Наш дорогой Буба
Каждый год мы собираемся навестить нашего старого друга Бубу, но каждый год то одно, то другое, а время идет. И вот на эти праздники мы все-таки решились, все-таки собрались, стоим у бубиной двери, с ноги на ногу переминаемся, не решаемся постучать. Все-таки столько лет прошло, столько зим. Говорят, Буба большой человек стал, и вообще остепенился, говорят, семьянин, а еще говорят, что старый совсем, толстый, обрюзгший и лысина в полбашки. Вон и дверь бубина - это всем дверям дверь, не хлипкая филёнка, не дешёвая консервная банка, а настоящий морёный дуб, вот такая у нашего Бубы теперь дверь. И вот мы тут, стоим перед этой чёрной дубовой дверью, с ноги на ногу переминаемся, как пацаны, а дверь эта лукавая усмехается, пырится на нас круглой амбразурой глазка, лыбится медным молоточком, как бы подтверждая, что Буба наш и впрямь большой человек, и впрямь не чета нам, и впрямь остепенился.
И тут Ритка:
- Эй, вы, - говорит, - вы кому там верить собрались? Двери этой лукавой? Да вы опомнитесь уже, это же Буба! Это наш-то Буба - и лысина? Наш-то Буба - и семьянин? Наш-то Буба - и остепенился?
- Ну-ну, - говорю я Ритке, - тогда стучи давай.
Говорю и знаю, прям чувствую, что заведёт сейчас "а чо я, а чо я". Но Ритка не заводит, видно, тоже истомилась уже тут стоять у этой бубиной двери морёного дуба, что как бы масляно улыбается гостям, а сама непробиваемая, как противотанковый ёж. И мы уже совсем скисли, стоя там, у этой лукавой двери, и наша решимость посетить Бубу тает и тает, впитывается в текучее дерево, в масляный блеск этой страшной двери, в ее дубяное нутро.
Но вот же Ритка, а! Вот такая она, наша Рита-Маргарита. Вроде бы и мягкая, и сладкая, и вся такая цветочно-фруктовая, а когда надо - крепкая и чистая, как алмаз. И вот Ритка наша - правое плечо вперед - протискивается, просачивается сквозь нас к бубиной двери и стучит в нее остреньким кулачком ровно три задорные раза - тук-тук-тук!
Всё, Риткин задор кончился, весь ушел в чёрное дерево престижной бубиной двери - но дело сделано. Потому что всем нам уже слышно через толстую вражью дверь, как внутри бубиного дома зарождается шевеление, зарождается звяканье и шёпот, шарканье какое-то зарождается и катится прямиком к двери.
И что-то нам это шевеление не очень нравится, вот что. Что-то неправильное нам чудится в этом шевелении, какой-то гаденький подвох. Не может наш Буба производить такое шевеление, такой змеиный шёпот и такое стариковское шарканье. Наш-то Буба сейчас произвел бы дробный пяточный топот и голосовой вскрик "йеху!" - и металлическое звяканье замка на той стороне, вот что произвел бы наш Буба.
Но деваться нам некуда, потому что мы крепки своей решимостью - особенно бедная наша Ритка, которой совсем некуда отступать, ведь позади нее мы, плечом к плечу, головой к голове, стоим непроходимой стеной.
- Может, это все-таки он, - говорит Ритка. - Может, это дверь лукавая нашего Бубу искажает, она ведь может. И мы понимаем - ну точно же, дверь! Вот стерва, вот сволочь, мерзкая тварь, сожрала весь бубин пяточный топот и голосовой вскрик бубин сожрала, а выдает нам на нашу сторону эту невнятную отрыжку из шевеленья и стариковского шарканья. И тогда мы наваливаемся всей толпой на эту дверь и молотим в нее кулаками - уже не деликатным остреньким туктуктуком, а злобным матерным БУМБУМБУМОМом и даже где-то БАХБАХБАХом.
И дверь открывается.
И мы, конечно, всем нашим переплетенным многоруким-многоногим комком вваливаемся внутрь, и какое-то время лежим там, как водоросли после отлива, сопя и вошкаясь, пытаемся отсортировать из общего клубка свои руки и ноги и уже почти забываем, зачем мы тут и где, собственно, тут, и слышим, как Кэп наш говорит "ойбля".
Это капитанское "ойбля" волшебным образом воздействует на наш клубок, превращая его из водорослей обратно в нас, мы обретаем автономность и обнаруживаем себя каждый в отдельности лежащими в бубиной передней на чёрном дубовом паркете, который по сути своей является продолжением той лукавой двери, ее родным братом-близнецом, и мы слышим его лукавое хехе, и он обнимает нас за плечи, съедает нас, выпивает нашу кровь и нашу жизнь, хватает нас за дряблые животы (почему дряблые!?) и обвисшие щеки (почему вдруг обвисшие!?), и мы чувствуем, как погружаемся в этот чёрный дубовый паркет дряхлыми стариками, и тонем в нём, и наша бессмертная душа задаёт стрекача, серым зайчиком убегает, петляя и путая следы, прямо в пятки, и мы молча умираем. И только взгляд наш, ещё живой, выкатывается из наших глаз, тугим резиновым мячиком выскакивает из глазниц, из наших мертвых жёлтых черепов и катится на своём мягком резиновом ходу прочь от наших никчёмных тел - туда, где чёрная мерцающая гладь разбивается обо что-то острое и узорчатое. И мы - последними фибрами своими заячьей души - тянемся вслед на нашим бесстрашным взглядом, за этим отважным разведчиком, ждём его правдивых сводок, его живительных разведданных в затхлых бункерах своих мёртвых подпаркетных тел, и он покорно приносит их нам - но единственное, что мы можем сказать в ответ - это то же самое капитанское "ойбля". Потому что беспристрастный наш взгляд говорит нам, что это острое и узорчатое вдали - это вышитые домашние туфли, и мы даже боимся предположить, что именно к нам приплыло по мерцающей глади паркета в этих остроносых узорных туфлях. Боимся, но все же кое-что предполагаем, и это кое-что - самое чёрное и самое ужасное наше предположение, оно чернее паркета и ужаснее мёртвой двери, и затаившаяся в наших пятках душа говорит нам, что оно верно, потому что над чёрной мерцающей гладью паркета в узорных остроносых туфлях приплыл к нам бывший наш Буба, мерзкий трясущийся старик с плешивой башкой, обвисшим брюхом и тухлым взглядом.
И мы понимаем, что все так, что бывший наш Буба теперь большой человек и остепенился, и не врал мерзкий паркет и мерзкая дверь не врала. И надето на бывшем нашем Бубе такое, что наше сознание давно спрятало в стрёмный рассохшийся дедов сундук, но мы вынуждены достать, откинуть ржавую задвижку, ломая ногти и обдирая пальцы поднять занозистую пыльную крышку, вдыхая тлен и смрад паучиного царства нырнуть в прелое нутро и вытащить из него вот какие слова - шлафрок! и - обшлага! и - чего изволите?
И тут опять Ритка, наша гордость и наше спасение, наша отважная Маргарита выныривает из чёрного паркетного омута упругим голубым дельфином и впивается своими маленькими злыми пальчиками прямо в вышитое ватное безумие, и мы слышим из самого поднебесья иерихонский риткин вопль:
- Мерзкая, мерзкая тряпка, верни нам нашего Бубу!
"Бубу! Бубу! Бубу!" - множится, сыплется колким горохом, разлетается стальными искрами, брызжет лаймом и льдом заводное веселое эхо, разрывая паркетный морок, и мы, стыдясь своего малодушия, встаём, восстаём, утираемся пыльными рукавами, и вот уже мы снова мы - плечо к плечу, локоть к локтю, голова к голове. Чёрный суровый крепыш Джек, легендарный враль и проходимец Капитан, многоликая красавица Маргарита и я.
- Ах ты, Ритка, чёртова кукла, - бубнит Буба, согнувшись в три погибели и утирая оторванным расшитым рукавом разбитую губу, а потом, кряхтя, выпрямляется во весь свой рост и, забрав с ураганным свистом внутрь себя побольше воздуха, ошалелой пожарной сиреной что есть мочи орёт:
- КАК! ЖЕ! Я! ЧЕРТОВСКИ! РАД! ТЕБЯ! ВИДЕТЬ! КАК ЖЕ Я ЧЕРТОВСКИ РАД ВСЕХ ВАС ВИДЕТЬ, РЕБЯТА!
И вот уже летит в угол расшитое ватное чудовище, и узорные туфли летят туда же, и мы видим сквозь дряхлую стариковскую развалину нашего Бубу, нашего дорогого друга и соратника, нашего утраченного и всё-таки найденного Бубу-Бубашку, и мы бросаемся обнимать его, и трясти его сухую стариковскую ручонку, и он хватает нас в охапку неожиданно крепко, и жмёт нас, и трясёт нас, как ватные куклы. И вот, обессиленные от бубиных объятий, мы влечемся, подталкиваемые Бубою сзади, прямо внутрь, прямо в бархатное чрево бубиного дома.
- Ох ребята, ребята-а-а-а, - подвывает Буба, гремя, как кандалами, связкой ключей - ох, ребята-ребятушки, как же вовремя вы меня отсюда достали, а? Ну давайте, давайте, пойдемте ко мне, вот сейчас я, вот сейчас, вот сейчас.
И мы проходим бесконечным коридором, и через распахнутые двери перед нами проносится всё парадно-показное бубино бытиё. Но мы проходим мимо и мимо, крадучись, бросая мимолетные косые взгляды на солидную обставленную чёрной дубовой мебелью гостиную, и на полную легкомысленного орехового интима спальню, и на звонкую леденцовую детскую, и на зияющую, хищно лязгающую хромом кухню - а дальше вовсе нет никаких дверей, а только коридор становится все уже и уже, и вот уже идём мы не весёлой ватагой, а тянемся за Бубою по одному, друг за другом, след в след. И мы приходим в самый дальний конец коридора, в его глухой тупик, освещенный убогой и пыльной лампочкой, в его пыльный слепой отросток, прямо к тяжелым запертым дверям. Буба останавливается, наощупь отделяет узловатыми стариковскими пальцами от связки самый большой, самый старый кованый ключ, весь в хитрых завитушках, и вставляет его в замочную скважину.
Ключ проворачивается с лязгом и грохотом, и в этом лязге и в этом грохоте мы слышим лихую отчаянную надежду, победный вопль зверя, отгрызающего свою зажатую в капкан лапу слышим мы в этом железном лязге. И дверь, натужно скрипя и подвывая, открывается.
- А-а-а-а-а! - орёт Ритка, протискиваясь в дверь. - Мой вида-а-а-ак!
- Мой винил! - вторит ей Джек.
- Твою мать, Бубаша! - не отстаёт Кэп, - ты все сохранил!!!
Буба стоит, поигрывает связкой ключей, как король мира, смотрит на меня и лыбится, как идиот.
Я поворачиваюсь и иду к нему навстречу, и вижу, как втягивается его дряблый живот, распрямляется спина, как из-под старческой плеши проступает шевелюра, как сходят с лица и шеи морщины и пигментные пятна. Мы стоим друг напротив друга, лоб в лоб, глаза в глаза, и смотрим друг на друга, как в зеркало.
Мы улыбаемся друг другу и делаем навстречу друг другу еще один шаг.
- Конечно, друзья мои, мои дорогие друзья! Всё здесь, всё в лучшем виде, - говорю я, радостно направляясь к своему заветному серванту, ощупью перебираю связку ключей, и, затаив дыхание, вставляю в скважину самый маленький, самый блестящий ключик.
-----
ох, я так надеялась дописать что-то из горы начатого, но тема test_na_trzvst история, в которой мы, наконец узнаём, что хранилось в бубашкином серванте зацепила меня и потащила, и не было никакой возможности не написать. Огромное спасибо, это было волшебно!