Баранта сибирцев в Илийском крае 2/2
начало
* * *
Однако, положение наше стало принимать серьезный характер: со всех сторон нас обскакивали, облегали и круг стеснялся, все более и более нажимая на нас. Уже впереди дорога нашего отступления была перерезана. С гиком, визгом, гамом кружили со всех сторон на расстоянии ружейного выстрела тысячи конного народа - видно, успели таки разослать всюду гонцов оповестить окрестности о нашей малочисленности и созвать охотников душить нас и отбивать скот.
Отдельные джигиты и целые группы их подскакивали вот-вот совсем близко и едва не отхватывали часть баранов. Кабы не солдаты, присоединившиеся тут и расположившиеся на больших интервалах, по сторонам нашего шествия, казакам никак не уберечь добра.
Казаки, не только первый раз бывшие в огне, но и вообще плохо дисциплинированные, видимо чувствовали себя не ладно. Когда послали один взвод завязать перестрелку, то, выехавши на небольшое расстояние, они исполнили приказание вяло, неохотно и, пострелявши в продолжение нескольких минут, воротились назад.
[Spoiler (click to open)]
Да и то сказать, воевать с ружьями, какие были у них - трудно. Не помню, одно или два ружья только были пистонные, остальные все кремневые и бравый конник никогда не был уверен, что его пищаль выпалит, скорее он должен был рассчитывать на противное: вспыхнет порох, поднимется белый дымок, в виде маленького фейерверка и только. За то, если ружье выпалит, то удивленная и довольная физиономия казака поворачивается к товарищам: «накось! ишь ты! взяло!».
Выговоривши взводу за слишком вялое действие, начальник отряда выслал другой, но с эти дело обошлось совсем не благополучно. Ему велено было выехать подалее, а он забрался слишком далеко: не слыша сигнала, призывавшего назад, он забирался все далее и, наконец, увидевши неприятеля, не останавливаясь, поворотил назад, да не шагом, к крупною рысью, так что когда враг с гиком ударил в спину, до марш-марша было уже не далеко и казаки понеслись: «спасайся, кто может!».
Не бывавшие в военных делах, понятия не имевшие о том, как легко паника охватывает отступающих с поля битвы, в кавалерии еще сильнее, чем в пехоте, потому что, от выстрелов и криков с тыла, лошади закусывают удила и несутся бешено, неудержимо! Просто глазам не верилось! казаки стлались, спасаясь во весь опор от [89] летевших за ними и лупивших их в вдогонку степняков. Некоторые из наших, сбитые с лошадей пиками, утекали по пешему способу, в припрыжку, как зайцы; некоторые были уже проткнуты и порублены. Я поскакал наперерез: «стой, стой! такие сякие!» и взлетевши в середину взвода, очутился в самой середине погрома: один раненный, проткнутый в пазуху, ревел благим матом, продолжая утекать; другой, на бегу же вцепившийся в направленную на него пику, просто тащил за собою всадника… Таранчи и киргизы с визгом наотмашь били бежавших!
Первое, что я немедленно получил в награду за вмешательство, был удар пикой по голове, благодаря гладкой бобровой шапочке моей счастливо скользнувший; если бы не это случайное обстоятельство, удар, конечно, не только бы оглушил меня, но и вышиб из седла (Этот удар долго давал себя потом чувствовать).
Я в упор выстрелил, но противник, ловко увернувшись, набросился с пикою на перевес, за ним оказался другой, третий…
Крепко обозлившись на удар по голове, я намеревался выпустить в них заряды револьвера… когда кто-то схватил меня сзади за руки - оборачиваюсь, добрейший Ф., наш казачий сотник - «Бога ради стойте, вас непременно прирежут».
Тут сигнальный рожок призвал нас к отряду и месть волею-неволею пришлось отложить - как ни обидно было, съевши лизуна, не дать сдачи.
Казаки, остановясь, наконец, открыли пальбу; одни стонали от боли, другие оживленно переговаривались, препирались, оправдываясь один перед другим в случившейся беде, - видимо беспокойство стало овладевать людьми, сознавшими свою малочисленность и неловкость положения, среди густых масс неприятеля, который делался все более и более дерзким; начал даже напирать на орудие - того и смотри отхватит!
Нашей лучшей защиты, пехоты, было очень мало, потому что из 30 человек, десять, я посоветовал послать для занятия ворот и стены крепостцы Чапандзи. Это было необходимо, потому что займи неприятель укрепление, через которое шла дорога, нам было бы совсем плохо; теперь же солдатики, перебегая по гребням стен и отпаливаясь во все стороны, значительно охлаждали пыл врагов, нет, нет, да и сбивая с седла наиболее зарвавшихся.
На счастье наше у противников наших было мало огнестрельного оружия, так что преградив нам выход из города и путь к границе они могли только массою, грудью, а на это у них не хватило решимости.
Эман, присоединившись к отряду с 20-ю солдатами, тоже привел порядочное стадо, тысячи в 2 голов, и толкотня, теснота у нас увеличилась, разумеется еще более.
Дорога, особенно под аркою узких городских ворот, до того была запружена, что все перемешались: тут и блеяло, и ржало, и мычало, кричало, шумело, распоряжалось - ничего не разберешь. Вдобавок, над нами стояло такое большое, такое густое облако пыли, что невидно было ничего; будь только неприятель попредприимчивее, удар тут на нас с хорошим гиком, хоть 10 человек, все бы растерялось и перестреляло друг друга в отряд наш наверное был бы уничтожен.
Было отчего придти в отчаяние, один из старших офицеров даже воскликнул с горя: «если выход занят - мы пропали» Я тихонько напомнил ему о том, что казаки кругом нас и слышат это…
Казаки большие охотники распоряжаться, без толку сновали из стороны в сторону и срывали сердце на наших волонтерах, китайских эмигрантах, испуганными взорами окидывавшими нашу и неприятельскую силы и, по видимому, очень сомневавшихся в благополучном исходе предприятия, в каковом случае их головы, конечно, прежде других отделились бы от туловищ. Один «гаврилыч», под шумок, даже наклал в загривок какому-то майору Небесной империи, да так быстро, что не было времени вступится; и должно быть наложил солидно, потому что союзник забыл зевать по сторонам и отдался всецело присмотру за баранами, что и требовалось.
Теперь еще менее, чем утром, довелось осматривать постройки города, не до того было, так как, от всей этой убийственной сумятицы, мы с Эманом протискались скорее вперед; там, под закрытием полуразрушенных построек, толпы неприятеля ожидали выхода отряда. Не долго думая, мы схватили наше оружие, товарищ за шашку, я за револьвер, и с криком ура! подхваченным бывшими с нами 6-ю казаками, бросились в атаку! Как же перетрухнуло все воинство, нам угрожавшее, как оно рассыпалось в разные стороны!
Тут насмешил меня один казак, пресерьезно советовавший на преследовать далее, так как «из крайних сакль стреляют».
- Ну так что же, что стреляют?
- Да ведь пулями стреляют, ваше благородие!
Бесконечное стадо наше, а с ним и мы уже выступили из города, на ровную поляну, когда пришло приказание от начальника отряда остановится: «будем де ночевать в крепости». Невозможно! решили мы с Эманом, мыслимо ли защищаться в этих руинах, возможно ли поворачивать теперь назад наших четвероногих, а главное - неужели дожидаться, чтобы к завтрашнему отру собралось вокруг нас все Кульджинское население, которое тогда действительно задушит отряд, - тогда не только баранов не угнать, и самим не уйти.
Мы решили, ослушавшись, возможно поспешить к реке Харгос, где кроме воды есть еще и большой защищенный оградою двор, тот самый, в котором остался наш обоз, под прикрытием 30 солдат.
- Пойдем, черт побери, - решил Эман, - пойдем далее, хоть мне за это попасть под суд!
Он уведомил начальника отряда, что поворотить стадо нет теперь никакой возможности и мы, не теряя веселого расположения духа, продолжали наше движение.
Ф. слышал потом, как один из бывших с нами тут казаков рассказывал товарищам: «Этот штатский полковник просто бедовый! вертят папироски с ротным да, в пересмешки друг перед дружкой, и идут прямо на киргиз».
Думаю, что все бы обошлось благополучно, если бы мы не были чересчур великодушны: солдатам своим мы велели остаться и ожидать приказания начальника отряда, т. е. лишили наш авангард единственной поддержки, способной внушить спасительный страх неприятелю, и вся многочисленная масса скота, растянувшаяся уже на 2-х верстах, не имела иной защиты, кроме нескольких до полусмерти перепуганных китайцев с их традиционными луками и стрелами, нас своих, да немногих казаков - этих последних из 6-ти осталось только 3, так как другие, видя опасность, под разными предлогами, улетучились.
А ведь на нас сейчас ударят, - говорю я товарищу.
- Может ли быть, - хладнокровно отвечает финляндец. Он потерял на привале свои очки и теперь тщетно поворачивал близорукие глаза, выпуклые зрачки которых ничего не видели далее нескольких сажен.
- Вот, смотрите, сейчас ударят!
- Да где вы их видите?
- Как где? это-то же кругом? - говорю, указывая на массы, нас облегавшие.
- Будто все это неприятель? Представьте себе, ведь я думал, что кусты?
- Неужели, однако, вы до такой степени плохо видите?
- Да; помните место, где мы закусывали в Сассах, там я оставил мои очки и глаза вместе с ними.
Ну, думаю, хорошо иметь такого зрячего товарища.
- А это что такое, это высокие предметы - это деревья?
- Нет, это знамена, смотрите, сколько их тут?...
- А!! как странно! этого я не предполагал?
Только что успел я послать одного из наших казаков к начальнику отряда с известием об опасности и для нас, и для баранов наших, как все кругом дрогнуло, застонало и, потрясая шашками и копьями, понеслась на нас! Признаюсь, минут была жуткая. Эман опять с шашкою, я с револьвером, но уже не гарцуя, а прижавшись один к другому, кричим: ура! и… ожидаем нападения.
Без сомнения, из нас были бы сделаны отбивные котлеты, как то случилось с одним из бывших около нас двух казаков (другой успел удрать), но мы спаслись тем, что, во-первых, неприятель больше зарился на наш скот, чем на нас самих; во-вторых Эман, а за ним и я, свалились с лошадей: со слепа мой товарищ заехал в ров и, полетевши через голову, так крепко ударился лбом о землю, что остался распростертым. Моя лошадь споткнулась на него: я тоже слетел, но успел удержать узду и, вставши над лежавшим, не поддававшим признака жизни, приятелем, левую рукою держал повод лошади, а провою - отстреливался от мигом налетевших и о со всех сторон окружавших нас степняков: так и норовили, подлецы, рубнуть шашкою или уколоть пикою, но или выстрел, или взвод курка удерживал их; не подпускали слишком близко. Едва успеваю отогнать одного, другого, от себя, как заносят пику над спиною Эмана, третий тычет сбоку, четвертый, пятый, сзади - как только я не поседел тут! Признаюсь, я думал, что товарищ мой ловко притворился мертвым, но он мне рассказывал после, что страшно ударился при падении и только, как сквозь сон, слышал, что ходили и скакали по нем. Счастье наше было то, то эти господа, видимо, считали револьвер мой, неистощимым; я выпустил только четыре заряда, понимая, что пропаду, если буду еще стрелять, и больше стращал: уже пики приближались со всех сторон и исковерканные злостью физиономии скалились и ругались на самом близком расстоянии…
Затрудняюсь сказать, сколько времени продолжалось мое неловкое положение - мне-то казалось долго, но в сущности, не более двух минут, - как вдруг все отхлынуло и понеслось прочь так же быстро, как и принеслось: это подбежали к нам на выручку солдаты; - лошадь Эмана промчалась мимо них, унтер крикнул: «выручай, братцы, ротного убили!» и они все бросились, сломя голову, вперед.
Затем прискакало орудие, лихо снялось с передков и, после первого выстрела, не осталось никого около нас, а после второго и около баранов, отогнанных было, но снова теперь захваченных. Надобно сказать, что все это случилось очень быстро, быстрее, чем я рассказываю, и сопровождалось сильнейшим шумом: с бранью налетали киргизы, с бранью я отстреливался, с бранью стреляли солдаты, с бранью же, наконец, взмахнул шашкою и Эман, когда, очнувшись и вскочив на ноги, успел еще рубнуть одного из всадников, конечно, ускакавшего умирать.
Очевидно, шум и крики входили в систему устрашения у нашего неприятеля, да отчасти и у нас саамах. Впрочем, и наиболее дисциплинированных войсках, во время действия, потребность пугать неприятеля и подбодрять себя шумом сказывается еще в наше время.
С удовольствием вспоминаю я, как Эман бросился мне на шею благодарить и как славно мы с ним расцеловались. В немногих словах он рассказал, как, будто в кошмаре, слышал, что его топчут, но подняться не мог. Он понял, что подвергался опасности получить несколько дырочек на свой новый полушубок и что я отвел эту опасность.
Не теряя времени, мы бросились отбирать наши трофеи, т. е. баранов, к счастью не успевших далеко уйти. Таранчи и киргизы, несмотря на уменье обращаться с ними, так заторопились, что запугали животных, и те, вместо того, чтобы идти вперед, повернули мертвым кругом, т. е. так, как обыкновенно гоняют баранов по степи, когда не хотят, чтобы они разбродились и шибко переходили с места на место. В такую-то мертвую и заходил отхваченный у нас косяк и, несмотря на все усилия огромной толпы, его погонявшей, он передвинулся всего на несколько сажен. Два снаряда, пущенные через головы неприятелей, окончательно отняли у них охоту препираться за добычу и они ускакали без оглядки.
* * *
Надобно сказать здесь, что именно эта атака послужила мне образцом при исполнении потом картин: «Нападают врасплох» и «Окружили - преследуют». Офицер, с саблею наголо, ожидающий нападения, в первой из этих картин, передает в некоторой степени мое положение, когда, понявши серьезность минуты, я решился коли можно отстрелятся, а коли нельзя, так хоть ни даться легко в руки налетевшей на нас «орды». Конечно, многое в этих картинах и изменено, кое-что, например, взято из свежего в то время рассказа о нечаянном нападении известного Садыка на небольшой русский отряд, посланный на розыск его, - нападения, случившегося перед самым приездом моим в Туркестан, на местах, по которым я проезжал. Так как и этот факт я взял не в целом составе, а заимствовал из него только нужное, наиболее характерное, то не мало пришлось потом слышать нареканий за то, что картины мои небывальщина, ложь, клевета на храброе туркестанское воинство и т. п. Даже разумный, добрый и хорошо ко мне расположенный генерал К. П. Кауфман публично укорял меня в том, «что я слишком дал волю своему воображению, слишком насочинял».
* * *
Не безынтересно, что в самую опасную минуту человека не покидает забота о сравнительных мелочах: когда неприятельская конница гикнула, полетела на нас и мы поняли, что будем сейчас изрублены, я, вместо того, чтобы обменяться с Эманом мыслями о защите, только сказал ему:
- А ведь, баранов-то отобьют у нас!
- Отобьют, - ответил он, - скверно!
- Ничего, после опять отнимем!
И все это, и мои вопросы, и его ответы, перебрасывалось между криками ура! и потрясанием нашим оружием, шашкою и револьвером.
Казака, с нами бывшего, совсем порубили, буквально искололи и иссекли. Он еще дышал, когда его подняли и положили вместе с другими ранеными на лафет орудия, но бедный воин вскоре умер; перед смертью он поднес ко рту изувеченную правую руку с перерубленными пальцами, и так и застыл. Жутко было смотреть на его вытянутую фигуру, державшую кольцом руку перед самым носом, точно в насмешку над кем-то.
* * *
Неприятель опять начал собираться вокруг нас густыми толпами и по ним очень успешно действовало наше орудие. Я просто любовался, как добрейший и мирнейший Р. вылетал на позицию, марш-маршем выскакивал далеко вперед к неприятельским группам: «Орудие с передков! Первая!»… и прежде чем храбрые, но не дисциплинированные противники наши успевали рассыпаться, выстрел частенько вышибал несколько всадников сразу. Сейчас же подхватывал он пушку, во весь отпор подлетал к другому угрожаемому пункту и там «первая» снова давала знать о себе.
Все время крик и шум были страшные - всякий командовал. Покажется казаку, что там, где он находится, опасно - сейчас же он кричит благим матом: «Орудию сюда давайте! Орудию! Скорее!» Орудие наше было героем дня. При выходе из Борохудзира, Р. мечтал лишь о том, чтобы сделать парочку выстрелов, для реляции; но действительность превзошла самые смелые его надежды, потому что пришлось стрелять не переставая и он выполнил выпавшую на его долю службу так, что, признаюсь, во множестве дел, которых участником мне приходилось быть, ни разу я не видел более блистательного действия орудия - все наши люди, солдаты, казаки и китайцы, забывали об опасности, и о баранах, засматривались на «жарившую» пушку.
Одного калмыцкого полковника я не мог видеть без улыбки: колчан, набитый стрелами, за спиною; в руках - готовый к смертоносному действию лук; он только вздумает натянуть стрелу, как бес любопытства одолеет его и, весь перевернувшись на седле, он следит испуганным и любопытным взглядом за движениями и действиями орудия; на беду еще полковник этот был близорук, и на кончике носа его были воздвигнуты величайшие из когда либо виданных мною очков - просто умора! Казалось, он мечтал: «вот, кабы нам, китайцам побольше таких орудий, мы бы сумели с ними распорядится - мигом оставили бы их в неприятельских руках!».
Впрочем, у нас дело едва не доходило до этого: в коротких промежутках, между выстрелами, так налегали на орудие, что начальник отряда стал, вероятно, опасаться за исход нашей экспедиции.
Мы ехали в авангарде с Эманом, который уже опять восседал на своем чудесном иноходце, чуть было не попавшем в руки врагов, когда майор, сильно смущенный, подъехал к нам.
- Кажется, придется бросить баранов!
- Что вы, майор, ни сотни нельзя уступить - срам! - говорю ему.
- Да ведь орудия отнимут, напирают так, что стрелять не дают!
Эман ускакал туда посмотреть. Я сначала съездил в арьергард, сколько мог успокоил казачков, потом остался распоряжаться спереди.
И пришлось же понукать и бранится! Солдатам достаточно было только сказать и с ними забота была лишь о том, чтобы они не стреляли попусту, в пространство, и не рисковали бы таким образом остаться без патронов, но казаков приходилось постоянно то подгонять, то разгонять и бранить: собираются в кучки и передают друг другу разные страхи, вместо того, чтобы делать дело, т. е. возможно поспешнее гнать вперед стада, растянувшиеся теперь на добрых четырех верстах расстояния.
* * *
Уже смеркалось, когда мы подошли к первым рукавам реки Харгос. Наконец-то!
Выстрелов из орудий не было слышно в тылу, но солдатики, шедшие в цепи, по сторонам, постреливали еще.
Оставшиеся в обозе, за оградою, солдаты рассказывали, что таранчи подъезжали к ним, уверяли, что отряд наш рассеян, уничтожен и предлагали уходить: «мы де вас не тронем», но в ответ им выставили ружья и посоветовали убираться к черту под хвост.
С величайшим трудом и - нечего и говорить с каким шумом - наши трофеи были переправлены через реку и загнаны в ограду, из которой майор соорудил укрепление, совершенно недоступное для преследовавших нас полчищ. По стенам, внутри и снаружи, были рассыпаны стрелки, казаки поставлены в боевой порядок, орудие в воротах.
Предосторожности эти оказались очень не лишними, потому что вслед за наступившей было передышкой, вдруг - когда уже совсем стемнело - раздался со всех сторон адский визг и гик толпы подступавших… Выстрелы, хотя и неправильные, наугад, быстро отняли охоту у неприятеля повторять опыт, и мы провели ночь сравнительно спокойно.
* * *
После вчерашней закуски на привале в Сассах, я нечего не имел во рту, если не считать пары груш, найденных и съеденных в Мазаре, - груш, очень вкусных, но далеко не достаточных для заморения червяка, начинавшего теперь, на сравнительном покое, давать знать о себе. Я просил достать мне хоть что-нибудь поесть так настоятельно и угрожал в противном случае умереть с голода так решительно, что отыскался кусочек говядины и старая лепешка, показавшиеся мне, конечно, очень вкусными.
На другой день мы готовились к таким же хлопотам, но, сверх ожидания, довелось выступить ранним утром совсем спокойно. Только часа два спустя показался в тылу неприятель, державшийся, однако, вдали, по холмам, не наших выстрелов.
Должно быть, потерявши наконец не мало народа, они решили не пробовать более счастья и простится с отбитым скотом издалека.
Отдохнувши опять на том же месте в Сассах, где, мимоходом сказать, к великой радости Эмана, нашлись его очки, мы без дальнейших приключений добрались до Борохудзира.
* * *
Так кончился наш набег. Прекрасная Елена была разделена, - разумею баранов, в данном случае игравших роль красавицы гречанки. Все нижние чины получили по два барана, урядники по пяти, офицеры по 50, начальник отряда - не помню сколько, кажется 200. Остальные - тысяч 5-6, вместе с небольшою дозою рогатого скота, были, по приказанию военного губернатора, проданы и вырученные за них деньги приобщены к каким-то казенным суммам.
А пораненные казаки? - Что им делается, поболели, да и выздоровели.
А изрубленный казак? - Гм! ну, изрубленный-то, конечно, умер, за то похоронили его с честью, всею командою, с музыкою и залпом; на последней демонстрации разряжены были все ружья, оставшиеся заряженными с похода. Так и тащили беднягу с рукою, поднесенную ко рту - даже крышку гроба пришлось из-за этого делать выше обыкновенного.
Не обошлось без шутки: похоронный рожок так старательно выводил все один и тот же однообразный, даже не мотив, а какой-то оклик, что я спросил Р., что это он наигрывает?
- Разве вы не знаете, - отвечал он; - это спрашивают мертвого: «Ты куда? Ты куда-а? Ты куда-а-а-а!?».
* * *
Был и эпилог нашего похода «за похищением руна».
Начальник отряда получил сведения о том, что таранчи собирают огромные силы - 40000 человек будто бы собираются раздавить борохудзирский отряд. Для подъема фуража этому войску согнано будто бы 1000 верблюдов и т. д. в том же роде.
Правда это была или нет, в отряде, на всякий случай, приготовились встретить гостей. Прежде всего послали разъезд для высматривания неприятеля, затем приказано было казакам держать лошадей оседланными; запаслись сухарями на случай осады, и орудия стали делать репетицию новой маленькой комедии, нам обещанной. В то же время майор П., послал донесение о случившемся и просил о подкреплении отряда.
Все эти приготовления и ожидания разрешились очень скоро и весьма неожиданным образом: после двух дней, проведенных в беспрерывной тревоге, получено, наконец, известие о том, что идет сила - во какая!
Прискакал казачий разъезд! - лошади в мыле - «скакали не останавливаясь 20 верст. Неприятель гнался за ними, но они успели спастись!... не могут сказать, сколько неприятеля!...они видели только передовых… а там дальше за камышами - видимо-невидимо!..».
Ударили тревогу; в несколько минут все встало на ноги; орудия по углам, стрелки у окон и амбразур!
- Вот, посмотрите, как мы начнем их сейчас валять, - говорил мне начальник отряда, расхаживавший по двору и поминутно отдававший приказания.
В ожидании этого «валянья», которое что-то замедлилось, мы пошли с Эманом допивать чай в его комнату, куда вскоре, хохоча и бранясь, вошел и майор П.: «Ах, подлецы, ах, мошенники, ах, трусы негодные; представьте себе, что они сделали!». И рассказывает: «Третьего дня был выслан разъезд из 8 человек наших киргиз, с приказанием проследовать до реки и разузнать, не собираются ли таранчи на отместку нам. Так как разъезд долго не возвращался, то я послал еще 10 человек казаков тоже окрестности осмотреть, да и киргиз кстати разыскать. Двадцать верст наши воины прошли благополучно, но тут вдруг увидели, что из-за камышей выезжают вооруженные люди, один, другой, третий!.. Не долго думая, гаврилычи назад! Киргизский разъезд - так как это он возвращался, не встретя ни одной вражеской души - поскакал следом за ними: «стой! стой! послушайте! мы ваши, вы наши!..» Не тут то было, казаки еще пуще удирать - скакали, скакали до самого отряда, который и перебудоражили известием о приближении неприятельской рати…
* * *
Все участники этого набега были награждены орденами, но моя награда была лучшая. Узнав из донесения военного губернатора Семиреченской области генералаКолпаковского об участии, которое довелось мне принять в этом деле, ген. Кауфман сделал мне ручкою и сказал: «спасибо, спасибо за спасение Эмана!».
* * *
Два слова о драматической смерти Эмана: образцовый строевой офицер, исполнительный и разумный, он несколько лет потом прекрасно шел по службе, будучи на самом лучшем счету у своего начальства. Связь с дрянной женщиной, которую он притащил из Верного в отряд, втолкнула его в проступок: он растратил 5000 казенных денег и свалил беду на разбойников, яко бы ограбивших его на эту сумму в дороге. Когда, после следствия, арестовали и осудили совершенно невинных людей, честная натура Эмана взбунтовалась: он написал письмо с разъяснением дела, просил отпустить невинно осужденных, если возможно, простить ему… и застрелился.