Неудобный Короленко. 170 лет со дня рождения писателя-правозащитника
Как-то совсем незамеченным прошел юбилей - 170 лет со дня рождения Владимира Галактионовича Короленко - русского писателя украинско-польского происхождения, журналиста, публициста, общественного деятеля, заслужившего признание своей правозащитной деятельностью как в Российской Империи, так и в охваченной огнем гражданской войны Совдепии.
Что сегодня знает о Короленко наши школьники, да и взрослые? То, что его перу принадлежат произведения «Дети подземелья», «Слепой музыкант», которые мы изучали когда-то в школе. Вот и все наши познания о талантливом беллетристе конца Х1Х - начала XX веков. Но Владимир Галактионович был ещё и великим заступником всех несправедливо обиженных. Именно его вмешательство в процесс над удмуртскими крестьянами спасло дважды обвинённых в несовершенном ими преступлении от тяжкого приговора суда. В начале позапрошлого века он выступил против еврейских погромов в Кишинёве, Полтаве и других городах. Он выступал в защиту Бейлиса и в деле чеченца Ильяса Юсупова. Но даже в самом страшном сне писатель-правозащитник не смог бы представить того, кошмара, с которым ему пришлось столкнуться после октябрьского переворота...
Владимир Галактионович Короленко родился 170 лет назад, 15 (27 по н. ст.) июля 1853 года. в Житомире, в семье уездного судьи. Дед писателя происходил из казацкого рода; его сестра Екатерина Короленко - бабушка академика Вернадского. Отец писателя, суровый и замкнутый, но вместе с тем и неподкупный и справедливый, Галактион Афанасьевич Короленко (1810-1868), имевший, на 1858 г., чин коллежского асессора и служивший житомирским уездным судьёй, оказал огромное влияние на формирование мировоззрения сына. Впоследствии образ отца был запечатлен писателем в его знаменитом рассказе «В дурном обществе». Мать писателя была полькой, и польский язык Короленко знал с детства.
Короленко начал учиться в Житомирской гимназии, а после того как отец был переведён по службе в Ровно, продолжил среднее образование в Ровенском реальном училище, окончив его уже после смерти отца. В 1871 году поступил в Петербургский технологический институт, но из-за материальных трудностей вынужден был его покинуть и перейти в 1874 году на стипендию в Петровскую земледельческую академию в Москве.
С ранних лет Короленко примкнул к революционному народническому движению. В 1876 году за участие в народнических студенческих кружках он был исключён из академии и выслан в Кронштадт под надзор полиции.
По окончании срока ссылки Короленко возвратился в Петербург и в 1877 поступил в Горный институт. К этому периоду относится начало литературной деятельности Короленко. В июле 1879 года в петербургском журнале «Слово» была напечатана первая новелла писателя «Эпизоды из жизни „искателя“». Ссылки и преследования не помешали Короленко печататься, его известность среди читающей публики росла.
Популярность Короленко была огромна, и царское правительство было вынуждено считаться с его публицистическими выступлениями. Писатель привлекал внимание общественности к самым острым, злободневным вопросам современности. Он привлёк внимание к «Мултанскому делу» - процессу в 1892 г. над группой крестьян-удмуртов (в те времена их называли «вотяками») из села Старый Мултан Малмыжского уезда Вятской губернии: 10 жителей этого села обвинялись в ритуальном убийстве - человеческом жертвоприношении языческим богам. Короленко добился оправдания оклеветанных людей.
В своей литературной и общественной деятельности писатель обращал внимание на положение евреев в России, был их последовательным и активным защитником. В 1911-1913 годах Короленко выступал против антисемитов, раздувавших сфальсифицированное «дело Бейлиса», опубликовал более десяти статей, в которых разоблачал ложь и фальсификации юдофобов.
Дело Бейлиса - довольно известное, а вот участие Короленко в деле чеченца Ильяса Юсупова у нас почти забыто.
А дело было так. Весной 1899 года в городе Грозном военный суд рассмотрел дело и приговорил к смертной казни чеченца Ильяса Юсупова за якобы вооруженное нападение и ограбление хутора некоего Данишенкова. Сам заявитель на суде не присутствовал и вскоре после этого переехал куда-то в Каспийскую область. Свидетели на суде показали в пользу Юсупова, установив его алиби, потому что в момент ограбления они были в гостях у Юсупова и, по их словам, он сам послал их на хутор Данишенкова, чтобы узнать, что там за шум. Тем не менее, суд, поверив заочным показаниям потерпевшего (кто-то из семьи пострадавшего заявил, что якобы один из разбойников, совершавших нападение, был похож на чеченца Юсупова, работавшего несколько лет назад у потерпевшего), приговорил Юсупова к смертной казни.
Участь невиновного человека казалось была предрешена, тем более на Кавказе. Местный военно-административный аппарат чтил колониальные традиции, заложенные здесь генералом Ермоловым, ещё в бытность его кавказским наместником, и потому не упускал ни одного случая, который открывал хотя бы маленькую лазейку для проведения показательной акции устрашения горского населения края (это кое-что напоминает, не так ли?).
К счастью, на суде присутствовал житель Грозного Борис Леонидович Ширинкин - человек с добрым сердцем и благородной душой. Он-то и обратился весной 1899 года к В.Г.Короленко, жившему тогда в Петербурге. В своём письме Владимиру Галактионоичу он, изложив суть дела, между прочим, подчеркнул: « Я не родственник и не знакомый Юсупова, но у меня сердце надрывается, когда представляю, что через какой-нибудь месяц человека ни за что повесят».
Короленко немедленно откликнулся на это обращение и горячо взялся за дело. До глубины души взволновало его известие об этой расправе над невиновным человеком. После получения письма Ширинкина он, по его собственному при¬знанию, «..чувствовал себя отвратительно, точно здесь в Петербурге на меня свалилась и неожиданно придавила одна из кавказских скал».
Немного позднее он признавался в одном из писем: «Ни одно из этих указаний (речь идёт о многочисленных сигналах-сообщениях, поступавших писателю) не производило на меня такого впечатления, как письмо частного лица о деле чеченца Юсупова».
Короленко незамедлительно передал этот факт широкой огласке: в газете «Санкт-Петербургские ведомости» он поместил корреспонденцию из Грозного с изложением сути дела. Не успокаиваясь на этом, он обратился к главному военному прокурору Н.Н. Маслову, и добился свидания с ним. Встретился с рядом лиц в военном суде, нашёл себе союзника в лице известного юриста В.А. Анушкина, которому он позднее подарил свою книгу «Бытовое явление» с дарственной надписью «На память о Юсупове».
Дело было затребовано, пересмотрено, и... невинно осуждённый Ильяс Юсупов был оправдан.
Какой контраст между царской Россией и нынешним «правовым государством», не говоря уж о Совдепии!
Через 10 лет В.Г.Короленко поместил подробный рассказ об этом деле в своём цикле статей «Черты военного правосудия», напечатанном в октябрьской книжке журнала «Русское богатство» за 1910 год. Общественный интерес, вызванный этой книгой, был очень велик. Писатель получил огромное количество писем. Открывал книгу подробный рассказ писателя о «деле» Юсупова.
Но, к сожалению, не все заступничества Короленко оканчивались такими победами. Красный террор, начавшийся в годы Гражданской войны и усилившийся с победой большевиков, залил страну реками крови невинных жертв. Только редкие безумцы и отчаянные смельчаки смели вставать на их защиту. В числе этих единиц был и Владимир Галактионович. В шести его письмах, адресованных А.В. Луначарскому, пользовавшемуся высоким доверием и покровительством Ленина, развёрнута ужасающая панорама бессмысленного и жесточайшего насилия советской власти над собственным народом.
Почему Короленко писал Луначарскому? В 1917 году на вопрос, кому быть первым президентом Российской Республики, некоторые (например, А.В. Луначарский) отвечали: Короленко.
Но после Октябрьской революции Короленко открыто осудил методы, которыми большевики осуществляли строительство социализма. Позиция Короленко - гуманиста, осуждавшего зверства гражданской войны, ставшего на защиту личности от большевистского произвола, отражена в его «Письмах к Луначарскому» (1920) и «Письмах из Полтавы» (1921).
Указывая на пять человек, казнённых в Полтаве в июне 1920 года, Короленко не побоялся предъявить обвинение в этом преступлении местной власти и самому Луначарскому, благодаря попустительству которого это произошло. В эти тяжёлые дни, через 10 лет его память вновь вернула его к эпизоду с Ильясом Юсуповым.
«Вы знаете, -- пишет он,- что в течение своей литературной жизни я «сеял не одни розы». При царской власти я много писал о смертной казни и даже отвоевал себе право говорить о ней печатно много больше, чем это вообще было дозволено цензурой. Порой мне удавалось даже спасать уже обреченные жертвы военных судов, и были случаи, когда после приостановления казни получались доказательства невиновности и жертвы освобождались (например, в деле Юсупова), хотя бывало, что эти доказательству, приходили слишком поздно, в деле Глускера и др.).
Но казни без суда в административном порядке - это бывало величайшей редкостью даже и тогда».
Если бы эти казни зависели только лишь от его желания или своевременного вмешательства, то, очевидно, сотни людей не лишились бы тогда жизней. Здесь его реакция была чувствительнее барометра. Но, к этому времени, всеми делами во власти заправляли люди, для которых не существовало ни авторитетов, которые могли бы контролировать их звериные инстинкты, ни элементарного чувства жалости к своим жертвам. С такими, как он, и с народом - говорил его величество Обман, облаченный в «мирные» одежды. Это была новая, советская форма иезуитства.
В своём письме всё тому же А.В. Луначарскому, датированном 4 августа 1920 года, Короленко дает уничтожающую оценку этой первобытнообщинной технологии лжи и коварства:
«Бессудные расстрелы происходят у нас десятками и - опять мои безуспешные ходатайства. Вы скажете: довольно же во время междоусобия проповедовать кротость. Нет, это не то. Я никогда не думал, что мои протесты против смертных казней, начавшиеся с «Бытового явления» еще при царской власти, когда-нибудь сведутся на скромные протесты против казней бессудных или против детоубийства.
...Очевидно, заботясь о моём душевном спокойствии, вы сообщили, что дело, о котором я писал, «передано в Харьков». ...Но я узнал, что 9 человек расстреляны уже накануне, в том числе одна девушка 17 лет и ещё двое малолетних. Теперь мне известно, что чрезвычайная комиссия «судит» и других миргородчан и опять является возможность бессудных казней. Я называю их бессудными потому, что ни в одной стране в мире роль следственных комиссий не соединяется с правом постановлять приговоры, да еще к смертной казни. Всюду действия следственной комиссии проверяются судом при участии защиты. Это было даже при царях.
Чтобы не запоздать, как в тот раз, я заранее заявляю свой протест. Насколько мой слабый голос будет в силах, я до последнего издыхания не перестану протестовать против бессудных расстрелов и против детоубийства».
Всё то, что делали большевики с Россией после падения Империи, писатель считал антигуманным и бесчеловечным экспериментом. В то время, когда за проявление малейшего недовольства действиями советских властей можно было попасть в разряд контрреволюционеров, он не устаёт повторять, что социальная справедливость невозможна без равенства в правах и ответственности перед законом всех слоев общества. В одном из своих страстных письменных протестов против творившегося тогда в стране красного террора он пишет:
«Вы допустите, вероятно, что я не менее любого большевика люблю наш народ; допустите и то, что я доказал это и всей приходящей к концу жизнью... Но я люблю его не слепо, как среду, удобную для тех или других экспериментов, а таким, каков он есть в действительности».
Короленко был противником царской власти - и с каким же ужасом он в «освобожденной» стране пишет Луначарскому:
«Уже приступая к разговору с вами (вернее, к ходатайству) перед митингом, я нервничал, смутно чувствуя, что мне придется говорить напрасные слова над только что зарытой могилой. Но - так хотелось поверить, что слова начальника Чрезв. комиссии имеют же какое-нибудь основание и пять жизней еще можно спасти. Правда, уже и по общему тону вашей речи чувствовалось, что даже и вы считали бы этот кошмар в порядке вещей… но… человеку свойственно надеяться…
И вот на следующий день, еще до получения вашей записки, я узнал, что мое смутное предчувствие есть факт: пять бессудных расстрелов, пять трупов легли между моими тогдашними впечатлениями и той минутой, когда я со стесненным сердцем берусь за перо. Только два-три дня назад мы узнали из местных «Известий» имена жертв. Перед свиданием с вами я видел родных Аронова и Миркина, и это отблеск личного драматизма на эти безвестные для меня тени. Я привез тогда на митинг, во-первых, копию официального заключения лица, ведающего продовольствием. В нем значилось, что в _д_е_я_н_и_я_х_ _А_р_о_н_о_в_а_ _п_р_о_д_о_в_о_л_ь_с_т_в_е_н_н_ы_е_ _в_л_а_с_т_и_ __н_е_ _у_с_м_о_т_р_е_л_и_ _н_а_р_у_ш_е_н_и_я_ _д_е_к_р_е_т_о_в. Во-вторых, я привез ходатайство мельничных рабочих, доказывающее, что рабочие не считали его грубым эксплуататором и спекулянтом. Таким образом, по вопросу об этих двух жизнях были разные, даже официальные, мнения, требовавшие во всяком случае осторожности и проверки. И действительно, за полторы недели до этого в Чрезвычайную комиссию поступило предложение губисполкома, согласно заключению юрисконсульта, _о_с_в_о_б_о_д_и_т_ь_ Аронова или передать его дело в революционный трибунал.
Вместо этого он расстрелян в административном порядке».
Короленко пытался воззвать к совести большевиков. Наивный!
«Однажды один из видных членов Всеукраинской ЧК, встретив меня в полтавской Чрезв. ком., куда я часто приходил и тогда с разными ходатайствами, спросил меня о моих впечатлениях. Я ответил: если бы при царской власти окружные жандармские управления получили право не только ссылать в Сибирь, но и казнить смертью, то это было бы то самое, что мы видим теперь.
На это мой собеседник ответил:
- Но ведь это для блага народа.
Я думаю, что не всякие средства могут действительно обращаться на благо народа, и для меня несомненно, что административные расстрелы, возведенные в систему и продолжающиеся уже второй год, не принадлежат к их числу. Однажды, в прошлом году, мне пришлось описать в письме к Христ. Георг. Раковскому один эпизод, когда на улице чекисты расстреляли несколько так называемых контрреволюционеров. Их уже вели темной ночью на кладбище, где тогда ставили расстреливаемых над открытой могилой и расстреливали в затылок без дальних церемоний. Может быть, они действительно пытались бежать (немудрено), и их пристрелили тут же на улице из ручных пулеметов. Как бы то ни было, народ, съезжавшийся утром на базар видел еще лужи крови, которую лизали собаки, и слушал в толпе рассказы окрестных жителей о ночном происшествии. Я тогда спрашивал у X. Г. Раковского: считает ли он, что эти несколько человек, будь они даже деятельнейшие агитаторы, могли бы рассказать этой толпе что-нибудь более яркое и более возбуждающее, чем эта картина?»
С горечью писатель констатирует:
«У нас продолжается прежнее. По временам ночью слышатся выстрелы. Если это в юго-западной стороне - значит, подступают повстанцы, если в юго-восточной стороне кладбища - значит, кого-нибудь (может быть, многих) расстреливают. Обе стороны соперничают в жестокости. Вся наша Полтавщина похожа на пороховой погреб, и теперь идет уже речь о расстреле заложников, набранных из мест, охваченных восстаньем. Мера, если бы ее применить, бессмысленная, жестокая и только вредная для тех, кто ее применяет. Во время войны, особенно когда я был во Франции, я следил за этим варварским институтом, завещанным нам средними веками, и должен сказать, что даже во время войны действительных расстрелов заложников, кажется, не было. Французы обвиняли в этом немцев, немцы французов. Но кажется, что заложничество только и годилось для взаимных обвинений, а не для действительного употребления. То же нужно сказать и о нас: молодежи, скрывающейся теперь в лесах, и Махно, насторожившемуся уже поблизости, мало горя, если несколько стариков будут расстреляны. Это только даст им несколько новых приверженцев и окончательно озлобит нейтральное население. Ввиду, может быть, этих соображений, до сих пор расстрелов заложников еще не было. Но достаточно и того, что тюрьмы ими полны (* Увы! После этого о расстрелах заложников сообщалось даже в официальных «Известиях».). Сколько горя это вносит в семьи - это мне ясно видно по тем, кто приходит ко мне в слезах. И сколько работников отнято у этих семей в самый разгар сбора урожая».
Короленко сравнивает положение до и после революции:
«В 1905 году, когда я был здоров и более деятелен, мне приходилось одно время бороться с нараставшим настроением еврейских погромов, которое несомненно имело в виду не одних евреев, но и бастовавших рабочих. В это время наборщики местной типографии, нарушая забастовку, печатали воззвания газеты «Полтавщина» и мои. Это невольно сблизило меня со средой наборщиков. Помню одного: он был несомненно левый по направлению и очень горячий по темпераменту. Его выступления навлекли на него внимание жандармских властей, и с началом реакции он был выслан сначала в Вологду, потом в Усть-Сысольск. Фамилия его Навроцкий. Теперь он в Полтаве и… арестован вашей чрезвычайкой за одно из выступлений на собрании печатников (* В октябре Навроцкий был выслан по решению ЧК в северные губернии. Мне пришлось писать по этому поводу в Харьков. Мои «докладные записки» по начальству не имели успеха. Теперь Навроцкий свободен, но зато выслан в северные губернии его сын, уже раз, еще в детстве, бывший в ссылке вместе с отцом. Очевидно, история повторяется.). Когда теперь я читаю о «желтых» печатниках Москвы и Петербурга, то мне невольно приходит на мысль: сколько таких Навроцких, доказавших в борьбе с царской реакцией свою преданность действительному освобождению рабочих, арестуются коммунистами чрезвычайки под видом «желтых», т. е. «неблагонадежных» социалистов. Одно время шел вопрос даже о расстреле Навроцкого за его речь против новых притеснений свободы мнений в рабочей среде. Чего доброго - это легко могло случиться, и тогда была бы ярко подчеркнута разница чрезвычаек и прежних жандармских управлений. Последние не имели права расстреливать - ваши чрезвычайки имеют это право и пользуются им с ужасающей свободой и легкостью».
Короленко замечает поощрение большевиками криминальных наклонностей:
«Грабительские инстинкты были раздуты у нас войной и потом беспорядками, неизбежными при всякой революции. Бороться с ними необходимо было всякому революционному правительству. К этому же побуждало и чувство правды, которое обязывало вас, марксистов, разъяснять искренно и честно ваше представление о роли капитализма в отсталых странах. Вы этого не сделали. По тактическим соображениям вы пожертвовали долгом перед истиной. Тактически вам было выгодно раздуть народную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как натравливают боевой отряд на крепость. И вы не остановились перед извращением истины. Частичную истину вы выдали за всю истину (ведь и пьянство тоже было). И теперь это принесло плоды. Крепость вами взята и отдана на поток и разграбление. Вы забыли только, что эта крепость - народное достояние, добытое «благодетельным процессом», что в этом аппарате, созданном русским капитализмом, есть многое подлежащее усовершенствованию, дальнейшему развитию, а не уничтожению. Вы внушили народу, что все это - только плод грабежа, подлежащий разграблению в свою очередь. Говоря это, я имею в виду не одни материальные ценности в виде созданных капитализмом фабрик, заводов, машин, железных дорог, но и те новые процессы и навыки, ту новую социальную структуру, которую вы, марксисты, сами имели в виду, когда доказывали благодетельность «капиталистической стадии».
Каково же было разочарование писателя-народника, который увидел, что «светлое царство социализма" несет с собой голод и разруху:
«Когда-то в своей книге «В голодный год» я пытался нарисовать то мрачное состояние, к которому вело самодержавие: огромные области хлебной России голодали, и голодовки усиливались. Теперь гораздо хуже, голодом поражена вся Россия, начиная со столиц, где были случаи голодной смерти на улицах. Теперь, говорят, вы успели наладить питание в Москве и Петербурге (надолго ли и какой ценой?). Но зато голод охватывает пространства гораздо большие, чем в 1891-1892 годах в провинции. И главное - вы разрушили то, что было органического в отношениях города и деревни: естественную связь обмена. Вам приходится заменять ее искусственными мерами, «принудительным отчуждением», реквизициями при посредстве карательных отрядов. Когда деревня не получает не только сельскохозяйственных орудий, но за иголку вынуждена платить по 200 рублей и больше,- в это время вы устанавливаете такие твердые цены на хлеб, которые деревне явно невыгодны.
...
Каждый земледелец видит только, что у него берут то, что он произвел, за вознаграждение, явно не эквивалентное его труду, и делает свой вывод: прячет хлеб в ямы. Вы его находите, реквизируете, проходите по деревням России и Украины каленым железом, сжигаете целые деревни и радуетесь успехам продовольственной политики. Если прибавить к этому, что многие области в России тоже поражены голодом, что оттуда в нашу Украину, например, слепо бегут толпы голодных людей, причем отцы семей, курские и рязанские мужики, за неимением скота сами впрягаются в оглобли и тащат телеги с детьми и скарбом, - то картина выходит более поразительная, чем все, что мне приходилось отмечать в голодном году… И все это не ограничивается местностями, пораженными неурожаем. Уже два месяца назад у нас в Полтаве я видел человека, который уже шестой день «не видел хлеба», пробиваясь кое-как картошкой и овощами… А теперь вдобавок идет зима, и к голоду присоединяется холод. За воз дров, привезенных из недалеких лесов, требуют 12 тысяч. Это значит, что огромное большинство жителей, даже сравнительно лучше обеспеченных, как ваши советские служащие, окажутся (за исключением разве коммунистов) совершенно беззащитными от холода. В квартирах будет почти то самое, что будет на дворе. На этом фронте вы отдали все городское (а частью и сельское) население на милость и немилость враждебным силам природы, и это одинаково почувствует как разоренный, заподозренный, «неблагонадежный» человек в сюртуке, так и человек в рабочей блузе. Народ нашел уже и формулу, в которой кратко обобщил это положение. Один крестьянин, давно живущий в городе и занимающийся ломовым извозом, сказал мне как-то с горькой и злой улыбкой:
Як був у нас Микола-дурачок,
То хлiб був пятачок,
А як прiшли розумни коммунiсти,
То нiчего стало людям iсти,
Хлiба нi за якi грошi не дiстанешь…
Этого не выдумаешь нарочно, это то, что само рождается из воздуха, из непосредственного ощущения, из очевидных фактов».
У Короленко сердце болело за людей:
«Я уже говорил о том, что в Полтаве создалась традиция: жители обращаются ко мне как к писателю, который умел порой прорывать цензурные рамки. Прежде ко мне приходили люди, притесняемые царскими властями. Теперь идут родные арестуемых вами. Среди этих последних есть много кожевников. Жизнь берет свое: несмотря на ваш запрет, кожевники-кустари то и дело принимаются делать кожи, удовлетворяя таким образом настоятельнейшей потребности в обуви ввиду зимы. Порой волостные исполкомы дают на это свою санкцию, и понемногу кожа начинает выделываться, пока… не узнают об этом преступлении ваши власти и не прекратят его. Вам надо, чтобы «сразу» производство стало на почву социалистическую, даже коммунистическую, и вы превращаете компромисс в соглашательство с буржуазными формами производства. Конечно, вы можете сказать, что у вас уже есть кое-где «советские кожевни», но что значат эти бюрократические затеи в сравнении с огромной, как океан, потребностью. И в результате, посмотрите, в чем ходят ваши же красноармейцы и служащая у вас интеллигенция: красноармейца нередко встретишь в лаптях, а служащую интеллигенцию в кое-как сделанных деревянных сандалиях. Это напоминает классическую древность, но это очень неудобно теперь к зиме. На вопрос, что будет зимой, ответом порой служат только слезы.
Вообще сердце сжимается при мысли о судьбе того слоя русского общества, который принято называть интеллигенцией. Рассмотрите ставки ваших жалований и сравните их с ценами хотя бы на хлеб. Вы увидите, какое тут смешное, вернее, трагическое несоответствие. И все-таки живут… Да, живут, но чем? - продают остатки прежнего имущества: скатерти, платочки, кофты, пальто, пиджаки, брюки. Если перевести это на образный язык, то окажется, что они проедают все, заготовленное при прежнем буржуазном строе, который приготовил некоторые излишки. Теперь не хватает необходимого, и это растет как лавина. Вы убили буржуазную промышленность, ничего не создали взамен, и ваша коммуна является огромным паразитом, питающимся от этого трупа. Все разрушается: дома, отнятые у прежних владельцев и никем не реставрируемые, разваливаются, заборы разбираются на топливо, одним словом, идет общий развал».
Луначарский ничего не смог ответить по существу. Не считать же ответом вот это хамское:
«Отец наш, милый апостол жалости, правды, любви. Не сердись, что свобода и братство добываются насилием и гражданской войною. Теперь дело сделано. Войной подписали себе приговор палачи всех народов. Собирается всемирный конгресс Советов Труда. Россия, истерзанная борьбою, но победившая, всеми чтимая, заключает новые договоры с свободными сестрами.
Вот теперь - наступает весна красоты, и любви, и правды: твори, отец, учи. Грозное время, когда ты, мягкосердный, невольно растерялся, - прошло. Потоп схлынул. Вот, голубь с масличною ветвью, иди сажать розы на обновленной земле».
Ну, с тех пор русские люди досыта насмотрелись на «весну красоты, и любви, и правды», м-да...
Почему юбилей Короленко прошел незамеченным? Может потому, что среди его предков были украинцы и поляки? Потому, что не ко двору нынче правдолюб? В царской России Короленко заступился за чеченца - и его голос был услышан, невиновный был оправдан. Какой контраст с фабрикуемыми в наши дни громкими делами против «кавказцев": Юсуп Темерханов, Расул Мирзаев, Бекхан Ризванов и другие вряд ли могут рассчитывать на беспристрастный и объективный суд в современной РФ...
Сейчас мало кто помнит об истории с Юсуповым и о последующих гражданских подвигах Владимира Галактионовича, когда, презрев все опасности, он смело и настойчиво боролся с «идолами обмана» и «милость к падшим призывал». Прошло сто лет с тех пор. Но даже такая временная отдалённость не притупила остроту проблем, поднятых в своё время Короленко - великим заступником униженных и оскорблённых.