ЛЬВОВ
Прекрасная и бессмертная наша жизнь
Ксения Агалли
Тут нельзя в лоб - ни говорить, ни писать. Львов не любит, когда в лоб, это не по-львовски - слишком торопливо, слишком прямолинейно для этого города, где презирают Эвклидову геометрию, где параллельные пересекаются и лента Мебиуса дело обычное. Можно только на цыпочках, только запинаясь, задыхаясь и перебивая самого себя, опасаясь найти вдруг верное слово, отменяющее и все уже сказанные, и бесконечное кружение возле, вокруг смысла, которое только и есть подлинный, настоящий разговор, а всё остальное - профанация, ведь неназываемое - не назвать…
Так вот, те, которые жили во Львове до меня, которые там родились и выросли, - они уже от города этого вроде бы немного устали. Они видели упадок, угасание и уплощение смыслов. Все эти переулки, брукивки, латунные ручки и кнопки звонков, польские слова, проступающие на стенах домов из-под побелки, как кровавое неотмываемое пятно; все особнячки, в которых хочется прожить последние свои годы и тихо угаснуть в кресле с раскрытым томом, к примеру, Монтеня; позвякивающие трамваи, запах кофе и копчёностей, торты с цукатами, которые словно гастрономическая проекция того же Львова; звучащее дивно «пани желает кавы?», опять кофе и коричневая с бежевым ажурная пена, стекающая по боку джезвы прямо на раскалённый песок; искажённая перспектива, прекрасная скособоченность зданий и мелкие подробности их устройства, вроде внутренних двориков, чёрных лестниц, глухой стены с единственным маленьким окошком на уровне 4-го этажа, Высокий замок над городом - им вроде бы немного поднадоели.
И они с радостью отдали мне его, как капризные барчуки отдают кухаркиному сыну прежде любимую, но потрёпанную игрушку. Исцарапанную, облезлую лошадку на колесиках. Когда-то нарядную и весёлую, а сейчас поблекшую и жалкую.
Но это для них - поблекшая, а для меня - волшебство, чудо, восторг. Я, девочка из пыльной и одномерной провинциальной Махачкалы, тогда не знала, что со Львовом нужно осторожно, что с него и с Артурушки Волошина начнётся тот страшный отсчёт, про который Игорь Клех написал: «Начали наконец умирать мы сами».
Ничего ещё я не знала. Ни про Лычакив, который расположится у меня в сердце и памяти, прирастая год от года. Ни про то, что вдали от Львова буду ещё много лет жить тем, что он мне дал, дышать его отравленным воздухом, что успела набрать в лёгкие, пить его горькую воду, а шпили его костёлов будут протыкать насквозь все новые города, куда я попаду. Просто всплескивала руками и ахала. Даже говорить не могла, не было тогда у меня подходящих слов.
Но в первую же ночь меня вытащили погулять. Тут-то всё и случилось, тут меня и накрыло. В Бернардинах, кажется. За крепостными стенами, подле монастыря, около колодца, который тогда ещё был прикрыт решётками, чтоб никто не упал, не потерялся в этой черноте и глубине. Только я не убереглась. Над ним склонилась, взглянула вниз и пропала навсегда. Что-то мне отразилось внизу, да так отразилось, что я подняла голову и сразу поняла, что стала другой, что до сих пор была пустой перчаткой, а тут город вошёл в меня, как ловкая сильная рука. И я пришлась ему по размеру.
Это было такое странное ощущение, такое странное и небывалое, что я даже рассказать о нём толком не могу. Могу только говорить, что все закоулки, все башенки, чердаки и подвалы, всё, что я находила потом в этом городе, - были знакомы, будто один раз уже виденные.
И треснутое окошко на втором этаже подъезда старого дома, через которое был виден внутренний дворик Музей-Аптеки с галереями и прелестной какой-то скульптурой.
И странная круговая квартира Жоры Чёрного, где можно было жить неделю и ни разу не встретить людей, которые жили там в одно время с тобой.
И комнатка под крышей, комнатка-квартирка на 4-м этаже трёхэтажного дома, где помещался целый мир, совсем другой мир, и хозяйкой его была девушка с «морским именем и мраморными глазами».
И за ночь вырастающие из домов балкончики и прочие финтифлюшки, которых ещё вчера не было, точно не было, ты же смотрел, а тут - проявились.
И лёгкая поступь Захер фон Мазоха, который вроде бы только что прошёл по этому вот переулку, но ты не видишь его и не можешь догнать.
И тень былого величия, принадлежности к Австро-Венгерской империи, причастность к её мрачной силе и великолепию, до сих пор не дающая покоя львовянам.
Ну а через год я уже жила в этом городе. И по ночам упрямо бродила по улицам, где мне открывалось разное, - такое, во что и поверить нельзя. Мой тогдашний муж поначалу дико возмущался, говорил, что одной опасно, и просился со мной. Но я никак не могла его взять, никак. Потому что, хотя он здесь вырос, и я его любила, как сорок тысяч братьев, но не ему над чёрным колодцем июльской ночью сказали, что он перчатка, которая по размеру пришлась чьей-то ловкой, сильной руке.