Петербург 20-х годов прошлого столетия. Ч.2. Сентябрь, октябрь 1921г.
http://almanax.russculture.ru/archives/2502?fbclid=IwAR1OGNmxaCuKx-FBVzSrtieUiy9FwRdCrC5h5eXkc85Q9Lw1y17mvndlbNo
Вера Штейн. Письма к Люличке: эпистолярный дневник 1921-1922 годов
[4 сентября 1921 года].
4-го сент[ября]. Живём под впечатлением кошмарных расстрелов 61 чел[овека] по делу Таганцева, никогда список расстрелянных не производил такого ужасного впечатления, и потом, насколько яснее чувствуешь и сознаёшь весь этот ужас, как только есть один знакомый в числе погибших. Так я знала Ухтомского, он тоже служил в моем отделе, а потом ушёл в Русский музей, а я заняла его место; и вот когда вспоминаешь, что ещё недавно я его видела, разговаривала с ним, а теперь его нет и что он не умер, но просто убит самым зверским образом, то сразу можно как-то ещё больше сочувствовать тем семьям, из которых таким ужасным образом были вырваны эти погибшие. 16 женщин и совсем молоденькие, главное, абсолютно неповинные; кажется, что и заговора-то никакого не было, просто им нужны были жертвы, надо было кого-то устрашить, кому-то точно бросить вызов. Говорят, что более левые опять взяли верх, что Троцкий и Зиновьев взяли верх над более правым Лениным, и вот их первое деяние, и тон в газетах опять другой: о декретах, о вольном городе, обо всех этих надеждах, исполнение которых было, казалось, так близко и правдоподобно, опять больше никто не говорит, и никто не ждёт; горизонт просветлел и опять затянулся тучами, за которыми ничего не видно, и, как всегда вслед за таким разочарованием, жизнь, которую мы ведём, кажется ещё ужаснее, положительно физически чувствуешь, будто какая-то тяжесть опять навалилась на плечи. Вчера узнала, что в 4 ч[аса] в Каз[анском] соборе будет панихида по Ухтомском, и шли уже слухи, что будто будут арестовывать всех, кто туда придёт. Я была на этой панихиде. В громадном пустом Казанском соборе стояло человек 40, которые казались там небольшой кучкой, - вся интеллигентная приличная публика, от которой так глаз отвык, остатки интеллигенции, которые собрались помянуть вновь выбывших из строя, были представители Эрмитажа и Русского музея и просто знакомые; моё внимание привлёк старый-старый маленький сгорбленный старичок, который плакал, и после панихиды он и вдова Ухтомского долго целовали друг друга и вместе плакали; я спросила потом, кто это. Это был отец Таганцева; после этой панихиды остальные ещё остались, должна была быть панихида по Лазаревском. Их расстреляли на Пороховых, и ведь перед этим не дают даже проститься с родными, ни священника не призывают, просто увозят на грузовике и перед расстрелом велят раздеться; одежда теперь слишком большая ценность, чтобы портить её пулями, потом всю эту одежду делят между собой на Гороховой; стреляют их, говорят, из револьвера и тут же закапывают в приготовленную яму. Ведь тысячи и тысячи погибли уже таким образом, и мы всё это знаем, но почему-то эти 61 чел[овек] оставили какое-то особенное впечатление ужаса и кошмара.
[16 октября 1921 года].
16 октября. Полтора месяца не писала тебе ничего. Что же писать… Чувствуется только, что период разрушения кончился и начался период созидания, который идёт довольно быстро и вновь приносит старые формы жизни, к которым мы так привыкли; опять всё только за деньги, кончились все бесплатные выдачи, хлеба с 1-го октября совсем не получаем, вместо него выдавали муку 3 ф[унта] белой и 2 ф[унта] ржаной на двоих, сегодня получили ещё 3 1/2 ф[унта] муки в последний раз, теперь каждый будет получать хлеб или муку на службе; причём Валли, как находящуюся на моём иждивении, я смогу также прикрепить к моей службе. Во всех учреждениях идут страшные сокращения штатов, у нас сократили наполовину, я пока осталась, на других службах увольняют 75%, у нас будет тоже громадное количество безработных. Цены приблизительно те же, только последние дни внезапно повысилась цена на масло - 40 т[ысяч] и сахар - … [пропуск в тексте. - Ред.] т[ысяч] фунт. Я рассчитала, что если заменить тысячи копейками, то получаются цены старого режима: так, хлеб 31/г - 4 т[ысячи], т. е. раньше копейки, прежние 3 коп. франц[узские] булочки стоят теперь 3 т[ысячи], пирожные - 3 и 4 т[ысячи], мясо … [пропуск к тексте. - Ред.] т[ысячи] фунт; сегодня купили фунт мыла за 22 т[ысячи], раньше оно стоило 22 коп. Отдала в полный ремонт свои валенки, это мне обойдётся в 300 т[ысяч] - сумма, которой сапожник ужаснул меня, но если считать это за 3 руб., то это вполне нормальная цена. Недавно видела на Невском в витрине выставленные чулки по 35 и 50 т[ысяч], опять нормально, и раньше стоили они 35 и 50 коп.; единственно невероятно: понизилась оплата труда, если все продукты повысились в тысячной пропорции, то труд понизился в миллионной, и всё продолжаю получать 6 коп. в месяц. За уроки англ[ийского] языка, напр[имер] платят по 5 т[ысяч] час, но даже если бы и 10, то это 10 коп., а раньше минимум час считался 35 коп. Всё понемногу возвращается к старым формам, теперь надо, чтобы и жалованье, хотя бы нищенское, обеспечивало служащего, и я не сомневаюсь, что и это скоро установится нормальным образом, но пока очень трудно. Продала сегодня своё тёплое ватное одеяло, которое мне очень хотелось оставить на зиму, за 350 т[ысяч], но пришлось отдать, чтобы заплатить за валенки. Теперь ещё забота о зимнем пальто… - [что] - не придумаю. Я чувствую, как я устала жить, и именно теперь, когда всё возвращается к старому, - эта усталость всё больше будет давать себя знать; когда всё кругом рушилось, то это была борьба на жизнь и смерть - как бы поединок с жизнью грудь о грудь, и в такие моменты силы удесятеряются, чувство жизни и энергии повышаются невероятно, какое-то упорство, вдохновение, которое даёт победу. Это была безумная штыковая атака, после которой теперешняя сравнительно вялая защита от жизни скучна, и именно после таких крайних напряжений должна явиться реакция, которая у меня выражается в чувстве усталости и скуки; ничто больше не подхлёстывает нервы, немногие оставшиеся знакомые кажутся скучны, с ними не находишь больше о чем говорить, я боюсь к ним заходить, т. к. именно боюсь этого вялого разговора, ведь раньше разговор шёл всегда за счёт политики, ещё не так давно ожидался если не переворот, то хотя бы вольный город, всё это составляло темы, на которые говорилось с таким оживлением, это одинаково было близко сердцу каждого, теперь таких общих точек соприкосновения нет; я, напр[имер], питалась последнее время изучением Эрмитажа, но он далёк для других, и говорить об этом не стоит; чем другие заполняют себя - не знаю, но это может быть далёким для меня, о чём раньше всегда находилось говорить - не представляю себе. Мне определённо хотелось бы побыть в санатории, я бы хотела целый день лежать и молчать и даже ни о чём не думать, и так прожить месяц, после чего, думаю, что могла бы вновь стать жизнеспособным человеком. Поездка в Лугу и обратно стоит 80 т[ысяч], и, конечно, я не могла бы позволить себе этого удовольствия, но попросила нашего комиссара дать мне командировку, чтобы якобы осмотреть несколько имений, не осталось ли в них каких-нибудь художественных] ценностей; и, получив таковую, отправилась к Мари Надель. Марфа Ионовна из той же деревни и часто мне передавала её поклоны и приглашения. Вот я и отправилась и с лёгкостью прошла 15 вёрст от Луги до её усадьбы; погода была хорошая и дорога была довольно сухая, так приятно было вырваться из города и идти среди тишины полей и вдыхать чудный воздух. Я там провела 3 дня и так отдохнула. - это был какой-то чудный мираж. Мою комнату топили, можно было вставать и мыться в тепле, а затем эти блаженные слова «кушать подано» и блаженство спокойно и сидя есть, что не надо одной рукой держать вилку с куском, а другой уже хвататься за топор или мешать суп в кастрюле - тут я всегда в движении и работе; пила молока сколько хотела, ела яблоки и заслушивалась, сидя у топящейся печки, рассказами о давно умерших членах нашей семьи - целая семейная хроника, и столько драм и страданий. Эти 3 дня мне кажутся сном из другой жизни, и трудно было после них опять войти в свою колею. Мне всё показалось так холодно и неуютно. Керосина у них почти нет, и с 6-ти часов мы сидели в темноте и разговаривали о прошлом; конечно, это вынужденное бездействие было для меня желанным отдыхом. Побывала в 2-х соседних имениях Пыхачевых и «Сырце» Шереметевых; везде запустение, разгром. При мне там рубили старую еловую аллею, сад заглох, ступени провалились, так грустно было там ходить, и вспоминались наши семейные имения в Вит[ебской] губ[ернии], которые, наверное, теперь в таком же виде. У Надель маленькая усадьба, и их не тронули, с крестьянами они в дружбе и любят их со всеми их недостатками, из которых главный - нечестность: муж крадёт у жены, жена у мужа, дети у родителей; но это уже считается естественным - так как все воруют у всех, то поддерживается равновесие. Я там кое-что выменяла на муку и хлеб, причём, один мужик взял папину трубку за 8 ф[унтов] муки, которые должен был стащить потихоньку от жены. В наш дом усиленно вселяют и уплотняют население, нам вселили одного латыша - актёра латвийского театра, совсем простого, неотёсанного, но добродушного и по-видимому безвредного человека и, грешным делом, как ни грустно это, но мы более спокойны, что не русский, т. к., может быть, не будет у нас воровать мимоходом и более чистоплотен. Его поселили в моей комнате, я переселилась в Валлину, а Валли в столовую; опять была масса работы всё это перетаскивать и устраивать, потом пилила и колола скопившиеся за лето дрова, но, увы, очень мало и придётся опять топить только плиту и то изредка. Работала эти дни с утра до вечера, тупо, как вьючная лошадь, привыкшая к своему ярму, и среди этой работы, как мираж, вспоминались 3 дня в Луге как кусочек жизни в европейских условиях среди бессрочной каторги Сибири.
[17 октября 1921 года].
17 октября. Сегодня была у меня одна г-жа Штюрмер, по делу службы, но живёт теперь в деревне, в её квартире пока вселили жильцов, и теперь, приехав на несколько дней, она попросила меня передать в наше бюро имеющиеся у неё некоторые художественные] ценности, а также старинную мебель; я отправилась к ней на квартиру, на Преобр[аженскую] ул., несмотря на то, что там живут все… [пропуск в тексте. - Ред.] - обычное впечатление грязи и запустения; нашла у неё собственноручное письмо Петра, старинные грамоты, семейные портреты; потом прошла в другие комнаты, занятые жилицей, кажется, из ЧК, там обратила внимание на старинные книги в кожаных переплётах, валяющиеся на столе, спросила, чьи они. Оказалось, что я нахожусь в комнатах Гумилёва, расстрелянного в числе 62-х, книги его, и мне сказали, что вдова его хлопочет, чтобы их возвратили ей, поэтому я не стала их описывать; там остались ещё многие лично его вещи, все они в ведении этой девицы из ЧК, тогда как, наверное, каждая из них так дорога была бы его жене. Вот куда неожиданно заносит судьба.
[19 октября 1921 года].
19 октября. Я страдаю положительно какой-то прострацией, даже подумываю собраться к доктору, с утра чувствую усталость. На улице еле плетусь и всё смотрю, нет ли где удобной тумбы или стенного выступа, где бы можно было посидеть; хотелось бы лечь, и чтобы меня никто больше не тревожил. Но, может быть, это совсем не физическая, а просто моральная усталость, эта борьба с жизнью без передышки, из-за каждого куска, который проглатываешь, отсутствие каких бы то ни было самых пустяшных удовольствий и развлечений, затем чувствовать себя ободранной, в лохмотьях, сегодня дождь и туман, и мои дырявые сапоги промокли - всё это угнетает; наши лохмотья и заплаты не живописны, как они бывают под южным солнцем, или я не обладаю достаточно художественным] мировоззрением, чтобы находить их таковыми; думаю, что если бы я могла доставить себе маленькое разнообразие жизни, позволив себе хотя бы купить пирожное, или пойти хоть в кинематограф, или одеться прилично, то, возможно, что я бы ожила и, возможно, что я что-нибудь подобное сделаю, и не из легкомыслия, а просто как необходимое лекарство, необходимая маленькая встряска против угнетающей меня усталости и апатии. Встретила сегодня на набер[ежной] одну сослуживицу, она меня спрашивает: «Что вы так плетётесь?» Я ей говорю: «У меня прострация». А она мне говорит: «Знаете, это многие теперь на это жалуются, это морально[е], потому что ждать больше нечего, надежды раньше поддерживали». Но я не хочу опускаться, это всё-таки не в моём характере, и мне надо будет найти для себя что-нибудь, чтобы было чем жить, ибо не одним хлебом жив человек. Надо тебе сказать, что месяц тому назад мне пришлось очень против воли остричься и приобрести, так сказать, стиль советской девицы; дело в том, что у меня началось катастрофическое выпадение волос, пошла даже к доктору, он сказал, что на нервной почве, прописал лекарства, которых я нигде не могла найти, и посоветовал остричь волосы, вначале как будто помогло, а вот теперь в связи с этим состоянием усталости опять волосы стали падать, это очень мучительно - ко всей остальной неэстетичности жизни ещё опасность облысеть. Вероятно, из-за недостатка топлива пускают всё это время очень слабый электр[ический] ток, и получается такое тусклое красноватое освещение, которое тоже угнетающе действует, если бы можно было ярко осветить комнату, то сразу стало бы веселее.
[31 октября 1921 года].
31 октября. Пожалуй, мне придётся скоро прекратить моё писание за неимением каких бы то ни было выдающихся событий. Что же я могу сообщить? Вот неделя, что начались морозы до 6,7 градусов, мы опять мёрзнем, дров ещё меньше, чем в прошлом году, и даже при самой большой экономии на всю зиму не хватит; опять ходим в комнатах, обвешанные платками, с окоченелыми пальцами, пальто зимнего больше нет, но на улице в движении теплее, чем дома; ужас, до чего все дошли: несколько дней тому назад, когда шёл ещё мокрый снег, я видела одну даму, ещё довольно прилично одетую, но ноги у неё были завёрнуты в тряпки, и шла она в громадных стоптанных галошах, видно было, как тряпки уже намокли и мокрота подымалась всё выше; и у многих моих знакомых такое же положение: из сапог торчат пальцы, и на зиму ничего нет, - а главное, нигде, ни дома, ни на службе, нельзя согреться, везде холодно. Теперь опять как в 18-м году мы все отстаиваем часами очередь в кооперативах, и на это уходит масса времени и сил.
Вера Штейн. Письма к Люличке: эпистолярный дневник 1921-1922 годов
[4 сентября 1921 года].
4-го сент[ября]. Живём под впечатлением кошмарных расстрелов 61 чел[овека] по делу Таганцева, никогда список расстрелянных не производил такого ужасного впечатления, и потом, насколько яснее чувствуешь и сознаёшь весь этот ужас, как только есть один знакомый в числе погибших. Так я знала Ухтомского, он тоже служил в моем отделе, а потом ушёл в Русский музей, а я заняла его место; и вот когда вспоминаешь, что ещё недавно я его видела, разговаривала с ним, а теперь его нет и что он не умер, но просто убит самым зверским образом, то сразу можно как-то ещё больше сочувствовать тем семьям, из которых таким ужасным образом были вырваны эти погибшие. 16 женщин и совсем молоденькие, главное, абсолютно неповинные; кажется, что и заговора-то никакого не было, просто им нужны были жертвы, надо было кого-то устрашить, кому-то точно бросить вызов. Говорят, что более левые опять взяли верх, что Троцкий и Зиновьев взяли верх над более правым Лениным, и вот их первое деяние, и тон в газетах опять другой: о декретах, о вольном городе, обо всех этих надеждах, исполнение которых было, казалось, так близко и правдоподобно, опять больше никто не говорит, и никто не ждёт; горизонт просветлел и опять затянулся тучами, за которыми ничего не видно, и, как всегда вслед за таким разочарованием, жизнь, которую мы ведём, кажется ещё ужаснее, положительно физически чувствуешь, будто какая-то тяжесть опять навалилась на плечи. Вчера узнала, что в 4 ч[аса] в Каз[анском] соборе будет панихида по Ухтомском, и шли уже слухи, что будто будут арестовывать всех, кто туда придёт. Я была на этой панихиде. В громадном пустом Казанском соборе стояло человек 40, которые казались там небольшой кучкой, - вся интеллигентная приличная публика, от которой так глаз отвык, остатки интеллигенции, которые собрались помянуть вновь выбывших из строя, были представители Эрмитажа и Русского музея и просто знакомые; моё внимание привлёк старый-старый маленький сгорбленный старичок, который плакал, и после панихиды он и вдова Ухтомского долго целовали друг друга и вместе плакали; я спросила потом, кто это. Это был отец Таганцева; после этой панихиды остальные ещё остались, должна была быть панихида по Лазаревском. Их расстреляли на Пороховых, и ведь перед этим не дают даже проститься с родными, ни священника не призывают, просто увозят на грузовике и перед расстрелом велят раздеться; одежда теперь слишком большая ценность, чтобы портить её пулями, потом всю эту одежду делят между собой на Гороховой; стреляют их, говорят, из револьвера и тут же закапывают в приготовленную яму. Ведь тысячи и тысячи погибли уже таким образом, и мы всё это знаем, но почему-то эти 61 чел[овек] оставили какое-то особенное впечатление ужаса и кошмара.
[16 октября 1921 года].
16 октября. Полтора месяца не писала тебе ничего. Что же писать… Чувствуется только, что период разрушения кончился и начался период созидания, который идёт довольно быстро и вновь приносит старые формы жизни, к которым мы так привыкли; опять всё только за деньги, кончились все бесплатные выдачи, хлеба с 1-го октября совсем не получаем, вместо него выдавали муку 3 ф[унта] белой и 2 ф[унта] ржаной на двоих, сегодня получили ещё 3 1/2 ф[унта] муки в последний раз, теперь каждый будет получать хлеб или муку на службе; причём Валли, как находящуюся на моём иждивении, я смогу также прикрепить к моей службе. Во всех учреждениях идут страшные сокращения штатов, у нас сократили наполовину, я пока осталась, на других службах увольняют 75%, у нас будет тоже громадное количество безработных. Цены приблизительно те же, только последние дни внезапно повысилась цена на масло - 40 т[ысяч] и сахар - … [пропуск в тексте. - Ред.] т[ысяч] фунт. Я рассчитала, что если заменить тысячи копейками, то получаются цены старого режима: так, хлеб 31/г - 4 т[ысячи], т. е. раньше копейки, прежние 3 коп. франц[узские] булочки стоят теперь 3 т[ысячи], пирожные - 3 и 4 т[ысячи], мясо … [пропуск к тексте. - Ред.] т[ысячи] фунт; сегодня купили фунт мыла за 22 т[ысячи], раньше оно стоило 22 коп. Отдала в полный ремонт свои валенки, это мне обойдётся в 300 т[ысяч] - сумма, которой сапожник ужаснул меня, но если считать это за 3 руб., то это вполне нормальная цена. Недавно видела на Невском в витрине выставленные чулки по 35 и 50 т[ысяч], опять нормально, и раньше стоили они 35 и 50 коп.; единственно невероятно: понизилась оплата труда, если все продукты повысились в тысячной пропорции, то труд понизился в миллионной, и всё продолжаю получать 6 коп. в месяц. За уроки англ[ийского] языка, напр[имер] платят по 5 т[ысяч] час, но даже если бы и 10, то это 10 коп., а раньше минимум час считался 35 коп. Всё понемногу возвращается к старым формам, теперь надо, чтобы и жалованье, хотя бы нищенское, обеспечивало служащего, и я не сомневаюсь, что и это скоро установится нормальным образом, но пока очень трудно. Продала сегодня своё тёплое ватное одеяло, которое мне очень хотелось оставить на зиму, за 350 т[ысяч], но пришлось отдать, чтобы заплатить за валенки. Теперь ещё забота о зимнем пальто… - [что] - не придумаю. Я чувствую, как я устала жить, и именно теперь, когда всё возвращается к старому, - эта усталость всё больше будет давать себя знать; когда всё кругом рушилось, то это была борьба на жизнь и смерть - как бы поединок с жизнью грудь о грудь, и в такие моменты силы удесятеряются, чувство жизни и энергии повышаются невероятно, какое-то упорство, вдохновение, которое даёт победу. Это была безумная штыковая атака, после которой теперешняя сравнительно вялая защита от жизни скучна, и именно после таких крайних напряжений должна явиться реакция, которая у меня выражается в чувстве усталости и скуки; ничто больше не подхлёстывает нервы, немногие оставшиеся знакомые кажутся скучны, с ними не находишь больше о чем говорить, я боюсь к ним заходить, т. к. именно боюсь этого вялого разговора, ведь раньше разговор шёл всегда за счёт политики, ещё не так давно ожидался если не переворот, то хотя бы вольный город, всё это составляло темы, на которые говорилось с таким оживлением, это одинаково было близко сердцу каждого, теперь таких общих точек соприкосновения нет; я, напр[имер], питалась последнее время изучением Эрмитажа, но он далёк для других, и говорить об этом не стоит; чем другие заполняют себя - не знаю, но это может быть далёким для меня, о чём раньше всегда находилось говорить - не представляю себе. Мне определённо хотелось бы побыть в санатории, я бы хотела целый день лежать и молчать и даже ни о чём не думать, и так прожить месяц, после чего, думаю, что могла бы вновь стать жизнеспособным человеком. Поездка в Лугу и обратно стоит 80 т[ысяч], и, конечно, я не могла бы позволить себе этого удовольствия, но попросила нашего комиссара дать мне командировку, чтобы якобы осмотреть несколько имений, не осталось ли в них каких-нибудь художественных] ценностей; и, получив таковую, отправилась к Мари Надель. Марфа Ионовна из той же деревни и часто мне передавала её поклоны и приглашения. Вот я и отправилась и с лёгкостью прошла 15 вёрст от Луги до её усадьбы; погода была хорошая и дорога была довольно сухая, так приятно было вырваться из города и идти среди тишины полей и вдыхать чудный воздух. Я там провела 3 дня и так отдохнула. - это был какой-то чудный мираж. Мою комнату топили, можно было вставать и мыться в тепле, а затем эти блаженные слова «кушать подано» и блаженство спокойно и сидя есть, что не надо одной рукой держать вилку с куском, а другой уже хвататься за топор или мешать суп в кастрюле - тут я всегда в движении и работе; пила молока сколько хотела, ела яблоки и заслушивалась, сидя у топящейся печки, рассказами о давно умерших членах нашей семьи - целая семейная хроника, и столько драм и страданий. Эти 3 дня мне кажутся сном из другой жизни, и трудно было после них опять войти в свою колею. Мне всё показалось так холодно и неуютно. Керосина у них почти нет, и с 6-ти часов мы сидели в темноте и разговаривали о прошлом; конечно, это вынужденное бездействие было для меня желанным отдыхом. Побывала в 2-х соседних имениях Пыхачевых и «Сырце» Шереметевых; везде запустение, разгром. При мне там рубили старую еловую аллею, сад заглох, ступени провалились, так грустно было там ходить, и вспоминались наши семейные имения в Вит[ебской] губ[ернии], которые, наверное, теперь в таком же виде. У Надель маленькая усадьба, и их не тронули, с крестьянами они в дружбе и любят их со всеми их недостатками, из которых главный - нечестность: муж крадёт у жены, жена у мужа, дети у родителей; но это уже считается естественным - так как все воруют у всех, то поддерживается равновесие. Я там кое-что выменяла на муку и хлеб, причём, один мужик взял папину трубку за 8 ф[унтов] муки, которые должен был стащить потихоньку от жены. В наш дом усиленно вселяют и уплотняют население, нам вселили одного латыша - актёра латвийского театра, совсем простого, неотёсанного, но добродушного и по-видимому безвредного человека и, грешным делом, как ни грустно это, но мы более спокойны, что не русский, т. к., может быть, не будет у нас воровать мимоходом и более чистоплотен. Его поселили в моей комнате, я переселилась в Валлину, а Валли в столовую; опять была масса работы всё это перетаскивать и устраивать, потом пилила и колола скопившиеся за лето дрова, но, увы, очень мало и придётся опять топить только плиту и то изредка. Работала эти дни с утра до вечера, тупо, как вьючная лошадь, привыкшая к своему ярму, и среди этой работы, как мираж, вспоминались 3 дня в Луге как кусочек жизни в европейских условиях среди бессрочной каторги Сибири.
[17 октября 1921 года].
17 октября. Сегодня была у меня одна г-жа Штюрмер, по делу службы, но живёт теперь в деревне, в её квартире пока вселили жильцов, и теперь, приехав на несколько дней, она попросила меня передать в наше бюро имеющиеся у неё некоторые художественные] ценности, а также старинную мебель; я отправилась к ней на квартиру, на Преобр[аженскую] ул., несмотря на то, что там живут все… [пропуск в тексте. - Ред.] - обычное впечатление грязи и запустения; нашла у неё собственноручное письмо Петра, старинные грамоты, семейные портреты; потом прошла в другие комнаты, занятые жилицей, кажется, из ЧК, там обратила внимание на старинные книги в кожаных переплётах, валяющиеся на столе, спросила, чьи они. Оказалось, что я нахожусь в комнатах Гумилёва, расстрелянного в числе 62-х, книги его, и мне сказали, что вдова его хлопочет, чтобы их возвратили ей, поэтому я не стала их описывать; там остались ещё многие лично его вещи, все они в ведении этой девицы из ЧК, тогда как, наверное, каждая из них так дорога была бы его жене. Вот куда неожиданно заносит судьба.
[19 октября 1921 года].
19 октября. Я страдаю положительно какой-то прострацией, даже подумываю собраться к доктору, с утра чувствую усталость. На улице еле плетусь и всё смотрю, нет ли где удобной тумбы или стенного выступа, где бы можно было посидеть; хотелось бы лечь, и чтобы меня никто больше не тревожил. Но, может быть, это совсем не физическая, а просто моральная усталость, эта борьба с жизнью без передышки, из-за каждого куска, который проглатываешь, отсутствие каких бы то ни было самых пустяшных удовольствий и развлечений, затем чувствовать себя ободранной, в лохмотьях, сегодня дождь и туман, и мои дырявые сапоги промокли - всё это угнетает; наши лохмотья и заплаты не живописны, как они бывают под южным солнцем, или я не обладаю достаточно художественным] мировоззрением, чтобы находить их таковыми; думаю, что если бы я могла доставить себе маленькое разнообразие жизни, позволив себе хотя бы купить пирожное, или пойти хоть в кинематограф, или одеться прилично, то, возможно, что я бы ожила и, возможно, что я что-нибудь подобное сделаю, и не из легкомыслия, а просто как необходимое лекарство, необходимая маленькая встряска против угнетающей меня усталости и апатии. Встретила сегодня на набер[ежной] одну сослуживицу, она меня спрашивает: «Что вы так плетётесь?» Я ей говорю: «У меня прострация». А она мне говорит: «Знаете, это многие теперь на это жалуются, это морально[е], потому что ждать больше нечего, надежды раньше поддерживали». Но я не хочу опускаться, это всё-таки не в моём характере, и мне надо будет найти для себя что-нибудь, чтобы было чем жить, ибо не одним хлебом жив человек. Надо тебе сказать, что месяц тому назад мне пришлось очень против воли остричься и приобрести, так сказать, стиль советской девицы; дело в том, что у меня началось катастрофическое выпадение волос, пошла даже к доктору, он сказал, что на нервной почве, прописал лекарства, которых я нигде не могла найти, и посоветовал остричь волосы, вначале как будто помогло, а вот теперь в связи с этим состоянием усталости опять волосы стали падать, это очень мучительно - ко всей остальной неэстетичности жизни ещё опасность облысеть. Вероятно, из-за недостатка топлива пускают всё это время очень слабый электр[ический] ток, и получается такое тусклое красноватое освещение, которое тоже угнетающе действует, если бы можно было ярко осветить комнату, то сразу стало бы веселее.
[31 октября 1921 года].
31 октября. Пожалуй, мне придётся скоро прекратить моё писание за неимением каких бы то ни было выдающихся событий. Что же я могу сообщить? Вот неделя, что начались морозы до 6,7 градусов, мы опять мёрзнем, дров ещё меньше, чем в прошлом году, и даже при самой большой экономии на всю зиму не хватит; опять ходим в комнатах, обвешанные платками, с окоченелыми пальцами, пальто зимнего больше нет, но на улице в движении теплее, чем дома; ужас, до чего все дошли: несколько дней тому назад, когда шёл ещё мокрый снег, я видела одну даму, ещё довольно прилично одетую, но ноги у неё были завёрнуты в тряпки, и шла она в громадных стоптанных галошах, видно было, как тряпки уже намокли и мокрота подымалась всё выше; и у многих моих знакомых такое же положение: из сапог торчат пальцы, и на зиму ничего нет, - а главное, нигде, ни дома, ни на службе, нельзя согреться, везде холодно. Теперь опять как в 18-м году мы все отстаиваем часами очередь в кооперативах, и на это уходит масса времени и сил.