончила, как в 6 часов пришла ко мне на урок одна знакомая, которой я помогаю учиться англ[ийскому] языку. Тут я в первый раз с утра села. Среди урока погасло электричество, и всё погрузилось в тьму, пришлось зажигать лампу, но через полчаса, слава Богу, зажглось опять. Такие дивертисменты случаются часто. После урока мы пообедали, потом я села штопать чулки, а Валли в это время читала мне вслух «Le siècle de Louis XIV» Dumas11 - книгу, кот[орую] мы читаем с большим удовольствием; а потом я пошла к моему повару узнать, нельзя ли купить дрова. Так как я узнала от моей ученицы, что сегодня все магазины и даже кафе закрыты, а обыкновенно только ими освещены улицы, то ожидала тьмы, но нет - на Невском горят электр[ические] фонари, до Аничк[ова] моста один ряд, а дальше к Адмир[алтейству] даже 2 ряда, кроме того, кое-где горели цветные лампочки, весьма скромно напоминающие иллюминацию; довольно много народу, но т. к. кафе закрыты, то в общем оживления мало, а когда шла обратно, то где-то далеко за домами взлетела на мгновение, осветив все дома, одна ракета. Вот и всё - не похоже на первую годовщину и никакой подачки вроде какой-нибудь сайки. А магазины понемногу совсем приблизились по внешнему виду к старорежимным: масса гастрономических… и вообще всё больше насчёт еды, видны пирамиды великолепных яблок, виноград, ветчина, копчёные сиги, масло, булки, плюшки, пирожные - всё, что угодно; и больше это никого не удивляет, у витрин никто не толпится, цены растут, хлеб уже 4000 ф[унт], масло больше 40, сахар - 400; всё это для нас абсолютно не существует, точно выставлена бутафория, до такой степени даже в голову не может придти мысль зайти что-нибудь купить, единственно, что мы покупаем иногда, это хлеб, и его вздорожание для нас очень чувствительно. В магазинах вообще очень пусто, редко 2-3 покупателя за один раз, но тем не менее они существуют, видны и витрины с готовыми великолепными зимними манто, с роскошными меховыми пелеринами - очевидно, всё у кого-то реквизированное - но там покупать могут уже только чекисты и самые крупные спекулянты.
Много обуви, валенок, у Вейса опять витрина полна изящной обувью, но мы все ходим в рваных сапогах и смотрим на эти витрины, как на картины, изображающие] nature morte12. Обращение «товарищ» совсем вышло из моды; ещё прошлую зиму ко мне часто обращались на улице с просьбой указать какую-нибудь улицу, именуя меня «товарищ», теперь же, несмотря на мои заплаты, вот уже 3-й раз что меня называют сударыней. Затем заплаты, лохмотья и дыры больше не в почёте, это всё было хорошо в начале Революции, и тогда даже без всякой надобности старались одеться победнее, пооборваннее, чтобы походить на пролетариат; теперь же, кто только может, старается выйти из пролетарского стиля и подделаться под стиль буржуазии. Я читаю сейчас Gre[e]n’a «The history of the English people»13. И меня поразила фраза Кромвеля: … [вписаны 8 слов на англ. яз., нрзб. - Ред.]14. Ведь это было сказано в 1660 г., когда ещё не было нашего опыта в революции. В этом году хочу попробовать вновь посещать Университет, и потому пошла туда зарегистрироваться; там всё опять переменили, всё вверх дном, и никто пока не разбирается в этой ломке. Теперь существует общественно-педагогический отдел, куда я механически попала с бывшего общественного бывшего исторического факультета, но только я зарегистрировалась, как узнала, что существует на Литер[артурно-] художественном] отделении специальный т. наз. Музейный цикл, где проходится исключительно ист[ория] иск[усства] и то, что меня больше всего интересует, а потому придётся перерегистрироваться; пока хожу только на лекции Фармаковского - очень интересно. В этом году гораздо больше учащихся, чем было в 19/20 г. Но и в Университете мне пока не пришлось слышать слова «товарищ», вместо него полновластно, по-видимому, вернулось прежнее обращение «коллега». Очень жалею, что прикрепила свою продов[ольственную] карточку на службе, где ничего не выдают, а не в Унив[ерсите]те, где студентам дают теперь по целому фунту хлеба в день, а теперь приходится экономить каждый кусочек. Пишу это всё по возвращении с Моховой, температура у нас поднялась с 6 до 8, так что сносно, сейчас пойду спать в свою комнату, изолированную от этой ради экономии тепла, там теперь только 2 градуса, но я переодеваюсь на ночь здесь и там только сплю, опять уже одевая на ночь и фуфайку и шерстяные чулки и покрываясь 3-мя одеялами, что мне тепло.
[8 ноября 1921 года].
8 ноября. Скоро откроются опять комиссионные магазины, видела уже несколько новеньких вывесок - всё это так напоминает 18-й год. Вообще, точно мы ехали в поезде в одном направлении, и теперь, дойдя до известного пункта, он повернул обратно, минуя все прежние знакомые станции в обратном порядке. Те же кооперативы и очереди, которые были тогда, в первый год после революции; судя по этому, мы теперь переживаем последний год до конца революции, и через год придём к той же станции, с которой отправились в путь под красным флагом. Сегодня всё занесено снегом, который идёт беспрерывно; к часу пошла на службу, встретила там совсем расстроенную О. Н. Сем.: вот 6-й день, что у неё ВЧК арестовала её дочь, её обвиняют в сношениях с заграницей и контрреволюции, её муж за границей, и думают, что она была с ним в сношениях, - теперь для неё ужасное состояние беспомощности и неизвестности; со службы пошла в Университет, страшный холод и ветер, особенно на Неве, хожу в тоненьком пальто, зимнее сносилось окончательно, галоши промокают, и в тёплом помещении снег тает и ноги делаются мокрыми, потом опять выходишь на мороз; в Университете безумный холод, и я не могла дождаться, когда кончится лекция Фарм[аковско]го, так замёрзла и так у меня болит горло. С ужасом вышла из холодной аудитории на ещё больший холод и вьюгу и всё время думала: если поддамся внутренне, заболею, надо себя уверить, что я не заболею, что мне очень хорошо; была вчера у доктора, который мне прописал лекарство от горла; по дороге зашла заказать его в аптеку, но этого лекарства в аптеках нет, остаётся только полоскать солью и вну- тренно себя поддерживать; до сих пор не могу согреться, хотя у нас нормальная темп[ература] - 8 гр[адусов]. На Невском и сегодня горят фонари.
[9 ноября 1921 года].
9 ноября. Сегодня на Невском фонари уже не горят больше, всё обыденно, погода в сущности чудная, 6 гр[адусов], ясное небо, тихо, сугробы белого снега, и когда я возвращалась домой по набережной, то любовалась и на розовый закат и на молодой месяц; да, всё это прекрасно на улице, но в комнатах мороз даёт себя чувствовать, мне холодно насквозь, хотя я опять в пальто и тёплой фуфайке, а ноги обёрнуты в газетную бумагу, опять мы окружены паром своего дыхания; кроме того, жилец первый раз топит сегодня купленную им печурку, дымоходы все засорены, ведь их не чистят, и потому его комната полна дымом, а т. к. дверь из его комнаты от сырости набухла и не закрывается, то весь этот дым проходит к нам и разъедает нам глаза - мы кашляем, чихаем, жмёмся и дрожим от холода, кряхтим и охаем, проклинаем нашу собачью жизнь, дров нигде не достать ни за какие деньги. У Валли так пальцы полопались от холода, что из них идёт кровь. Сейчас пойду спать в ещё больший холод, в моей комнате только 1 градус тепла, горло болит и сделался насморк, но всё-таки я ещё пока здорова; снесла сегодня поселённой у нас в доме татарской семье рубашку, чулки и чепчики для годовалого ребёнка, тёплая фланель нашлась у меня, а Валли сшила; нашла их всех лежащими на полу в пустой комнате в подвале, маленький в одной рубашонке до пояса. Отец и один ребёнок в больнице, по-видимому, у них тиф, а двое тут валяются больные. По-русски они почти ничего не понимают, и очень трудно с ними объясняться. Вчера на лестнице просила милостыню у каждой двери ещё беженка с маленькой девочкой, плачут от холода; потом стучалась к нам ещё женщина и умоляла дать хоть одно полено, что у неё дочь 14-ти лет лежит больная и мороз в комнате, мы дали ей 2 полена, и наша соседка - 3. Как мы проживём эту зиму - не знаю, особенно если будут большие морозы.
[10 ноября 1921 года].
10-го ноября. Провела замечательно интересный и полезный день: с утра затопила плиту и сварила обед, к 2-м часам побежала на службу, но, слава Богу, заседание было отменено, и я спустилась в кооператив, стала в очередь, и с 2-х до 6-ти простояла и пришла домой только в 7-м часу; это ужас, эти очереди… - притупляет все умственные способности, даже страдаешь тупо и стоишь с какой-то деревянной бес[чувст]вительностью под конец, точно кукла. Действует раздражающе говор толпы, давка, толкаются, бестолковость, слышишь обычные замечания: «Вот жизнь собачья, и когда это кончится», - а другой кто-нибудь отмечает: «Да никогда не кончится, ещё хуже будет, пока не подохнем». Один мужичок в армяке хотел попробовать поострить: «Вот, - говорит, - Россия всегда была с носом, а теперь стала с хвостом». Но никто не поддержал его, и он не встретил себе сочувствия, все были слишком уставшие, злые, раздражённые. Потом один служащий, еврей-коммунист, стал требовать, чтобы его пустили вне очереди, т. к. ему надо непременно на партийное заседание, - тогда поднялся гвалт, все точно проснулись, заволновались: «Не пускать, не пускать!..» Наконец с помощью заведующего его водворили на место. Через несколько времени вдруг заметили, что он как-то подложил мешки свои, а сам стал в стороне, а когда ему всё отвесили, хотел незаметно их взять, тогда опять все проснулись, заволновались, стали называть его в лицо нахалом; я тоже почувствовала в себе негодование и предлагала высыпать его мешки обратно и не выпускать его, но, конечно, кончилось как всегда, наглость победила: сопровождаемый самыми обидными замечаниями он спокойно ушёл, добившись своего, а мы продолжали стоять дураками. Наконец около шести я получила свою муку и крупу по кооперативу и фунт хлеба по городским карточкам, кот[орая?] меня искренне обрадовала, т. к. дома хлеба не было, и вышла на наб[ережную]. Мороз стал как будто сильнее, стоял туман, даже Петропавл[овской] крепости не было видно, кое-где горели костры, кот[орые] жгли солдаты, сторожащие сваленные на наб[ережной] дрова, снег скрипел, и после людской сутолоки так приятно подействовали тишина и мир пустынной набережной и широкого пространства. А теперь пишу в 8 час. вечера, вот и день прошёл. Ещё немного почитаю, поштопаю чулки, пополощу горло солью за неимением других лекарств - и спать, а завтра опять служба жизни.
[23 ноября 1921 года].
23 ноября. Милый Люличка, пишу тебе в кухне, где Валли и я сидим целый день. Я топлю из экономии так мало, что этим теплом невозможно согреть помимо кухни ещё большую комнату, в которую я пробила дыру (между прочим, доски мне перепилили за 20 т[ысяч], так что образовалось большое окно), поэтому мы её тщательно на день закрываем и сидим в сносной температуре, а спим в холоде. К нашему жильцу приехала его жена из Риги, и многие оттуда возвращаются опять сюда, т. к. там невозможно найти какой-нибудь заработок, а тут она уже нанялась шить, шить подённо. Наши жильцы оказались честными и чистоплотными - это такое редкое счастье: можно спокойно уйти из дома и не бояться, что в твоём отсутствии всё растащат. Теперь так поражает, что кто-нибудь не вор. Ищу, кому заказать маленькую печурку для большой комнаты, но один мастер, которого мне рекомендовали, просил мне передать, что у него сейчас железо всё вышло, и чтобы принимать заказы, он должен ещё наворовать новый запас, и это звучит совсем обычно и естественно. Ужасно поднялась цена на масло - 75 тыс[яч] фунт, а сахар - 50 тыс[яч]; мы, конечно, давно обходимся без этих продуктов и даже забыли о их существовании. Внезапно появилось много дров, их продают на рынке, и можно покупать возами и вязанками и даже отдельно брёвнами. Но несколько дней тому назад сажень стоила 400 т[ысяч], а теперь может быть и ещё дороже. Надо обязательно купить, но денег нет, и, милый Люличка, я надеюсь, ты поймёшь, что только крайняя необходимость заставляет меня пустить в ход одну из твоих кит[айских] серебр[яных] тарелок; пока я всё ещё их берегла, пока было что продавать, но теперь продаётся последнее. Валли продаёт ковёр и столовый сервиз, а я твою тарелку, и - тоже с болью в сердце - купленную папой картину «Охота на оленя»; её потом ничем не заменишь, т. к. столько воспоминаний детства с ней связано, это кусочек жизни нашей семьи, наверное, буду всегда её жалеть, как мамин браслет, но ничего не поделать - «отречёмся от старого мира», чтобы купить дрова. Татарская семья, вселённая к нам, должна была исполнять в доме обязанности дворника, но так долго никто не приходил за мусором, что сегодня снесла его сама на помойную яму, а потом спросила Мар[фу] Ионовну, почему никто из них больше не приходит. «Да ведь они все умерли», - ответила она. У меня даже мороз прошёл по коже. Как все умерли? Да так, отец и мать умерли в больнице, потом мальчик и девочка 3 и 5 лет, годовалого отдали в приют, а старшая 15 лет ещё пока жива. А сегодня ко мне приходила родственница Толстых по поводу разыскиваемых их вещей, и от неё я узнала, что из этого общежития голодающих на Гаг[аринской,] 3 каждый день выносят покойников по 10-ти. Недавно там умер отец, оставил пятерых детей, и мать одна умерла - оставила троих; все эти дети бродят по двору без призора, прося у всех кусочек хлеба, точно брошенные собачки, и, конечно, тоже не выживут. Там царит такая эпидемия тифа, что немногие жильцы, остановившиеся на частных квартирах, тоже хотят оттуда выехать, боятся остаться. В газетах написано, что приём голодающих в Петроград прекращён; из тех, кот[орые] имели несчастье приехать, наверное, никто не выживет. Ольга Мих. пишет из Германии, что там всё мирно, тихо, только дороже, чем было, и видно много фр[анцузских] войск, и что, когда она рассказывает о нашей жизни, никто ей не верит. Пайки везде сокращают. На нашу службу вместо 17-ти последний раз прислали 3; не знаю, кто их получил, но, во всяком случае, пайка больше не получаю. Толстовские вещи раскрадены жил. отделом, и только часть мягкой мебели описана; всё остальное пошло по рукам. Подавать[в] угол[овный] розыск не стоит: вещей всё равно не найти, а только будут без конца беспокоить. Вчера была у Бельгард, и меня угостили мясными котлетами с жареной картошкой, и вообще было очень симпатично, точно на пути маленькая остановка в культурном оазисе; выходя оттуда в 9-м часу вечера, увидела, что вдали от Невского царит та же тьма, как и в прошлом году; в некоторых местах должна была осторожно нащупывать дорогу, тем не менее, попала в какую-то выбоину и упала; зато, выйдя на Невский, могла любоваться некоторым подобием освещения: у ворот каждого дома горит электрическая лампочка, а, кроме того, освещают магазины. Большая разница по сравнению с прошлым годом.
[24 ноября 1921 года].
24 ноября. Какой ужас, что время так летит: получила свой законный отпуск с 15-го по 1-е декабря (полагается отдыхать 2 недели в год) и не замечу, как он пройдёт. По Невскому вот уже 2-й день идёт трамвай, ещё одно знакомое явление выплыло из прошлого, очередь очень большая, и я пока ещё на нём не ездила, трамваи идут до 6 часов веч[ера], плата - 1000 руб. Давно не была у моего повара, я их по-прежнему люблю, но не выношу нового элемента в их квартире. У них поселился бывший повар, молодой тип с женой, девочкой и сироткой-няней этой 3-х летней Зиночки. Но это не такой повар как Андрукович, а совершенно неотёсанный мужик, который, кажется, был поваром только на корабле и варил кашу для матросов. Теперь он коммунист и где-то служит комиссаром. Скачок от прежних его условий жизни к теперешним таков, что, кажется, мозги его этого не выдержат, и на меня он производит впечатление, будто он уже болен манией величия. Каждое утро ему подают лошадь, и он важно едет на службу, причём во всем старается подражать сложившемуся у него в голове представлению о министре. На правой руке у него великолепных 4 кольца с бриллиантами и рубинами, на левой два; последний раз я его попросила показать мне одно из них, старинное, - он с наслаждением снял все, чтобы я могла ими полюбоваться, и с такой важностью говорит мне: «Все мои кольца сделаны по моему заказу у Бока, вы ведь знаете Бока… Поставщик его величества». Вот последнее для него важнее всего. У его жены 22 [1 слово нрзб. - Ред.] серёг, не говоря о платьях, а в деревню он, говорят, отправлял вагонами чудную мебель и сундуки с материей. Последний раз они собирались в гости. Жена его была одета в чёрное шёлковое платье, сверху донизу шитое золотом, китайское шитьё - и по юбке и по корсажу ползали свирепые драконы; я чуть было не спросила: «Вы едете на костюмированный бал?» - слава Богу, меня перебили объяснением, что они едут на вечер. Тогда он опять с важностью спрашивает при мне, какой костюм ему лучше одеть: синий, чёрный или ещё какой-то, - чтобы показать, сколько у него костюмов; всё это так явно, неумело. Ему посоветовали одеть чёрный, и через 5 мин[ут] он пришёл показаться в новеньком прекрасном костюме, причём на груди оставил цветную русскую рубашку. Бедные люди, они больше не умеют держать себя просто и естественно, они всё время с напряжением стараются играть роль буржуев и изо всех сил подделываются под них, причём считают, что для этого надо держать себя важно и говорить свысока. Положение прислуг, пожалуй, не выиграет с революцией, т. к. им придётся служить у этих новых господ. Вот новый класс общества. Когда я на них смотрю, то кажется, будто я сижу в театре и это актёры играют, но, по правде сказать, приятнее было бы видеть этих типов на сцене, чем быть с ними в одной комнате.
Вчера, 6-го декабря по старому, я была у одних знакомых, кот[орые] просили меня с ними погадать, вышла от них в 12 ч[асов] и пошла по Невскому; шло много народу, всё больше парочки, очень весёлые, все кафе освещены, у одного из них стояли несколько лихачей и вышедший швейцар просил посторониться - там кутят, очевидно, вовсю, удовлетворяется жажда удовольствий, кутежей, но всё это проходит мимо нас и кажется каким-то далёким и таким чуждым миром, там кутят чужие и далёкие нам люди, те люди, с которыми мне, кажется, трудно было бы найти общий язык. Появился также на Невском плакат, возвещающий об открытии Института красоты, много параграфов: уничтожение угрей и прыщей и т. д., - а последний параграф гласит, что натуральный румянец, чарующий взгляд и улыбка [да] ны всем, - и, наверное, успех будет большой. Большевики человечество переменили. А по лестницам всё бродят и звонят у каждой квартиры голодающие, и эпидемия сыпного тифа царит по-прежнему. Недавно проехала по Невскому на трамвае, заплатила за это удовольствие 3 тыс[ячи]; на [1 слово нрзб. - Ред.] вскочила газетчица, выкликая: «Газета „Правда“! Кому газету?!», - и тут же [1 слово нрзб. - Ред.] номеров было куплено; газета стоит 2 т[ысячи], и по углам улиц на прежних местах, где раньше, стоят опять газетчики и газетчицы и выкликают газеты, только названия не те. Деньги опять подешевели, раньше можно было считать тысячу за копейку, а теперь она, пожалуй, упала до 1/4 коп., теперь уже часто приходится произносить слово миллион, тысячи - это уже ничто, бумажки по 250 р. больше нигде не берут. Стоят довольно сильные морозы, и у нас холодно: в моей комнате градус мороза, в Валлиной 5 тепла, и даже в кухне только 9 гр[адусов], но сейчас я почти 2 часа колола на дворе дрова и принесла наверх вязанку, так что пока мне ещё жарко. Дрова ещё приходится таскать самой, но за мусором уже всегда приходит выжившая татарка, и письма тоже разносят по квартире.
[1 декабря 1921 года].
1 дек[абря]. Я тебе, кажется, уже говорила, что хожу в летнем пальто, прошлогоднее подобие зимнего сносилось окончательно; пошла к нашему милому комиссару попросить выдать мне что-нибудь из т[ак] наз[ываемой] кладовой, реквизированные их вещи, знала, что там имеется ещё доха и тулуп; в этом мне отказали, но зато я получила ордер на выдачу мне из кладовой Зимнего дворца одной ливреи, ваты и подкладки. Вот сегодня я пошла в Зимний дворец и получила распоротый верх пальто, какие носили дворцовые служащие; отличное сукно, только слегка поеденное молью, - взяла его с удовольствием; затем в другой кладовой получила 4 ф[унта] ваты, там укладывали в корзины дворцовую посуду с гербами, и на мой вопрос, куда её везут, ответили, что это голодающим детям. Оставила все пакеты у знакомой и пошла в Университет подавать анкету. Надо тебе сказать, что ввиду общего сокращения пайков выяснилось, что только около 2 000 учащихся могут получать таковой, а всего сейчас около 9 000 студентов, поэтому, чтобы выяснить, кому оставить паёк, вывешен везде в большом коридоре Унив[ерсите]та экземпляр анкеты, кот[орый] надо заполнить. Тут, главным образ[ом], вопросы, касающиеся какого сословия был человек до Революции, чем занимался, кто был папа, кто мама, чем они занимались до и после 17-го года, где живут, служил ли ты в белой или красной армии, был ли арестован, и т. д. Вопросы довольно коварные, и главное - опять противоречие между теорией и практикой: в теории всё направлено как бы для уничтожения сословий, их нет, есть только люди, а на практике тщательное отграничение одного класса от другого, и, конечно, теп[ерь] дворянам нет шансов на получение пайка, который должен облегчить возможность учиться; поэтому и тут стараются примениться к новым условиям, пишут: «дочь или сын врача», «гражданин города Петрограда» и т. д. Эти анкеты должны быть представлены в 2 экз., и я целый вечер писала и затем, как требовалось, снесла их заверить ДКТ; между прочим, я забыла тебе сказать, что с ДКБ15 переиначено в ДКТ: бедноты больше нет, есть только трудящиеся. Очередь в Университете была громадная, но ведь мы все приобрели уже такую привычку стоять в очередях; тут мне пришлось почувствовать общее настроение учащихся, и, несмотря на большой процент [слово пропущено. - Ред.], оно произвело на меня впечатление очень анти-большевистского: громко раздавались замечания, что раньше не только дворяне, а и крестьяне имели свободный доступ к ученью, а теперь страшно и написать, что дворянин; что в 1-ю очередь получат пайки все партийные, а нам, простым смертным, ничего не останется и т. д. Так что видно было, что коммунистов что-то мало. Наконец дошли и до моей очереди, в комнате принимали анкеты 4-ро, все молоденькие, лет по 17-ти, крайний совсем мальчик еврейского типа; мне ужасно не хотелось подавать ему, но как раз попала именно к нему, он небрежно взял мою анкету, смотря в другую сторону, переговариваясь с сидящими за ним, и между прочим проглядывал и мою анкету; спросил, служу ли я, - говорю, что пока да, но с 1-го января меня сократят, - «Ну так принесите об этом бумагу со службы, и тогда мы вас примем», - сказал он мне милостиво; я, оказывается, не так скверно попала. Побежала скорее на службу и вижу с удивлением, что двери раскрыты, выносят вещи, отдел переезжает в Мих[айловский] дворец [на] Миллионную] 19. Тут я попросила машинистку написать удостоверение, что с 1-го января я увольняюсь, и была ошеломлена известием, что я вместе с другими уже с 1-го декабря больше не числюсь на службе. Вот как делаются вещи: вчера ты идёшь на службу, и тебе ничего не говорят; сегодня приходишь, и тебе говорят: «Вы уже не служите», - и это так происходит на всех службах; без всякого предупреждения в один прекрасный день человек выброшен на улицу, и хотя службой никто не живёт, тем не менее на многих это действует ужасно. Так одна моя сослуживица говорит мне: «Ведь вы подумайте, мне 64 года, куда я денусь, и говорят, что есть предельный возраст, меня никуда больше не примут». И продавать ей нечего. Я ей говорю: «Попробуйте давать уроки языков». Но ведь это легко сказать, а где их найти, и потом молодые могут бегать, хлопотать, а что же может сделать такая старушка, и она ведь не единственная. Хотя я почти ничего в сущности материально от службы не имела, но вследствие такой неожиданности у меня тоже было странное чувство: точно идёшь, идёшь по дороге, и вдруг перед тобой пропасть, пустота; конечно, это всегда только кажется в первый момент, а потом приглядишься и видишь свою дорогу дальше, сама жизнь её покажет. Одним словом, пошла обратно в Унив[ерситет] с разнообразными чувствами: и чувство праздника, радости - точно школьница, выпущенная на свободу, и чувство грусти, так как ко многим моим сослуживцам у меня тёплое чувство и мне жаль с ними расстаться. Я много милых людей узнала за это время. Итак, я свободна и, пожалуй, от этой свободы почувствую только положительные стороны, материальной разницы не почувствую, о получаемом нами жалованьи и говорить нечего, только теперь для заполнения анкеты я узнала, что должна получать 120 т[ысяч] жалованья, но на практике я никогда не получала, и была поражена этой неожиданной для меня суммой; вероятно, ещё месяцами буду продолжать получать по гомеопат[ическим] дозам эти накопившееся] за государством] суммы, а кооперативом и я и Валли сможем пользоваться дальше.
Подготовка текста к публикации и комментарии Ирины Флиге, Татьяны Притыкиной // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 6, страницы 90-115
Примечания.
1. Здесь и далее курсивом передано подчеркивание в тексте.
2. Имеется в виду декрет СНК РСФСР от 9 августа 1921 года «О продаже виноградных, плодовоягодных и изюмных вин». Разрешена была только продажа вин крепостью не более 14 градусов, запрет на производство и продажу водки, введённый с объявлением войны 1914 года, был сохранён.
3. Вероятно, имеется в виду декрет СНК РСФСР от 8 августа 1921 года «О предоставлении собственникам немуниципализированных строений права возмездного их отчуждения».
4. Эклер (франц.).
5. Предположительно: «das niderlichste Volk auf Erden».
6. Здесь и далее выделен курсивом текст, в оригинале отчёркнутый на полях.
7. Предположительно:: «Dunder Volk».
8. Свояченица (франц.).
9. Возможно, имеется в виду баронесса Корф, упоминавшаяся выше.
10. Домовый комитет трудящихся.
11. Вероятно, имеется имеется в виду биографический роман Александра Дюма-отца «Louis XIV et son Siècle» («Людовик XIV и его время»).
12. Натюрморт (франц.)
13. Вероятно, имеется в виду книга английского историка Дж. Р. Грина «Краткая история английского народа» (J R. Green. A Short History of the English People).
14. Предположительно: «What is the purpose of that level in a principle».516 15. Домовый комитет бедноты.
Вера Штейн. Письма к Люличке: эпистолярный дневник 1921-1922 годов
[2 ноября? 1921 года].
2 октября, ноября. Вот 2-й день, что тает; радуюсь, т. к. экономия дров, в комнатах теплее, но зато опять мокрые ноги, т. к. обуви нет. Сегодня у меня было поручение по службе: в 20-х числах октября из дома бывшей Юрьевской - Гагаринская, 3 - из кв[артиры] бывшей Толстого вывезены были принадлежавшие ему вещи, и Русский музей просил нас их отыскать, т. к. среди них были ценные художественные вещи. Вот я и пошла на Гагаринскую, один парадный подъезд нашла заколоченным, в другом никого не было, ворота закрыты, но через ворота следующего дома проникла во двор, где мне указали помещение коменданта дома, ощупью по тёмной лестнице нашла указанную дверь, и там мне пришлось долго ждать его. Пока разговорилась со служащей там барышней, и она мне сказала, что у них только ещё устраивается общежитие голодающих, из которых составляется артель грузчиков, что голодающих прибывает масса и некуда их разместить. Вскоре пришли в эту же комнату бородатый пожилой мужик с бабой, оба в крестьянских жёлтых тулупах, видно, прямо из деревни; баба показала барышне записку какую-то, и при мне выяснилось, что это голодающие из Казанск[ой] губ[ернии], но вот 5-й день, как он сам помешался - всё думает, что его приговорили к расстрелу, и всюду просит, чтобы его записали в партию сочувствующих; в это время пришёл и комендант, и я попросила его сначала заняться ими; он написал записку в больницу Николая Чудотворца… [отсутствует строка. - Ред.] … тоже отшибло, тогда и он [мужик. - Ред.] подошёл и стал говорить, просить, что если уж надо его расстрелять, то чтобы созвали бы хоть сходку, чтобы знать, за что ему пострадать; я ему на это говорю, что его поведут в больницу и что там его накормят, но он мне на это говорит: знаю, говорит, знаю, куда меня поведут, на площадь поведут, и знаю, чем там накормят. Я вызвалась проводить их хоть немного, чтобы показать, как пройти хоть на Садовую, а комендант пока обещал мне навести справку по моему делу; вот мы и пошли, он шёл послушно, принимал меня за коммунистку, которая ведёт его в тюрьму: остановился у группы рабочих, попросил покурить и громко сказал: «Вот, в тюрьму ведут»; по дороге я ему купила папирос (10 шт[ук] за 2000) у бабы- торговки; видя по одежде их, что это голодающие беженцы, она подарила ему ещё две папиросы, а ей денег; он закурил и немного успокоился, а она мне пока рассказала, что у них ещё дочь 20 лет осталась лежать в общежитии, потому что нездорова, как в огне горит, всё тоже ходила с мокрыми ногами; и мы шли и шлёпали по лужам и мокрому снегу - я в рваных сапогах, они в мокрых лаптях; потом он вдруг останавливался и говорил: «Не пойду, знаю, куда вы меня ведёте», - но тогда жена его брала его за одну руку, я за другую, и мы снова шли; так я довела их до угла Невского и Садовой и указала, что теперь идти осталось всё прямо и на Покр[овской] пл[ощади] опять спросить; хотела поручить их кому-нибудь из прохожих, но никто не хотел ими заниматься, так они и пошли одни, а я вернулась в Лит[ейный] район ещё по одному делу. Около 4-х опять пошла к коменданту, на дворе сновало много таких же исхудалых людей в зипунах и много татар, на лестнице было ещё темнее, и я открыла по ошибке дверь в другую квартиру - там в тёмной холодной комнате без мебели видела силуэты людей, и одна женщина в лохмотьях ходила взад и вперёд по комнате, укачивая кричащего грудного ребёнка; наконец попала к коменданту, он ничего не мог мне сказать о моём деле, а послал меня в другой дом по Гагаринской, где находится ДКТ10, ведающий и этот дом; он вышел вместе со мной, чтобы показать мне этот дом, в это время повалил мокрый снег густыми хлопьями, навстречу нам попалось несколько оборванных детей, которые несли охапки где-то набранных щепок, а у ворот, уже прощаясь, он сказал мне: «А больной-то наш опять уже здесь». - «Как здесь?» - Я не хотела верить своим ушам, ведь я их проводила до самой Садовой. «Да, - говорит, - а потом он упёрся, и жена ничего не могла с ним поделать - вернулся; я на дворе был, он упал передо мной на колени в самую лужу: „Простите, говорит, больше никогда не буду, не посылайте меня расстреливать“». - «Что же теперь с ним будет?» - «Да постараюсь, - говорит, - отправить его в санитарной карете, у нас все почти больные лежат, половина перемрёт, наверное. Санитарная карета приезжает каждый день, но берёт только 4-5 чел., а надо брать по 20, ну, как-нибудь я его отправлю». Так мы и расстались, в доме напротив - никого, ДКТ-де не было дома, и так я и пошла домой, вся облепленная мокрым снегом, шлёпая среди серого тумана по грязи и унося с собой впечатление этих вымирающих беженцев. Там они всё-таки привыкли к теплу в своих избах, немудрено, что они умирают в нетопленных сырых помещениях, в нашем гнилом городе, да и кормят их, очевидно, тоже не досыта. Пришла, одела сухие туфли, съела холодного супа с холодной кашей и теперь пишу окоченевшая. Хотя сейчас у нас 9 о, не так холодно, сырость ужасная в комнатах. Валли тут же за столом шьёт и едва держит иголку окоченевшими пальцами. Газет я давно не читала, но разговор только о том, что наше правительство готово признать царские долги с условием, что Европа его признает; все говорят, что это хорошо, что это повлечёт за собой перемены к лучшему и приблизит нас к Европе; я готова верить, что это хорошо, и даже надеяться на что-то лучшее, но в душе ничего больше не шевелится, ничего похожего на прежний радостный энтузиазм при каком-нибудь подобном известии.
[3 ноября 1921 года].
3 ноября. Сегодня с утра пошла в жилищный отдел на Московской, всё по тому же делу Толстого. Всё так же падал густой снег, который тотчас же таял, пошла по Влад[имирскому] и увидела 2-х маленьких детей, сидящих на корточках прислонившись к стене дома, немного дальше ещё маленькая девочка татарского типа, дальше ещё двое и 3-е, на паперти Влад[имирской] церкви ещё… и одна девочка слепая, - точно комочки какие-то, прилепленные к стене; идя обратно, я сосчитала их: их было 9 от Влад[имирской] церкви до Невского, и у всех такое страдальческое выражение от холода, сидят, ёжатся, жмутся, руки красные, одеты плохо, - это всё дети голодающих; последнее время я часто видела то одного, то двух и всегда очень маленьких, лет 6-8, но никогда не видела их в таком количестве; самое лучшее для них было бы их обогреть, но этого я никак не могла сделать, у нас в квартире можно только окоченеть, и, к сожалению, мне не пришлось видеть, чтобы кто-нибудь подходил к ним и давал что-нибудь; я думаю, что спеша большинство не замечало их, т. к. они сидят и стоят так смирно, даже руки не протягивают, и только смотрят, они чувствуют себя потерянными в большом городе - сразу видно, что не городские дети. Всё это время читаешь иногда в газетах о голоде и голодающих, и всё это казалось так далеко где-то, а вот эти 2 дня мне пришлось испытать самой - какой ужас, ужас именно, что все разорены, все мы нищие, живущие в холоде, не имеющие лишней тряпки, лишнего куска хлеба, и потому чем-нибудь активно помочь не можем. Понятно, что они все умирают повально. В наш дом тоже вселили в одну квартиру семью татар, в кв[артире] ни мебели, ни дров, они все лежат больные, двоих ДКТ уже отправил в больницу. Я всё думаю, как бы сделать, чтобы нагревалась комната, в которой мы сидим, и надумала проломать в стене, которая её отделяет от кухни, большую дыру, тогда, когда я буду топить плиту, то тепло будет идти сюда. Несколько дней искала печника или кого-нибудь, кто бы это сделал, но никого не могла найти. Но теперь голова работает, как у Робинзона Крузо на необитаемом острове, и я вспомнила, что у меня есть инструменты для мрамора - взяла молоток и отбила ими штукатурку и кирпичи с 2-х сторон и сделала бы всё сама, но, к сожалению, посередине оказались доски, и чтобы перепилить их, надо будет всё-таки кого-нибудь найти; а не найду, то буду хоть месяц резать их перочинным ножиком, как какой-нибудь [1 слово нрзб. - Ред.] в темнице. Вот и инструментам моим пришлось пройти одинаковую с нами эволюцию и вместо благородного аристократического мрамора иметь дело с кирпичом и штукатуркой - стиль Революции.
[7 ноября 1921 года].
7 ноября 1921 г. Знаменательный день. Годовщина Октябрьской революции, вместе с тем и 3-х летие моих писем. Вот не думала бы я тогда, что мне придётся 3 года писать тебе, не отправляя писем, и кто знает, может быть, и ещё 3 года мы будем отрезаны от Европы. Хочу рассказать тебе моё времяпрепровождение этого великого дня. С утра я решила покончить грязную работу по ломке стены: отбила штукатурку и со стороны кухни, 3 раза спускалась во двор и вынесла на помойную яму 2 ведра со штукатуркой, при этом заметила у нас, что жильцы все решили воспользоваться свободным днём для пилки дров, и со всех сторон слышались звуки пилы, стук топора и говор, точно какой-то субботник. Квартира наша была в ужасающем виде, вообще царило большое оживление; по окончании моей работы всё было густо покрыто белой пылью, пришлось 2 раза вытереть пол мокрой тряпкой и затем перетереть каждый стул и даже каждую кастрюлю, зато теперь у нас чисто, точно перед Пасхой; убрав всё, натопила плиту, температура у нас была утром 6 гр[адусов], и мы закоченели, уже начались морозы, и вспоминается, что в первую годовщину было грязно и тепло. На обед сварила суп из ячневой крупы с брюквой, на второе печёная картошка, а к ужину [отсутствует слово. - Ред.] полученные последний раз на паёк; затем вымыла волосы, напудренные известковой пылью, выстирала 2 блузы, и только кончила, как в 6 часов пришла ко мне на урок одна знакомая, которой я помогаю учиться англ[ийскому] языку. Тут я в первый раз с утра села. Среди урока погасло электричество, и всё погрузилось в тьму, пришлось зажигать лампу, но через полчаса, слава Богу, зажглось опять. Такие дивертисменты случаются часто. После урока мы пообедали, потом я села штопать чулки, а Валли в это время читала мне вслух «Le siècle de Louis XIV» Dumas11 - книгу, кот[орую] мы читаем с большим удовольствием; а потом я пошла к моему повару узнать, нельзя ли купить дрова. Так как я узнала от моей ученицы, что сегодня все магазины и даже кафе закрыты, а обыкновенно только ими освещены улицы, то ожидала тьмы, но нет - на Невском горят электр[ические] фонари, до Аничк[ова] моста один ряд, а дальше к Адмир[алтейству] даже 2 ряда, кроме того, кое-где горели цветные лампочки, весьма скромно напоминающие иллюминацию; довольно много народу, но т. к. кафе закрыты, то в общем оживления мало, а когда шла обратно, то где-то далеко за домами взлетела на мгновение, осветив все дома, одна ракета. Вот и всё - не похоже на первую годовщину и никакой подачки вроде какой-нибудь сайки. А магазины понемногу совсем приблизились по внешнему виду к старорежимным: масса гастрономических… и вообще всё больше насчёт еды, видны пирамиды великолепных яблок, виноград, ветчина, копчёные сиги, масло, булки, плюшки, пирожные - всё, что угодно; и больше это никого не удивляет, у витрин никто не толпится, цены растут, хлеб уже 4000 ф[унт], масло больше 40, сахар - 400; всё это для нас абсолютно не существует, точно выставлена бутафория, до такой степени даже в голову не может придти мысль зайти что-нибудь купить, единственно, что мы покупаем иногда, это хлеб, и его вздорожание для нас очень чувствительно. В магазинах вообще очень пусто, редко 2-3 покупателя за один раз, но тем не менее они существуют, видны и витрины с готовыми великолепными зимними манто, с роскошными меховыми пелеринами - очевидно, всё у кого-то реквизированное - но там покупать могут уже только чекисты и самые крупные спекулянты.
Много обуви, валенок, у Вейса опять витрина полна изящной обувью, но мы все ходим в рваных сапогах и смотрим на эти витрины, как на картины, изображающие] nature morte12. Обращение «товарищ» совсем вышло из моды; ещё прошлую зиму ко мне часто обращались на улице с просьбой указать какую-нибудь улицу, именуя меня «товарищ», теперь же, несмотря на мои заплаты, вот уже 3-й раз что меня называют сударыней. Затем заплаты, лохмотья и дыры больше не в почёте, это всё было хорошо в начале Революции, и тогда даже без всякой надобности старались одеться победнее, пооборваннее, чтобы походить на пролетариат; теперь же, кто только может, старается выйти из пролетарского стиля и подделаться под стиль буржуазии. Я читаю сейчас Gre[e]n’a «The history of the English people»13. И меня поразила фраза Кромвеля: … [вписаны 8 слов на англ. яз., нрзб. - Ред.]14. Ведь это было сказано в 1660 г., когда ещё не было нашего опыта в революции. В этом году хочу попробовать вновь посещать Университет, и потому пошла туда зарегистрироваться; там всё опять переменили, всё вверх дном, и никто пока не разбирается в этой ломке. Теперь существует общественно-педагогический отдел, куда я механически попала с бывшего общественного бывшего исторического факультета, но только я зарегистрировалась, как узнала, что существует на Литер[артурно-] художественном] отделении специальный т. наз. Музейный цикл, где проходится исключительно ист[ория] иск[усства] и то, что меня больше всего интересует, а потому придётся перерегистрироваться; пока хожу только на лекции Фармаковского - очень интересно. В этом году гораздо больше учащихся, чем было в 19/20 г. Но и в Университете мне пока не пришлось слышать слова «товарищ», вместо него полновластно, по-видимому, вернулось прежнее обращение «коллега». Очень жалею, что прикрепила свою продов[ольственную] карточку на службе, где ничего не выдают, а не в Унив[ерсите]те, где студентам дают теперь по целому фунту хлеба в день, а теперь приходится экономить каждый кусочек. Пишу это всё по возвращении с Моховой, температура у нас поднялась с 6 до 8, так что сносно, сейчас пойду спать в свою комнату, изолированную от этой ради экономии тепла, там теперь только 2 градуса, но я переодеваюсь на ночь здесь и там только сплю, опять уже одевая на ночь и фуфайку и шерстяные чулки и покрываясь 3-мя одеялами, что мне тепло.
[8 ноября 1921 года].
8 ноября. Скоро откроются опять комиссионные магазины, видела уже несколько новеньких вывесок - всё это так напоминает 18-й год. Вообще, точно мы ехали в поезде в одном направлении, и теперь, дойдя до известного пункта, он повернул обратно, минуя все прежние знакомые станции в обратном порядке. Те же кооперативы и очереди, которые были тогда, в первый год после революции; судя по этому, мы теперь переживаем последний год до конца революции, и через год придём к той же станции, с которой отправились в путь под красным флагом. Сегодня всё занесено снегом, который идёт беспрерывно; к часу пошла на службу, встретила там совсем расстроенную О. Н. Сем.: вот 6-й день, что у неё ВЧК арестовала её дочь, её обвиняют в сношениях с заграницей и контрреволюции, её муж за границей, и думают, что она была с ним в сношениях, - теперь для неё ужасное состояние беспомощности и неизвестности; со службы пошла в Университет, страшный холод и ветер, особенно на Неве, хожу в тоненьком пальто, зимнее сносилось окончательно, галоши промокают, и в тёплом помещении снег тает и ноги делаются мокрыми, потом опять выходишь на мороз; в Университете безумный холод, и я не могла дождаться, когда кончится лекция Фарм[аковско]го, так замёрзла и так у меня болит горло. С ужасом вышла из холодной аудитории на ещё больший холод и вьюгу и всё время думала: если поддамся внутренне, заболею, надо себя уверить, что я не заболею, что мне очень хорошо; была вчера у доктора, который мне прописал лекарство от горла; по дороге зашла заказать его в аптеку, но этого лекарства в аптеках нет, остаётся только полоскать солью и вну- тренно себя поддерживать; до сих пор не могу согреться, хотя у нас нормальная темп[ература] - 8 гр[адусов]. На Невском и сегодня горят фонари.
[9 ноября 1921 года].
9 ноября. Сегодня на Невском фонари уже не горят больше, всё обыденно, погода в сущности чудная, 6 гр[адусов], ясное небо, тихо, сугробы белого снега, и когда я возвращалась домой по набережной, то любовалась и на розовый закат и на молодой месяц; да, всё это прекрасно на улице, но в комнатах мороз даёт себя чувствовать, мне холодно насквозь, хотя я опять в пальто и тёплой фуфайке, а ноги обёрнуты в газетную бумагу, опять мы окружены паром своего дыхания; кроме того, жилец первый раз топит сегодня купленную им печурку, дымоходы все засорены, ведь их не чистят, и потому его комната полна дымом, а т. к. дверь из его комнаты от сырости набухла и не закрывается, то весь этот дым проходит к нам и разъедает нам глаза - мы кашляем, чихаем, жмёмся и дрожим от холода, кряхтим и охаем, проклинаем нашу собачью жизнь, дров нигде не достать ни за какие деньги. У Валли так пальцы полопались от холода, что из них идёт кровь. Сейчас пойду спать в ещё больший холод, в моей комнате только 1 градус тепла, горло болит и сделался насморк, но всё-таки я ещё пока здорова; снесла сегодня поселённой у нас в доме татарской семье рубашку, чулки и чепчики для годовалого ребёнка, тёплая фланель нашлась у меня, а Валли сшила; нашла их всех лежащими на полу в пустой комнате в подвале, маленький в одной рубашонке до пояса. Отец и один ребёнок в больнице, по-видимому, у них тиф, а двое тут валяются больные. По-русски они почти ничего не понимают, и очень трудно с ними объясняться. Вчера на лестнице просила милостыню у каждой двери ещё беженка с маленькой девочкой, плачут от холода; потом стучалась к нам ещё женщина и умоляла дать хоть одно полено, что у неё дочь 14-ти лет лежит больная и мороз в комнате, мы дали ей 2 полена, и наша соседка - 3. Как мы проживём эту зиму - не знаю, особенно если будут большие морозы.
[10 ноября 1921 года].
10-го ноября. Провела замечательно интересный и полезный день: с утра затопила плиту и сварила обед, к 2-м часам побежала на службу, но, слава Богу, заседание было отменено, и я спустилась в кооператив, стала в очередь, и с 2-х до 6-ти простояла и пришла домой только в 7-м часу; это ужас, эти очереди… - притупляет все умственные способности, даже страдаешь тупо и стоишь с какой-то деревянной бес[чувст]вительностью под конец, точно кукла. Действует раздражающе говор толпы, давка, толкаются, бестолковость, слышишь обычные замечания: «Вот жизнь собачья, и когда это кончится», - а другой кто-нибудь отмечает: «Да никогда не кончится, ещё хуже будет, пока не подохнем». Один мужичок в армяке хотел попробовать поострить: «Вот, - говорит, - Россия всегда была с носом, а теперь стала с хвостом». Но никто не поддержал его, и он не встретил себе сочувствия, все были слишком уставшие, злые, раздражённые. Потом один служащий, еврей-коммунист, стал требовать, чтобы его пустили вне очереди, т. к. ему надо непременно на партийное заседание, - тогда поднялся гвалт, все точно проснулись, заволновались: «Не пускать, не пускать!..» Наконец с помощью заведующего его водворили на место. Через несколько времени вдруг заметили, что он как-то подложил мешки свои, а сам стал в стороне, а когда ему всё отвесили, хотел незаметно их взять, тогда опять все проснулись, заволновались, стали называть его в лицо нахалом; я тоже почувствовала в себе негодование и предлагала высыпать его мешки обратно и не выпускать его, но, конечно, кончилось как всегда, наглость победила: сопровождаемый самыми обидными замечаниями он спокойно ушёл, добившись своего, а мы продолжали стоять дураками. Наконец около шести я получила свою муку и крупу по кооперативу и фунт хлеба по городским карточкам, кот[орая?] меня искренне обрадовала, т. к. дома хлеба не было, и вышла на наб[ережную]. Мороз стал как будто сильнее, стоял туман, даже Петропавл[овской] крепости не было видно, кое-где горели костры, кот[орые] жгли солдаты, сторожащие сваленные на наб[ережной] дрова, снег скрипел, и после людской сутолоки так приятно подействовали тишина и мир пустынной набережной и широкого пространства. А теперь пишу в 8 час. вечера, вот и день прошёл. Ещё немного почитаю, поштопаю чулки, пополощу горло солью за неимением других лекарств - и спать, а завтра опять служба жизни.
[23 ноября 1921 года].
23 ноября. Милый Люличка, пишу тебе в кухне, где Валли и я сидим целый день. Я топлю из экономии так мало, что этим теплом невозможно согреть помимо кухни ещё большую комнату, в которую я пробила дыру (между прочим, доски мне перепилили за 20 т[ысяч], так что образовалось большое окно), поэтому мы её тщательно на день закрываем и сидим в сносной температуре, а спим в холоде. К нашему жильцу приехала его жена из Риги, и многие оттуда возвращаются опять сюда, т. к. там невозможно найти какой-нибудь заработок, а тут она уже нанялась шить, шить подённо. Наши жильцы оказались честными и чистоплотными - это такое редкое счастье: можно спокойно уйти из дома и не бояться, что в твоём отсутствии всё растащат. Теперь так поражает, что кто-нибудь не вор. Ищу, кому заказать маленькую печурку для большой комнаты, но один мастер, которого мне рекомендовали, просил мне передать, что у него сейчас железо всё вышло, и чтобы принимать заказы, он должен ещё наворовать новый запас, и это звучит совсем обычно и естественно. Ужасно поднялась цена на масло - 75 тыс[яч] фунт, а сахар - 50 тыс[яч]; мы, конечно, давно обходимся без этих продуктов и даже забыли о их существовании. Внезапно появилось много дров, их продают на рынке, и можно покупать возами и вязанками и даже отдельно брёвнами. Но несколько дней тому назад сажень стоила 400 т[ысяч], а теперь может быть и ещё дороже. Надо обязательно купить, но денег нет, и, милый Люличка, я надеюсь, ты поймёшь, что только крайняя необходимость заставляет меня пустить в ход одну из твоих кит[айских] серебр[яных] тарелок; пока я всё ещё их берегла, пока было что продавать, но теперь продаётся последнее. Валли продаёт ковёр и столовый сервиз, а я твою тарелку, и - тоже с болью в сердце - купленную папой картину «Охота на оленя»; её потом ничем не заменишь, т. к. столько воспоминаний детства с ней связано, это кусочек жизни нашей семьи, наверное, буду всегда её жалеть, как мамин браслет, но ничего не поделать - «отречёмся от старого мира», чтобы купить дрова. Татарская семья, вселённая к нам, должна была исполнять в доме обязанности дворника, но так долго никто не приходил за мусором, что сегодня снесла его сама на помойную яму, а потом спросила Мар[фу] Ионовну, почему никто из них больше не приходит. «Да ведь они все умерли», - ответила она. У меня даже мороз прошёл по коже. Как все умерли? Да так, отец и мать умерли в больнице, потом мальчик и девочка 3 и 5 лет, годовалого отдали в приют, а старшая 15 лет ещё пока жива. А сегодня ко мне приходила родственница Толстых по поводу разыскиваемых их вещей, и от неё я узнала, что из этого общежития голодающих на Гаг[аринской,] 3 каждый день выносят покойников по 10-ти. Недавно там умер отец, оставил пятерых детей, и мать одна умерла - оставила троих; все эти дети бродят по двору без призора, прося у всех кусочек хлеба, точно брошенные собачки, и, конечно, тоже не выживут. Там царит такая эпидемия тифа, что немногие жильцы, остановившиеся на частных квартирах, тоже хотят оттуда выехать, боятся остаться. В газетах написано, что приём голодающих в Петроград прекращён; из тех, кот[орые] имели несчастье приехать, наверное, никто не выживет. Ольга Мих. пишет из Германии, что там всё мирно, тихо, только дороже, чем было, и видно много фр[анцузских] войск, и что, когда она рассказывает о нашей жизни, никто ей не верит. Пайки везде сокращают. На нашу службу вместо 17-ти последний раз прислали 3; не знаю, кто их получил, но, во всяком случае, пайка больше не получаю. Толстовские вещи раскрадены жил. отделом, и только часть мягкой мебели описана; всё остальное пошло по рукам. Подавать[в] угол[овный] розыск не стоит: вещей всё равно не найти, а только будут без конца беспокоить. Вчера была у Бельгард, и меня угостили мясными котлетами с жареной картошкой, и вообще было очень симпатично, точно на пути маленькая остановка в культурном оазисе; выходя оттуда в 9-м часу вечера, увидела, что вдали от Невского царит та же тьма, как и в прошлом году; в некоторых местах должна была осторожно нащупывать дорогу, тем не менее, попала в какую-то выбоину и упала; зато, выйдя на Невский, могла любоваться некоторым подобием освещения: у ворот каждого дома горит электрическая лампочка, а, кроме того, освещают магазины. Большая разница по сравнению с прошлым годом.
[24 ноября 1921 года].
24 ноября. Какой ужас, что время так летит: получила свой законный отпуск с 15-го по 1-е декабря (полагается отдыхать 2 недели в год) и не замечу, как он пройдёт. По Невскому вот уже 2-й день идёт трамвай, ещё одно знакомое явление выплыло из прошлого, очередь очень большая, и я пока ещё на нём не ездила, трамваи идут до 6 часов веч[ера], плата - 1000 руб. Давно не была у моего повара, я их по-прежнему люблю, но не выношу нового элемента в их квартире. У них поселился бывший повар, молодой тип с женой, девочкой и сироткой-няней этой 3-х летней Зиночки. Но это не такой повар как Андрукович, а совершенно неотёсанный мужик, который, кажется, был поваром только на корабле и варил кашу для матросов. Теперь он коммунист и где-то служит комиссаром. Скачок от прежних его условий жизни к теперешним таков, что, кажется, мозги его этого не выдержат, и на меня он производит впечатление, будто он уже болен манией величия. Каждое утро ему подают лошадь, и он важно едет на службу, причём во всем старается подражать сложившемуся у него в голове представлению о министре. На правой руке у него великолепных 4 кольца с бриллиантами и рубинами, на левой два; последний раз я его попросила показать мне одно из них, старинное, - он с наслаждением снял все, чтобы я могла ими полюбоваться, и с такой важностью говорит мне: «Все мои кольца сделаны по моему заказу у Бока, вы ведь знаете Бока… Поставщик его величества». Вот последнее для него важнее всего. У его жены 22 [1 слово нрзб. - Ред.] серёг, не говоря о платьях, а в деревню он, говорят, отправлял вагонами чудную мебель и сундуки с материей. Последний раз они собирались в гости. Жена его была одета в чёрное шёлковое платье, сверху донизу шитое золотом, китайское шитьё - и по юбке и по корсажу ползали свирепые драконы; я чуть было не спросила: «Вы едете на костюмированный бал?» - слава Богу, меня перебили объяснением, что они едут на вечер. Тогда он опять с важностью спрашивает при мне, какой костюм ему лучше одеть: синий, чёрный или ещё какой-то, - чтобы показать, сколько у него костюмов; всё это так явно, неумело. Ему посоветовали одеть чёрный, и через 5 мин[ут] он пришёл показаться в новеньком прекрасном костюме, причём на груди оставил цветную русскую рубашку. Бедные люди, они больше не умеют держать себя просто и естественно, они всё время с напряжением стараются играть роль буржуев и изо всех сил подделываются под них, причём считают, что для этого надо держать себя важно и говорить свысока. Положение прислуг, пожалуй, не выиграет с революцией, т. к. им придётся служить у этих новых господ. Вот новый класс общества. Когда я на них смотрю, то кажется, будто я сижу в театре и это актёры играют, но, по правде сказать, приятнее было бы видеть этих типов на сцене, чем быть с ними в одной комнате.
Вчера, 6-го декабря по старому, я была у одних знакомых, кот[орые] просили меня с ними погадать, вышла от них в 12 ч[асов] и пошла по Невскому; шло много народу, всё больше парочки, очень весёлые, все кафе освещены, у одного из них стояли несколько лихачей и вышедший швейцар просил посторониться - там кутят, очевидно, вовсю, удовлетворяется жажда удовольствий, кутежей, но всё это проходит мимо нас и кажется каким-то далёким и таким чуждым миром, там кутят чужие и далёкие нам люди, те люди, с которыми мне, кажется, трудно было бы найти общий язык. Появился также на Невском плакат, возвещающий об открытии Института красоты, много параграфов: уничтожение угрей и прыщей и т. д., - а последний параграф гласит, что натуральный румянец, чарующий взгляд и улыбка [да] ны всем, - и, наверное, успех будет большой. Большевики человечество переменили. А по лестницам всё бродят и звонят у каждой квартиры голодающие, и эпидемия сыпного тифа царит по-прежнему. Недавно проехала по Невскому на трамвае, заплатила за это удовольствие 3 тыс[ячи]; на [1 слово нрзб. - Ред.] вскочила газетчица, выкликая: «Газета „Правда“! Кому газету?!», - и тут же [1 слово нрзб. - Ред.] номеров было куплено; газета стоит 2 т[ысячи], и по углам улиц на прежних местах, где раньше, стоят опять газетчики и газетчицы и выкликают газеты, только названия не те. Деньги опять подешевели, раньше можно было считать тысячу за копейку, а теперь она, пожалуй, упала до 1/4 коп., теперь уже часто приходится произносить слово миллион, тысячи - это уже ничто, бумажки по 250 р. больше нигде не берут. Стоят довольно сильные морозы, и у нас холодно: в моей комнате градус мороза, в Валлиной 5 тепла, и даже в кухне только 9 гр[адусов], но сейчас я почти 2 часа колола на дворе дрова и принесла наверх вязанку, так что пока мне ещё жарко. Дрова ещё приходится таскать самой, но за мусором уже всегда приходит выжившая татарка, и письма тоже разносят по квартире.
[1 декабря 1921 года].
1 дек[абря]. Я тебе, кажется, уже говорила, что хожу в летнем пальто, прошлогоднее подобие зимнего сносилось окончательно; пошла к нашему милому комиссару попросить выдать мне что-нибудь из т[ак] наз[ываемой] кладовой, реквизированные их вещи, знала, что там имеется ещё доха и тулуп; в этом мне отказали, но зато я получила ордер на выдачу мне из кладовой Зимнего дворца одной ливреи, ваты и подкладки. Вот сегодня я пошла в Зимний дворец и получила распоротый верх пальто, какие носили дворцовые служащие; отличное сукно, только слегка поеденное молью, - взяла его с удовольствием; затем в другой кладовой получила 4 ф[унта] ваты, там укладывали в корзины дворцовую посуду с гербами, и на мой вопрос, куда её везут, ответили, что это голодающим детям. Оставила все пакеты у знакомой и пошла в Университет подавать анкету. Надо тебе сказать, что ввиду общего сокращения пайков выяснилось, что только около 2 000 учащихся могут получать таковой, а всего сейчас около 9 000 студентов, поэтому, чтобы выяснить, кому оставить паёк, вывешен везде в большом коридоре Унив[ерсите]та экземпляр анкеты, кот[орый] надо заполнить. Тут, главным образ[ом], вопросы, касающиеся какого сословия был человек до Революции, чем занимался, кто был папа, кто мама, чем они занимались до и после 17-го года, где живут, служил ли ты в белой или красной армии, был ли арестован, и т. д. Вопросы довольно коварные, и главное - опять противоречие между теорией и практикой: в теории всё направлено как бы для уничтожения сословий, их нет, есть только люди, а на практике тщательное отграничение одного класса от другого, и, конечно, теп[ерь] дворянам нет шансов на получение пайка, который должен облегчить возможность учиться; поэтому и тут стараются примениться к новым условиям, пишут: «дочь или сын врача», «гражданин города Петрограда» и т. д. Эти анкеты должны быть представлены в 2 экз., и я целый вечер писала и затем, как требовалось, снесла их заверить ДКТ; между прочим, я забыла тебе сказать, что с ДКБ15 переиначено в ДКТ: бедноты больше нет, есть только трудящиеся. Очередь в Университете была громадная, но ведь мы все приобрели уже такую привычку стоять в очередях; тут мне пришлось почувствовать общее настроение учащихся, и, несмотря на большой процент [слово пропущено. - Ред.], оно произвело на меня впечатление очень анти-большевистского: громко раздавались замечания, что раньше не только дворяне, а и крестьяне имели свободный доступ к ученью, а теперь страшно и написать, что дворянин; что в 1-ю очередь получат пайки все партийные, а нам, простым смертным, ничего не останется и т. д. Так что видно было, что коммунистов что-то мало. Наконец дошли и до моей очереди, в комнате принимали анкеты 4-ро, все молоденькие, лет по 17-ти, крайний совсем мальчик еврейского типа; мне ужасно не хотелось подавать ему, но как раз попала именно к нему, он небрежно взял мою анкету, смотря в другую сторону, переговариваясь с сидящими за ним, и между прочим проглядывал и мою анкету; спросил, служу ли я, - говорю, что пока да, но с 1-го января меня сократят, - «Ну так принесите об этом бумагу со службы, и тогда мы вас примем», - сказал он мне милостиво; я, оказывается, не так скверно попала. Побежала скорее на службу и вижу с удивлением, что двери раскрыты, выносят вещи, отдел переезжает в Мих[айловский] дворец [на] Миллионную] 19. Тут я попросила машинистку написать удостоверение, что с 1-го января я увольняюсь, и была ошеломлена известием, что я вместе с другими уже с 1-го декабря больше не числюсь на службе. Вот как делаются вещи: вчера ты идёшь на службу, и тебе ничего не говорят; сегодня приходишь, и тебе говорят: «Вы уже не служите», - и это так происходит на всех службах; без всякого предупреждения в один прекрасный день человек выброшен на улицу, и хотя службой никто не живёт, тем не менее на многих это действует ужасно. Так одна моя сослуживица говорит мне: «Ведь вы подумайте, мне 64 года, куда я денусь, и говорят, что есть предельный возраст, меня никуда больше не примут». И продавать ей нечего. Я ей говорю: «Попробуйте давать уроки языков». Но ведь это легко сказать, а где их найти, и потом молодые могут бегать, хлопотать, а что же может сделать такая старушка, и она ведь не единственная. Хотя я почти ничего в сущности материально от службы не имела, но вследствие такой неожиданности у меня тоже было странное чувство: точно идёшь, идёшь по дороге, и вдруг перед тобой пропасть, пустота; конечно, это всегда только кажется в первый момент, а потом приглядишься и видишь свою дорогу дальше, сама жизнь её покажет. Одним словом, пошла обратно в Унив[ерситет] с разнообразными чувствами: и чувство праздника, радости - точно школьница, выпущенная на свободу, и чувство грусти, так как ко многим моим сослуживцам у меня тёплое чувство и мне жаль с ними расстаться. Я много милых людей узнала за это время. Итак, я свободна и, пожалуй, от этой свободы почувствую только положительные стороны, материальной разницы не почувствую, о получаемом нами жалованьи и говорить нечего, только теперь для заполнения анкеты я узнала, что должна получать 120 т[ысяч] жалованья, но на практике я никогда не получала, и была поражена этой неожиданной для меня суммой; вероятно, ещё месяцами буду продолжать получать по гомеопат[ическим] дозам эти накопившееся] за государством] суммы, а кооперативом и я и Валли сможем пользоваться дальше.
Подготовка текста к публикации и комментарии Ирины Флиге, Татьяны Притыкиной // «РУССКИЙ МIРЪ. Пространство и время русской культуры» № 6, страницы 90-115
Примечания.
1. Здесь и далее курсивом передано подчеркивание в тексте.
2. Имеется в виду декрет СНК РСФСР от 9 августа 1921 года «О продаже виноградных, плодовоягодных и изюмных вин». Разрешена была только продажа вин крепостью не более 14 градусов, запрет на производство и продажу водки, введённый с объявлением войны 1914 года, был сохранён.
3. Вероятно, имеется в виду декрет СНК РСФСР от 8 августа 1921 года «О предоставлении собственникам немуниципализированных строений права возмездного их отчуждения».
4. Эклер (франц.).
5. Предположительно: «das niderlichste Volk auf Erden».
6. Здесь и далее выделен курсивом текст, в оригинале отчёркнутый на полях.
7. Предположительно:: «Dunder Volk».
8. Свояченица (франц.).
9. Возможно, имеется в виду баронесса Корф, упоминавшаяся выше.
10. Домовый комитет трудящихся.
11. Вероятно, имеется имеется в виду биографический роман Александра Дюма-отца «Louis XIV et son Siècle» («Людовик XIV и его время»).
12. Натюрморт (франц.)
13. Вероятно, имеется в виду книга английского историка Дж. Р. Грина «Краткая история английского народа» (J R. Green. A Short History of the English People).
14. Предположительно: «What is the purpose of that level in a principle».516 15. Домовый комитет бедноты.