Спогади М. Микешина: Олдрідж, захаращена кімната, історичні суперечки
* * *
Вскоре по прибытии в Петербург, после блестящего дебюта в «Отелло», трагик [Айра Олдридж] появился в гостиной Толстых, где и окружен был самыми горячими знаками восхищения всего общества к его таланту. Не видал я первых минут знакомства Тараса Гр. с Ольдриджем, потому что явился к Толстым час спустя после его прибытия туда и застал их, т. е. нашего поэта с трагиком, уже в самых трогательных отношениях дружбы: они сидели в углу на диванчике или ходили по зале обнявшись; дочери графа - две девочки - наперерыв служили им толмачами, быстро переводя на английский и русский язык их беглый разговор. С этого вечера Ольдридж вполне завладел всем вниманием Шевченка. Не лишено было комизма это знакомство, потому что Тарас Гр. ни слова не знал по-английски, а Ольдридж тоже не говорил ни на каком другом европейском языке, кроме английского; между тем они бывали друг у друга, и когда Тарас ждал в свою убогую комнатку трагика, то я заставал его в больших хлопотах; он тщательно «прибирал» у себя на столе, где обыкновенно находился целый ворох невообразимо разнообразных предметов: банок и пузырьков со всякими едкими кислотами для аква-форты, которою Тарас Гр. с большою любовью, терпением и успехом занимался, каких-то коробок, малороссийских монист, свиного сала в развернутой бумаге и т. п. В такие торжественные моменты Тарас Гр. даже дозволял подметать пол прислуживавшему у него отставному академическому солдату и убирать постель, которая без того всегда оставалась разверстою, с валявшеюся на ней «відлогою». Пучки барвинка, засохшей руты и других степных цветов и трав украинского месторождения, по всей вероятности служившие для вдохновления поэта, при этом злорадно выбрасывались солдатом; являлся трагик, - и они оставались в уединении и заперти. Бог их знает, как и о чем они там говорили. Шевченко делал с Ольдриджа - посредством травления портрет, и действительно, вскоре на вечере у Толстых появились отпечатки этого портрета, походившего скорее на черта, чем на Ольдриджа *. Бедный Тарас Григорьевич оправдывался в несходстве портрета тем, что вот тут-то и там-то «треба б ще підтравити»... Так и остался, кажется, портрет не «підтравленим». Ольдридж же, увидав у меня оригинал того портрета Тараса Григорьевича, который я нарисовал для «Кобзаря», пожелал иметь его, и я с удовольствием сделал ему этот подарок.
С новыми дебютами в шекспировских ролях петербургская слава трагика росла и росла.
Вот сижу я раз в Мариинском театре ни жив, ни мертв; Ольдридж изображал короля Лира и кончил. Театр молчал от избытка впечатления. Не помня себя от жалости, сдавившей мне сердце и горло, не зная, как очутился я на сцене, за кулисами и открыл двери уборной трагика.
Следующая картина поразила меня: в широком кресле, развалясь от усталости, полулежал «король Лир», а на нем, буквально на нем, находился Тарас Григорьевич; слезы градом сыпались из его глаз, отрывочные, страстные слова ругани и ласки сдавленным громким шепотом произносил он, покрывая поцелуями раскрашенное масляною краскою лицо, руки и плечи великого актера... Находя себя тут лишним, я торопливо притворил двери, не преминув и сам хорошенько выплакаться, став за темные кулисы...
С анекдотической стороны я бы мог много кое-чего передать о поэте, если бы не боялся слишком удлинить настоящую заметку. Пока ограничусь лишь выяснением причин, вызывавших в моем присутствии его желчный пафос, да скажу несколько слов о нем как о художнике.
В то время мастерская моя на литейном дворе здания Академии художеств занята была громадными работами для памятника 1000-летия России; колоссальные статуи Петра I и его гения загромождали ее вместимость; а перепутанные леса, канаты, драпировки, анатомические скелеты и огнедышащая кузница, находившаяся в том же зале, только и оставляли свободного места, чтобы уютно поместить еще рояль да стол со стульями. В это время мне поручено было сочинение чрезвычайно сложного по своей задаче барельефа для этого памятника [1000-летия России], так что обремененный выше сил условиями сроков экстренного выполнения этих работ и будучи совершенно неопытным в технике, я совсем было растерялся пред новой задачей и прибег за помощью и советом ко всем известнейшим нашим историкам и писателям, которые и не отказали мне в просимом содействии. Я просил к себе вечером, по четвергам, и тут-то в этой закопченной мастерской перебывало у меня много почтенных и интересных личностей, устраивались жаркие споры о достоинствах или недостатках того или другого исторического лица, о правоспособности помещения его в цикл той или другой категории деятелей, составляющих барельефное кольцо вокруг памятника. Я потому позволил себе сделать это отступление, что на всех подобных сходках бессменно присутствовал и Тарас Григорьевич, а иногда и принимал участие в дебатах. При этом он бывал особенно тактичен и сдержан в речах, хотя часто и очень заметно волновался, так что не мог смирно сидеть на месте, нервно ходил взад и вперед, мрачно поводя из-под густых бровей своими светлыми глазами. Так он заряжался целый вечер, выжидая, пока разойдется по домам усталая от прений компания. Вот тут-то и начинались его протесты - сначала лаконические, отрывочные и циничные, а чем далее - тем горячее, стройнее и пламеннее... Гигантская статуя императора Петра I, как привидение, просто давила его, так что, впадая в пафос, он оканчивал часто поэтической декламацией, обращенной к глиняной статуе императора. Много было в его речах преувеличений и желчи; но возражать ему в такие минуты - было невозможно, и я молча любовался им, слушая его как талантливый бред раздраженного горячечного больного; а продолжалось зто дотоле, пока оставались еще на столе недопитые бутылки вина **.
Почти таким же безмолвным свидетелем этих импровизаций часто бывал - по той же самой причине запаздывавший у меня - тоже покойный уже теперь талантливый писатель Помяловский... Не чуял еще тогда старый Тарас, что и сам он вскоре сделается кандидатом для таких же нервных и пристрастных оценок его собственной деятельности, какими сгоряча громил направо и налево и Пушкиных, и Державиных, и пр...
Читать, он, кажется, никогда не читал при мне; книг, как и вообще ничего, не собирал. Валялись у него [Шевченка] и по полу, и по столу растерзанные книжки «Современника» да Мицкевича - на польском языке.
Музыку любил он страстно, особенно пение. С восторгом слушал Изаб. Льв. Гринберг и Г. Зубинскую 1. Глубоко почитал Даргомыжского; познакомился с ним случайно у меня и потом часто встречался в семействе Гринберг. Глинку боготворил. Любил и сам петь, где «траплялась» гитара. Пел неважно, хотя и с большим чувством: голосу не хватало, да и акомпанимент все как-то не налаживался. В кармане своих панталон он всегда имел какое-то зерно - ячмень, а может быть, и овес, - этим он предпочитал закусывать после «чарки»; и на вопрос - зачем это он делает? - отвечал обыкновенно: «Щоб продирало».
К женскому полу относился совсем оригинально; но здесь может быть неуместно вспоминать об этом. Скажу только, что в момент расстройства его отношений к одной простой украинской дивчине, на которой он собрался было жениться, он особенно был лют на все женское племя, вычитывая из библии и из других источников всякую на них хулу, и в сердцах хотел изорвать очень мило набросанный им портрет своей неверной «любы»; но я портрет этот у него отнял и храню его доселе. Много мы с ним вели переговоров, чтобы издать что-либо совместно с его стихами и с моими рисунками, но никак не могли договориться о сюжете: то ему, то мне сюжеты оказывались неудобны.
Как о художнике-живописце, я не могу сказать о нем ничего, потому что мне никогда не удавалось видеть его картин, писанных масляными красками; если же он писал ими, то это было до нашего знакомства, т. е. до его ссылки. Из его же сепий и гравюр можно заключить о замечательном даровании и можно смело сказать, что если бы судьба не сыграла с ним столь злой шутки и если бы он мирно шел по дороге совершенствования в художествах, то из него выработался бы замечательный реалист как по пейзажу, так и по жанру.
Не мало было потрачено у него времени на переход от брюлловско-академического классицизма к натуральному и сродному ему реализму. Лучшие его рисунки сепий, которые мне приводилось видеть, - это сцены казарменной жизни, пережитой им в изгнании. Таких больших рисунков было три или четыре; все они очень сложны и очень закончены. Я ревниво смотрел на эти драгоценности, не смея спросить у Тараса, продаст ли он их и сколько бы он за них хотел? Но к сожалению, нежданно узнал, что он - по крайней нужде - продал их все за ничтожную сумму 75 р. с.!! Продал он их в альбом одной малороссийской помещице, фигурировавшей тогда в роли его меценатки, отношения к которой, тем не менее, часто бесили его и выводили из терпения.
Да будет во веки светла и славна память твоя, Тарас Григорьевич, да научимся мы достойно чтить и ценить подобных тебе народолюбцев, которых давай боже и велико-, и бело-, и мало-, и червоно-, и всяких иным руссам!
М. Микешин, Споминки про Шевченка. Т. Г. Шевченко, «Кобзарь» 1876, стор. XVI - XXII. [Див. переклад]
Примітки
* Для тех, кто не видал знаменитого трагика, нужно пояснить, что это был (как говорили) экс-царь какого-то африканского племени, находящегося под протекторатом Англии, и цвет кожи имел самого темнооливкового тона. - Прим. Микешина.
** Нужно заметить, что Тарас Григорьевич российскую общую историю знал очень поверхностно, общих выводов из нее делать не мог, многие ясные и общеизвестные факты или отрицал, или не желал принимать во внимание: этим и оберегалась его исключительность и непосредственность отношений ко всему малорусскому. - Прим. Микешина.
1 Грінберг Ізабелла Львівна (померла у 1877 р.) - співачка, знайома Т. Г. Шевченка. За спогадами К. Юнге «она была талантлива, умна и обладала большим и хорошо обработанным голосом». Як свідчать записи в щоденнику, Шевченко часто й охоче відвідував салон Грінберг, захоплювався її співами. Збереглися портрет Грінберг роботи Шевченка та автограф його вірша «Утоптала стежечку через яр» з написом «Ізі Грінберг».
Зубинська Г. - мабуть музикант або артистка-співачка. Її прізвище Микешин згадує поряд з прізвищем Ізабелли Грінберг.
В кармане своих панталон он всегда имел какое-то зерно. - Це свідчення намагалася заперечити О. М. Куліш в листі до Б. Д. Грінченка: «Писали ж про Шевч[енка], що він мав звичай у кишені пшоно носить й їсти. Він же од нашого весілля й до смерті з нами був нерозлучен і цього не було. 2 березня 1900 p.»
...в альбом одной малороссийской помещице, фигурировавшей тогда в роли его меценатки. - Йдеться про слобожанську поміщицю Наталю Суханову.