Город от Тани Юнусовой
Первая слева - Таня Юнусова, рядом ее брат Абдурахман, а вторую девушку - не знаю, не знаю)))
Грузовик медленно и страшно сползал в пропасть и нас, детей выбрасывали из кузова прямо в снег. Время будто загустело и все движения, все слова увязали в нем. Бесконечно долго я вставала на ноги, бесконечно долго падал грузовик и бесконечно долго мы, шестеро детей и родители шли, увязая в снегу, к ближайшему селу. Вот так неудачно начался наш переезд из Кумуха в непонятную и чужую Махачкалу.
Но тут я вру, конечно, мне было всего три года и, как все дети, я легко обживала новые пространства, новые обстоятельства и очень скоро эта самая чужая Махачкала стала родным городом, городом детства, юности, молодости… можно не продолжать, я думаю.
Итак, мы жили на углу Советской и Горького в общем дворе на пять семей. Посреди двора какое-то время был колодец с желтой глинистой водой - это соседи кумыки строили дом и вырыли, чтобы делать саманные кирпичи, а как построились - засыпали, и стало попросторнее, больше места для игр, да и женщинам было, где поговорить, посудачить. Мужики-то выносили на улицу табуретки и сидели там, играли в нарды, а двор был женской территорией. Помню, как одна из соседок зачитывала вслух письмо с зоны. Накануне Нового года сиделец писал матери «и пока вы там поднимаете бокалы, мамаша, подниму я левый сапог, ударю о правый и горько заплачу». Вокруг нее стояли женщины, все сокрушенно качали головами, умиление было на их лицах. А тут мимо двора процокала в новеньких туфлях молодая девчонка соседка и одна из умилявшихся вдруг растягивая слова громко и с издевкой произнесла «Ишь, гааамно какое! Каблуки нацепила!»
Перед праздниками разными ходил по улице участковый (мы прозвали его Хазявой за то, что букву «е» в слове «хозяева» проглатывал), так вот ходил он, в двери стучал, кричал строго: «Хазява, белить!». И все начинали белить фасады, а цоколь мазали черной сажей для пущей красоты, и улица наша делалась такой нарядной! Наряднее всех, конечно, был дом профессора Чудносветова. Тут уж, как ни старайся с побелкой, а три ступеньки, ведущие к его двери, сияющая латунная табличка с фамилией и диво дивное - электрический звонок, который мы, паршивцы крутили и разбегались тут же - были вне конкуренции. Этот Чудносветов лидировал по всем статьям. Он, в отличие от большинства мужчин с нашей улицы выглядел, как типичная «недобитая интеллигенция» - шляпа, трость, очки, бородка. А на его двух дочек мы смотрели, как на небожителей -нарядные девочки катались на удивительном дамском велосипеде без рамы. Мы иногда спорили - а что они едят? Наша дикая босоногая орава была всегда голодной и, когда по улице ехала подвода с макухой, мы налетали на нее и хватали эти вкусно пахнущие семечками брикеты, уворачиваясь от злого кнута, которым возчик стегал по нашим спинам.
С едой - да, с едой было туговато. Помню, как соседский мальчик Дадайка хвастал «Я да, щаз да, сладкий-сладкий чай пил! Две ложки сахара ложил!» и для большей убедительности добавлял суровую детскую клятву: «Клянус отца и матери без газет, без бумаг!». Ну а для нас самым доступным лакомством было подсолнечное масло, мама из большой бутылки наливала его в блюдце, мы рассаживались вокруг, макали хлеб и жевали, жмурясь от наслаждения.
Неподалеку от нашего двора был еще один - огромный! Туда вела узкая дорожка, вечно залитая вонючей жижей и все домики в этом дворе были будто сколочены из ящиков, там жило множество рыбаков, а поутру из этого двора выезжали и громыхали по камням под нашими окнами безногие инвалиды на «самокатах». Все они были страшные пропойцы. Мы бегали туда чинить копилки. Тогда у всего города были гипсовые копилки, пузатые расписные кошки с наглыми усатыми мордами и бантами. Так вот, когда копилка наполнялась - в ее днище делали дыру, высыпали деньги, а саму кошку несли на реставрацию к дяде Пете. Он брал шпатель и в момент заделывал дыру.
В этом же дворе жила моя подружка Рая Матюхина. И мама ее, и папа были рыбаки, в доме всегда сильно и тяжело пахло рыбой, а после путины в их небольшую комнатку набивались мужики, пили что-то из огромных кружек, горланили малоприличное: «Тягнут, тягнут не дотягнут за пипирку моряка!», и мать, смеясь, кричала «Райка, не слухай!». Жили они, как я сейчас понимаю, в страшной бедности. И больше всего эту бедность подчеркивали попытки украсить комнату. На стене висела клеенка, разрисованная толстомясыми русалками у пруда, а вокруг мутноватого зеркала Рая приладила сложенные крест-накрест фантики от конфет. Все это безжалостно освещалось голой лампочкой, но Рая гордилась.
Впрочем, мы тоже не шиковали. Хотя ели с тарелок кузнецовского фарфора, а ту же затируху. Да и цены всем этим вещам никто из нас не знал, серебряные с вензелями вилки-ложки лежали в докторском саквояже, и мы их таскали, играли в песочнице. Мама моя, Умукусум была очень непрактичным человеком, помню, как на тележке возила на рынок и продавала за бесценок старинные персидские ковры, а бриллианты несла к часовщику Исе в его лавочку на Буйнакского. Торговаться совсем не умела, сколько давали, столько и брала. Когда мы с сестрами уже подросли и стали покупать себе колечки-сережки - она за голову хваталась, вспоминая о своих жемчугах в 7 рядов, о золотых запонках с 21 бриллиантом в каждой и прочих украшениях.
Тут надо, наверное, объяснить - мои родители из очень состоятельного рода. У деда был огромный ювелирный магазин в Ашхабаде, он вообще был успешный коммерсант, только в 25-ом его убили. Прямо по дороге в Кумух. В село пришла лошадь без всадника. Бабка моя, как узнала о смерти мужа, ушла в свою комнату и, как рассказывала мама, 8 лет из нее не выходила. Во всяком случае, в дневное время никто ее не видел и всем в огромном этом доме заправляли сестры деда. Когда бабушка, уже очень пожилая женщина, приезжала к нам в Махачкалу, я смотрела на нее… с восхищением и трепетом, наверное, так можно сказать. И думала, что людей такой формации уже, пожалуй, и не осталось. То есть, думала я, конечно, другими словами, но всегда чувствовала ее.. инаковость. Может, это то, что называют породой?
Грузовик медленно и страшно сползал в пропасть и нас, детей выбрасывали из кузова прямо в снег. Время будто загустело и все движения, все слова увязали в нем. Бесконечно долго я вставала на ноги, бесконечно долго падал грузовик и бесконечно долго мы, шестеро детей и родители шли, увязая в снегу, к ближайшему селу. Вот так неудачно начался наш переезд из Кумуха в непонятную и чужую Махачкалу.
Но тут я вру, конечно, мне было всего три года и, как все дети, я легко обживала новые пространства, новые обстоятельства и очень скоро эта самая чужая Махачкала стала родным городом, городом детства, юности, молодости… можно не продолжать, я думаю.
Итак, мы жили на углу Советской и Горького в общем дворе на пять семей. Посреди двора какое-то время был колодец с желтой глинистой водой - это соседи кумыки строили дом и вырыли, чтобы делать саманные кирпичи, а как построились - засыпали, и стало попросторнее, больше места для игр, да и женщинам было, где поговорить, посудачить. Мужики-то выносили на улицу табуретки и сидели там, играли в нарды, а двор был женской территорией. Помню, как одна из соседок зачитывала вслух письмо с зоны. Накануне Нового года сиделец писал матери «и пока вы там поднимаете бокалы, мамаша, подниму я левый сапог, ударю о правый и горько заплачу». Вокруг нее стояли женщины, все сокрушенно качали головами, умиление было на их лицах. А тут мимо двора процокала в новеньких туфлях молодая девчонка соседка и одна из умилявшихся вдруг растягивая слова громко и с издевкой произнесла «Ишь, гааамно какое! Каблуки нацепила!»
Перед праздниками разными ходил по улице участковый (мы прозвали его Хазявой за то, что букву «е» в слове «хозяева» проглатывал), так вот ходил он, в двери стучал, кричал строго: «Хазява, белить!». И все начинали белить фасады, а цоколь мазали черной сажей для пущей красоты, и улица наша делалась такой нарядной! Наряднее всех, конечно, был дом профессора Чудносветова. Тут уж, как ни старайся с побелкой, а три ступеньки, ведущие к его двери, сияющая латунная табличка с фамилией и диво дивное - электрический звонок, который мы, паршивцы крутили и разбегались тут же - были вне конкуренции. Этот Чудносветов лидировал по всем статьям. Он, в отличие от большинства мужчин с нашей улицы выглядел, как типичная «недобитая интеллигенция» - шляпа, трость, очки, бородка. А на его двух дочек мы смотрели, как на небожителей -нарядные девочки катались на удивительном дамском велосипеде без рамы. Мы иногда спорили - а что они едят? Наша дикая босоногая орава была всегда голодной и, когда по улице ехала подвода с макухой, мы налетали на нее и хватали эти вкусно пахнущие семечками брикеты, уворачиваясь от злого кнута, которым возчик стегал по нашим спинам.
С едой - да, с едой было туговато. Помню, как соседский мальчик Дадайка хвастал «Я да, щаз да, сладкий-сладкий чай пил! Две ложки сахара ложил!» и для большей убедительности добавлял суровую детскую клятву: «Клянус отца и матери без газет, без бумаг!». Ну а для нас самым доступным лакомством было подсолнечное масло, мама из большой бутылки наливала его в блюдце, мы рассаживались вокруг, макали хлеб и жевали, жмурясь от наслаждения.
Неподалеку от нашего двора был еще один - огромный! Туда вела узкая дорожка, вечно залитая вонючей жижей и все домики в этом дворе были будто сколочены из ящиков, там жило множество рыбаков, а поутру из этого двора выезжали и громыхали по камням под нашими окнами безногие инвалиды на «самокатах». Все они были страшные пропойцы. Мы бегали туда чинить копилки. Тогда у всего города были гипсовые копилки, пузатые расписные кошки с наглыми усатыми мордами и бантами. Так вот, когда копилка наполнялась - в ее днище делали дыру, высыпали деньги, а саму кошку несли на реставрацию к дяде Пете. Он брал шпатель и в момент заделывал дыру.
В этом же дворе жила моя подружка Рая Матюхина. И мама ее, и папа были рыбаки, в доме всегда сильно и тяжело пахло рыбой, а после путины в их небольшую комнатку набивались мужики, пили что-то из огромных кружек, горланили малоприличное: «Тягнут, тягнут не дотягнут за пипирку моряка!», и мать, смеясь, кричала «Райка, не слухай!». Жили они, как я сейчас понимаю, в страшной бедности. И больше всего эту бедность подчеркивали попытки украсить комнату. На стене висела клеенка, разрисованная толстомясыми русалками у пруда, а вокруг мутноватого зеркала Рая приладила сложенные крест-накрест фантики от конфет. Все это безжалостно освещалось голой лампочкой, но Рая гордилась.
Впрочем, мы тоже не шиковали. Хотя ели с тарелок кузнецовского фарфора, а ту же затируху. Да и цены всем этим вещам никто из нас не знал, серебряные с вензелями вилки-ложки лежали в докторском саквояже, и мы их таскали, играли в песочнице. Мама моя, Умукусум была очень непрактичным человеком, помню, как на тележке возила на рынок и продавала за бесценок старинные персидские ковры, а бриллианты несла к часовщику Исе в его лавочку на Буйнакского. Торговаться совсем не умела, сколько давали, столько и брала. Когда мы с сестрами уже подросли и стали покупать себе колечки-сережки - она за голову хваталась, вспоминая о своих жемчугах в 7 рядов, о золотых запонках с 21 бриллиантом в каждой и прочих украшениях.
Тут надо, наверное, объяснить - мои родители из очень состоятельного рода. У деда был огромный ювелирный магазин в Ашхабаде, он вообще был успешный коммерсант, только в 25-ом его убили. Прямо по дороге в Кумух. В село пришла лошадь без всадника. Бабка моя, как узнала о смерти мужа, ушла в свою комнату и, как рассказывала мама, 8 лет из нее не выходила. Во всяком случае, в дневное время никто ее не видел и всем в огромном этом доме заправляли сестры деда. Когда бабушка, уже очень пожилая женщина, приезжала к нам в Махачкалу, я смотрела на нее… с восхищением и трепетом, наверное, так можно сказать. И думала, что людей такой формации уже, пожалуй, и не осталось. То есть, думала я, конечно, другими словами, но всегда чувствовала ее.. инаковость. Может, это то, что называют породой?