Истанбул
И это была последняя ночь в Стамбуле.
Во мне плескалась ракия и слёзы, а надо мной чайки метались в небе, как белобрюхие панические рыбы.
У меня до сих пор горько во рту от пахлавы и щербета, а в глазах рябит от огней и лиц.
Я не купила себе юбку - яркую, как середина лета, - мне казалось, что я её недостойна, и это всем станет ясно, как только они посмотрят на нас с юбкой.
Душа моя, я пела с какой-то странной женщиной в странном ресторанчике, представь!
Правда, пела, хотя этого никто не слышал, только она знала, что пою.
Но сначала послушай.
Тут так.
Надо идти по Истиклялю - это имя улицы, такое хрупкое бьющееся имя, ты подумай, а потом вдруг смертельно устать от всего, от чужого веселья, от огней; и тогда сразу свернуть в один из переулков и изнемочь уже от тесноты и жаровень, и гула голосов, и чужой речи, и запахов еды, таких густых, что ты пробиваешься через них и выходишь, пошатываясь, навсегда сытый, вот тогда и будет этот ресторанчик, душа моя.
И в ресторанчике будет его хозяин - гибкий седой мужчина, носастый, улыбчивый.
И будут сидеть его гости за столиком, практически на улице, и будет опять сидеть она. Ты поймёшь, что это она, у неё вульгарный смех и затравленный взгляд.
Она немолодая, густо накрашенная с оголёнными плечами и глубоким декольте. Она подзывает к себе каких-то оборванных уличных музыкантов, машет им, будто ищет спасения, и они подходят спасать, и она начинает петь.
Она поёт про родство и сиротство.
Про то, как прекрасна свобода быть жалкой и всё потерявшей.
Как мучительно ждать, когда на плечо опустится ладонь, но ложится только загар.
И это неосуществившееся незагорелое место на твоём плече и есть вся твоя тайна.
Твоя слабость.
Твоя отвага.
Твоя злость, и просьба, которую никто никогда не расслышит...
...и правильно сделает, правильно сделает.
Она пела, и я не понимала, как люди вокруг оставались живыми под этот её голос, который бился о стены и поднимался вверх к чёрному низкому небу над Истиклялем.
Пела про любовь, конечно, пела кому-то далёкому, заговаривала судьбу.
Давай убежим, - пела она, - давай убежим ото всех и станем ходить всюду вместе, держась за руки, и это будет вечно, то есть год или два, а потом ты закрутишь с красивой официанткой, станешь пропадать в её ресторанчике, а я с горя решу топиться, но передумаю и заведу шашни с дрессировщиком тигров и уже почти убегу с ним и тиграми, а ты уже почти перенесёшь все свои вещи к официантке, но вдруг как-то вечером мы, уже совсем чужие, случайно встеримся, посмотрим друг на друга и, не говоря ни слова, соберём наши манатки и уедем ночным автобусом. Уедем вместе в другой город, где всё повторится, и ещё повторится, но мы, в конце концов, обязательно будем уезжать ночным автобусом. Вместе.
Наверное, именно это она и говорила, я не знаю языка, а я смотрела на неё сверху с балкончика над залом, облокотившись на перила смотрела.
И я отвечала ей по-русски: знаешь, ты пой, - говорила я, - потому что когда ты поёшь так хрипло и фальшиво, я могу не думать ни о чём.
Я ей говорила: знаешь, вот кончается день, а с ним и город, и завтра станет всё другое, и я сяду в металлическую странную птицу, и она сделает вид, что летит, а на самом деле рабочие в спецовках просто передвинут декорации, и я забуду тебя, обязательно забуду, иначе станет больно жить.
Она была жалкая и красивая одновременно, и она купила венок, душа моя. Мимо бегали дети, продавали венки из цветов.
И она подозвала и купила себе венок.
И надела.
И сама расплатилась за него.
А ведь пятеро мужчин сидели с ней за одним столом.
Они кивали ей, улыбались, подливали в её стакан, но никто из них не дёрнулся, когда она полезла в свою сумочку за деньгами - и это ужасно неправильно.
Женщины не должны сами покупать себе такие венки. Как и такие юбки. Юбки, похожие на пёстрое лето, не покупаются просто так, от скуки, от много денег, особенно если ты не носишь юбки; я говорила себе: пойми, ну это смешно, мне её никак нельзя.
А эта женщина, потерянная сестра, она хрипло пела, будто кричит и плачет, и всё понимала про юбку, про чаек, про судьбу и тоску, слишком много понимала, в этом своём венке, чтобы я могла там оставаться, душа моя, слышишь ли?!
Во мне плескалась ракия и слёзы, а надо мной чайки метались в небе, как белобрюхие панические рыбы.
У меня до сих пор горько во рту от пахлавы и щербета, а в глазах рябит от огней и лиц.
Я не купила себе юбку - яркую, как середина лета, - мне казалось, что я её недостойна, и это всем станет ясно, как только они посмотрят на нас с юбкой.
Душа моя, я пела с какой-то странной женщиной в странном ресторанчике, представь!
Правда, пела, хотя этого никто не слышал, только она знала, что пою.
Но сначала послушай.
Тут так.
Надо идти по Истиклялю - это имя улицы, такое хрупкое бьющееся имя, ты подумай, а потом вдруг смертельно устать от всего, от чужого веселья, от огней; и тогда сразу свернуть в один из переулков и изнемочь уже от тесноты и жаровень, и гула голосов, и чужой речи, и запахов еды, таких густых, что ты пробиваешься через них и выходишь, пошатываясь, навсегда сытый, вот тогда и будет этот ресторанчик, душа моя.
И в ресторанчике будет его хозяин - гибкий седой мужчина, носастый, улыбчивый.
И будут сидеть его гости за столиком, практически на улице, и будет опять сидеть она. Ты поймёшь, что это она, у неё вульгарный смех и затравленный взгляд.
Она немолодая, густо накрашенная с оголёнными плечами и глубоким декольте. Она подзывает к себе каких-то оборванных уличных музыкантов, машет им, будто ищет спасения, и они подходят спасать, и она начинает петь.
Она поёт про родство и сиротство.
Про то, как прекрасна свобода быть жалкой и всё потерявшей.
Как мучительно ждать, когда на плечо опустится ладонь, но ложится только загар.
И это неосуществившееся незагорелое место на твоём плече и есть вся твоя тайна.
Твоя слабость.
Твоя отвага.
Твоя злость, и просьба, которую никто никогда не расслышит...
...и правильно сделает, правильно сделает.
Она пела, и я не понимала, как люди вокруг оставались живыми под этот её голос, который бился о стены и поднимался вверх к чёрному низкому небу над Истиклялем.
Пела про любовь, конечно, пела кому-то далёкому, заговаривала судьбу.
Давай убежим, - пела она, - давай убежим ото всех и станем ходить всюду вместе, держась за руки, и это будет вечно, то есть год или два, а потом ты закрутишь с красивой официанткой, станешь пропадать в её ресторанчике, а я с горя решу топиться, но передумаю и заведу шашни с дрессировщиком тигров и уже почти убегу с ним и тиграми, а ты уже почти перенесёшь все свои вещи к официантке, но вдруг как-то вечером мы, уже совсем чужие, случайно встеримся, посмотрим друг на друга и, не говоря ни слова, соберём наши манатки и уедем ночным автобусом. Уедем вместе в другой город, где всё повторится, и ещё повторится, но мы, в конце концов, обязательно будем уезжать ночным автобусом. Вместе.
Наверное, именно это она и говорила, я не знаю языка, а я смотрела на неё сверху с балкончика над залом, облокотившись на перила смотрела.
И я отвечала ей по-русски: знаешь, ты пой, - говорила я, - потому что когда ты поёшь так хрипло и фальшиво, я могу не думать ни о чём.
Я ей говорила: знаешь, вот кончается день, а с ним и город, и завтра станет всё другое, и я сяду в металлическую странную птицу, и она сделает вид, что летит, а на самом деле рабочие в спецовках просто передвинут декорации, и я забуду тебя, обязательно забуду, иначе станет больно жить.
Она была жалкая и красивая одновременно, и она купила венок, душа моя. Мимо бегали дети, продавали венки из цветов.
И она подозвала и купила себе венок.
И надела.
И сама расплатилась за него.
А ведь пятеро мужчин сидели с ней за одним столом.
Они кивали ей, улыбались, подливали в её стакан, но никто из них не дёрнулся, когда она полезла в свою сумочку за деньгами - и это ужасно неправильно.
Женщины не должны сами покупать себе такие венки. Как и такие юбки. Юбки, похожие на пёстрое лето, не покупаются просто так, от скуки, от много денег, особенно если ты не носишь юбки; я говорила себе: пойми, ну это смешно, мне её никак нельзя.
А эта женщина, потерянная сестра, она хрипло пела, будто кричит и плачет, и всё понимала про юбку, про чаек, про судьбу и тоску, слишком много понимала, в этом своём венке, чтобы я могла там оставаться, душа моя, слышишь ли?!