***
Дом - староватый, чуть обшарпанный, с полетевшей местами со стен небесно-голубой краской, - стоит на отшибе и лишь иногда горестно вздыхает, когда очередной порыв холодного осеннего ветра проносится мимо. Жалобно поскрипывает деревянными окнами на веранде, в такт подвывает дымоходом, в котором ласточки свили гнездо. Затихает. Подумывает про себя: «Скорей бы снова лето…»
…трещина пробегает по стене…
В Доме - полумрак. Свет пробивается через тюлевые занавески, до которых чудом не добралась моль или еще какие ползучие и летучие, живущие своей простой жизнью. Пробивается легонько, подсвечивая витающие в воздухе пылинки. Ползёт по старому, покрытому тремя слоями краски и лака в придачу, серванту, торжественно-гордо - несмотря на похрамывающую ножку - стоящему у кухонной стены.
…еще одна трещина пробегает по стене…
Каким изначально был этот сервант - не помнит никто, даже, наверное, он сам. Может быть, белым или синим. Но вероятнее всего - темно-коричневым, лакированным глянцево. Чтобы под дорогое дерево. Выдан был главе семейства заместо премии в пятьдесят первом и стоял гордо, обступленный людишками, восхищённо кидавшими на него взгляды еще дней пять, и кошками, настороженно обнюхивающими нового сожителя и тайно прикидывающими, где бы оставить свою роспись. Расписались в итоге помпезно, прямо посередине Левой дверцы. Были знатно обруганы за порчу особо ценного, а что главное - нового имущества. Метали на высокомерный, довольный собой сервант уничтожающие взгляды, приценивались, как бы уронить.
Второе покушение на достоинство серванта произошло два года спустя, когда младшие дочери Дома, исключительно из благих намерений, решили придать предмету мебели красочности. Им по шесть. «Никогда, никогда в своей жизни я еще не был так унижен!» - мрачно размышляет сервант, пока на нем зелёной, за неимением других цветов, гуашью пухлые детские пальчики выводят солнце. Смеялись тогда много. И за этот переливающийся колокольчиком смех еще молодой, не перебесившийся сервант готов был все простить.
…потрескавшийся наличник падает, подняв облачко пыли…
После гуаши сервант перекрасили в желтый - другой краски не было. И больше он не был благородным, манерным предметом тёмного дерева - на кухне теперь примостилось слегка аляповатое словно-бы-солнечное пятно, то и дело ловившее сочувствующие поскрипывания от табуретов и сочувствующие же взгляды жителей Дома.
…звякает смех…
В следующий раз сервант перекрасили много позже. Он как сейчас помнит тот день - дочери Дома выходят замуж через неделю. Им по двадцать пять. Семейным советом, под скептические взгляды на поникший желтый предмет, угнетённый таким пристальным вниманием к своей не самой парадной внешней части, принято единогласное: «Надо что-то с этим делать».
- Мам, ну ты посмотри на него! Он и сам как будто грустный…
- Вечно ты все преувеличиваешь!
- А мне кажется, Каринка права! Смотри, как стеклышками уныло поблёскивает…
Ко дню свадьбы сервант, теперь молочно-белый, стоит элегантно, принарядившийся, да и сам похожий на невесту с красиво уложенными на все горизонтальные его части кружевными салфеточками. Вздыхает ностальгически, позвякивая фужерами и наблюдая со своего поста немого стража воспоминаний за послесвадебным застольем. Смотрит стеклянными глазками дверец, впитывает, запоминает. Смеялись тогда тоже много.
…натужно скрипит крыша…
А после свадьбы они уехали.
…со стены сыпятся крошки штукатурки…
В следующий раз дочери Дома приезжают летом. Им по тридцать семь. Они привозят детей, детей других Домов. Сервант - пооблупившийся лишь слегка, перебесившийся - встречает дружелюбным позвякиванием стеклышек. Дети играют, прячутся в нижних ящиках, корчат смешные рожицы в отражениях дверец. Смеются опять много.
Сервант красят в фисташковый. Думают забрать с собой в город, в квартиру. Краска на этот раз лучше, чем была. «Новая, наверное, какая-нибудь» - думает он, медленно одеваясь в свежую зеленую шкуру. С ностальгией вспоминает молодость, глянцевое темно-коричневое покрытие. Вздыхает, поскрипывая.
…одна ножка подкашивается. Падает на пол стеклянная рамка фото, разлетается на осколки...
Когда нужно было убегать из города, никто не забрал сервант.
…на фото - две молодые девушки…
В последний раз она приезжает одна. Ей семьдесят пять. Заботливо протирает с серванта - поистрепавшегося временем, с обшарпанными углами, из-под которых видны прошлые слои краски, пыль клетчатым полотенцем. Ловит свои взгляды в отражении помутневших стеклышек. Подпирает подкосившуюся ножку книгой - кажется, «Винни-Пухом». Водит по дереву сухими морщинистыми пальцами. Вздыхает грустно в унисон с сервантом. Вспоминает что-то. Смеётся - тихонько, хрипловато.
…налетает еще один порыв ветра…
Прорывается через крышу, скашивая ее вбок и давая возможность осеннему ливню, не пытавшемуся даже строить из себя добряка, добраться до помещения. Выбивает хрупкие деревянные рамы окон и стёкла, в последний раз со смеющимся звоном рассыпающиеся осколками солнечного света. Здание скрипит, кряхтит, борется до последнего. Проигрывает. Думает напоследок «Скорей бы снова лето…»
Нет больше Дома.
А из-под обломков выглядывает одинокая фисташковая дверца.
__________
Этот текст для Внезапного Девятого Хопа, и написан он тоже крайне внезапно - и не мной.
Вчера мы с Майкой (дочкой, ей 13) засиделись до четырех утра, говорили о литературе - точнее, о том, как писать. Я ей показал txt-me и рассказал, как тут у нас все устроено. А сегодня с утра она прислала мне свой рассказ на тему Марты "В этом доме никто не живёт, но смеются там каждый вечер". И, мне кажется, он отлично вписывается во Внезапный девятый. Положу пока под замок, ибо Майка-то не совсем участница, но анархия есть анархия.