КАФЕ ЁЛОЧКА
Почти всё моё детство, с тех пор как я стал запоминать названия автобусных остановок, я ездил мимо кафе «Ёлочка». Особенно интересно было ехать мимо кафе «Ёлочка» вечерами, лучше всего - зимними вечерами. Тогда, тщательно выцарапав, надышав и протерев в оконной наледи прозрачную полынью, начав выцарапывать, продыхивать и натирать остановки за две, можно было увидать и саму Ёлочку - аккуратную, зелёную, неоновую, выполненную в умопомрачительном дизайне 1960-х годов.
Ближе к подростковому, то есть, к 1980-м, кафе, стоявшее на поворотном круге, переименовали в ресторан «Терек». Ещё одна черта впадавшего в маразм руководства и всей системы СССР - принятая однажды схема наименования улиц, площадей, кинотеатров, ресторанов и прочих объектов Москвы в честь отдалённых частей империи ровно по сторонам света, то есть что-нибудь в честь Енисея должно было располагаться строго на востоке города, а в честь Алма-Аты - на юго-востоке. Поэтому, конечно, на юге, на том поворотном круге, не место было для какой-то «Ёлочки», но нашлось место для ресторана «Терек» (не знаю точно, как именно вызревают гражданские, международные и всякие сепаратистские «войны за независимость», но рискну предположить, что они начинают вызревать с маленьких и вроде бы незаметных маразматических изменений в головах людей: когда по телевизору вдруг начинают называть Республику Берег Слоновой Кости Республикой Кот Д'Ивуар (что означает ровно одно и то же, только по-французски), когда бывшие жители одной из «республик-сестёр», уехав из неё в эмиграцию, начинают дико париться, ругаться матом, лгать и клеветать только из-за того, что кто-то именует их родину по традиции на своём родном языке, а не на гос.языке их родины, или вот когда милое и непритязательное кафе «Ёлочка» становится вдруг рестораном «Терек», выдавая тем самым явное опасение начальства утерять этот географически кавказский Терек и, чтобы бороться со страхом, иметь его где-то тут у себя, поближе, на Москве, хотя бы в виде ресторана).
Я никогда не был в том кафе «Ёлочка» - оно находилось почти посредине дороги до метро и родители не видели никакого смысла выходить из автобуса, платить двойную цену за проезд, да и вообще - потакать моим каким-то бессмысленным, как им казалось, просьбам («осмысленным» они вполне потакали - ну, там, игрушки, книжки, мороженое). Да и вообще, не тот у нас был в 1970-е годы семейный бюджет, чтобы по кафе рассиживаться.
Ближе к подростковому, я уже говорил, кафе «Ёлочка» не стало - и с тех пор я возненавидел тот автобусный маршрут и стал прокладывать свои личные линии передвижения в сторону других станций метро, пользуясь трамваем или автобусами других назначений и номеров.
А потом, я уже был студентом, построили метро возле моего дома, я стал бегать до него - ну, не то чтобы очень боялся в универ опоздать, просто перед первой парой мы встречались в центре с девчонкой с такими глазищами!!!... И пока мы ехали следующие 12 минут, эти глаза принадлежали только мне, хотя любила их обладательница совершенно другого человека, который вовсе не собирался встречаться с ней в метро, да и вообще не собирался встречаться.
Первый стакан портвейна, первый поцелуй, первая (и последняя! )) повышенная стипендия, первый секс, первое расставание... В общем, детство кончилось, и о кафе «Ёлочка» я надёжно забыл.
Потом ещё много чего вышло - девушка, дарившая мне по утрам по 12 минут счастья, тоже сдала весеннюю сессию на отлично и, от нечего делать, стала моей подругой. Потом она перестала быть моей подругой и несколько лет со мной не разговаривала. Потом начала разговаривать. Потом я стал анархистом и, прошу прощения, журналистом, а потом - панком, она - уборщицей и политологом (приходилось совмещать, это уже начало 90-х, ни уборщицей, ни политологом по отдельности прожить было невозможно - я тоже тогда работал на трёх работах сразу, правда, полы мыл всё же непрофессионально). Потом мои тексты стали похваливать - и её тексты стали похваливать. Но это были разные по качеству тексты - я так себе свиристел, типа как щщас, она же занималась исследованиями. Мы следили друг за другом издалека. Вернее, я за ней следил, а она за мной - не знаю. Спустя шестнадцать лет после первого поцелуя мы оказались на короткое время на одной работе, в одном коридоре - и по этому случаю, чтобы жизнь впредь не мешала работе, взяли две бутылки портвейна и поехали с ними на Чистые Пруды. Там, на скамеечке, весело напившись и по-доброму поговорив, мы прекрасно поняли, что совершенно уже разлюбили друг друга (вернее, я понял, она же сказала, что никогда меня и не любила). Я потом довольно скоро и, пусть временно, но совершенно серьёзно бросил пить, её отдел перевели в другое помещение, в общем, поводов встречаться больше как бы и не было. И я её потерял из виду - впервые в жизни. Потом она позвонила мне как-то в свой день рождения и сказала, что болеет, продиктовала домашний телефон. Я был в полубреду (двустороннее воспаление лёгких, температура под 40 держалась уже больше недели) и совершенно не врубился в ситуацию: чтобы она, такая гордая, вечно задиравшая передо мной нос, позвонила мне сама в свой собственный день рождения и сказала, что болеет - это же был крик о помощи. Но в своём временном полубреду (иногда мне, впрочем, кажется, что я в нём постоянно живу) я не понял тогда ничего, ни про болезнь, ни про мольбу, ни про любовь. Бумажку с телефоном я потерял ещё до своего выздоровления, на той же неделе. А она больше не звонила и больше никогда уже не была здоровой. Умерла она тоже в декабре, три года спустя, несколько дней не дожив до своего 40-летия.
На похоронах я не был, да и о смерти её довольно долго не знал: на Украине тогда происходила «оранжевая революция», я торчал в Киеве - на Майдане и в многочисленных «штабах революции», строчил репортажи и варил по утрам кашу и кофе для красивейшей и нежнейшей молоденькой анархистки, которая приехала со мной из Москвы, чтобы снимать видео.
Когда полгода спустя, на других похоронах, я узнал о смерти той, в чьих глазах я тонул в 1982 и 1983 годах, детство во мне, кажется, окончательно умерло.
Но потом всё равно было что-то ещё. Пока живёшь - что-нибудь да происходит.
Например, пришло поколение девушек и женщин, которые не хотят рожать. Последней, кто рожал, в моём понимании, не просто рожал, а рожал-как-знамя, была анархо-сделай-самка из Питера, она передала мне рукописную статью для журнала, который потом не вышел. Шёл снег, она покачивала коляску и гнусавила про то, что «анархисты плохо размножаются». Я и сам плохо размножался, надо было чем-то крыть, и я тогда сказал: «Ну, анархисты компенсируют это тем, что воруют чужих детей, принимая их на воспитание». Я тогда это, что называется, ляпнул, просто чтобы сказать хоть что-то, не понимая ещё, как близко от истины я оказался. Но тогда был ещё XX век, тогда женщины ещё идейно рожали, тогда люди были тёмными и земля дышала паром.
В минувший первый из выходных я неожиданно для себя оказался на свадьбе. Друг сказал, что люди очень хорошие, давно любят друг друга, что было много препятствий их соединению в пару, но вот почти все препятствия позади, что всё хорошо, но женятся они оба далеко от своих домов и своих городов, женятся где могут, женятся здесь, в Берлине, и потому, мол, надо пойти и поддержать. Чтобы было хоть чуть-чуть весело и чтобы вечер запомнился.
Видимо, примерно те же слова говорили многие люди своим друзьям в анархо-пост-автономной сцене, потому что, когда стемнело, когда изошла суббота, когда дневное тепло сменилось ночным холодом, мы все зашли в безымянную кнайпу и сразу же выяснилось, что нам всем очень угарно. И как-то вообще - хорошо.
В общем, это была такая свадьба, на которой сначала сразу влюбляешься по уши в невесту, а потом, когда подваливают гости - во всю свадьбу сразу. Это была такая свадьба, на которой никто не подрался, но все упились (кроме молодых). Это была такая свадьба, на которой никто не размахивал чёрным флагом просто потому, что это было совершенно не нужно: дух анархии итак витал в высокой концентрации, немного, впрочем, разбавленный сигаретным дымом.
В общем, царило редкостное благолепие: вообще, одна из самых вдохновляющих, жизнеутверждающих свадеб в моей жизни.
Потом мы с другом ещё выпили. Потом мы ещё выпили. Потом мы оккупировали себе завалинку из трёх стульев в торце кнайпы, смотрели на свадьбу и болтали с женихом. Потом выпили ещё. И ещё. Потом пили, сбившись со счёта.
Уже глубокой ночью (молодые давно ушли и видели наверняка уж не первые сны) мы всё-таки вышли на слабо подсвеченную электричеством Солнечную Аллею и взяли курс на ближайшую пересадочную станцию берлинской подземки.
- Хорошие люди! - сказал я. - Хорошее кафе! Но смешно, что безымянное!
- Почему безымянное? - удивился друг. - Если название не написано, это не значит, что его нет. Это же знаменитое кафе «Ёлочка»!
В голове моей раздался лёгкий скрежет хорошо смазанных баварским пивом XIV века шестерёнок времени.
Детство вернулась. Я приехал на район и гулял по улицам до утра.
Влад Тупикин
27 апреля 2015 года, Берлин
Ближе к подростковому, то есть, к 1980-м, кафе, стоявшее на поворотном круге, переименовали в ресторан «Терек». Ещё одна черта впадавшего в маразм руководства и всей системы СССР - принятая однажды схема наименования улиц, площадей, кинотеатров, ресторанов и прочих объектов Москвы в честь отдалённых частей империи ровно по сторонам света, то есть что-нибудь в честь Енисея должно было располагаться строго на востоке города, а в честь Алма-Аты - на юго-востоке. Поэтому, конечно, на юге, на том поворотном круге, не место было для какой-то «Ёлочки», но нашлось место для ресторана «Терек» (не знаю точно, как именно вызревают гражданские, международные и всякие сепаратистские «войны за независимость», но рискну предположить, что они начинают вызревать с маленьких и вроде бы незаметных маразматических изменений в головах людей: когда по телевизору вдруг начинают называть Республику Берег Слоновой Кости Республикой Кот Д'Ивуар (что означает ровно одно и то же, только по-французски), когда бывшие жители одной из «республик-сестёр», уехав из неё в эмиграцию, начинают дико париться, ругаться матом, лгать и клеветать только из-за того, что кто-то именует их родину по традиции на своём родном языке, а не на гос.языке их родины, или вот когда милое и непритязательное кафе «Ёлочка» становится вдруг рестораном «Терек», выдавая тем самым явное опасение начальства утерять этот географически кавказский Терек и, чтобы бороться со страхом, иметь его где-то тут у себя, поближе, на Москве, хотя бы в виде ресторана).
Я никогда не был в том кафе «Ёлочка» - оно находилось почти посредине дороги до метро и родители не видели никакого смысла выходить из автобуса, платить двойную цену за проезд, да и вообще - потакать моим каким-то бессмысленным, как им казалось, просьбам («осмысленным» они вполне потакали - ну, там, игрушки, книжки, мороженое). Да и вообще, не тот у нас был в 1970-е годы семейный бюджет, чтобы по кафе рассиживаться.
Ближе к подростковому, я уже говорил, кафе «Ёлочка» не стало - и с тех пор я возненавидел тот автобусный маршрут и стал прокладывать свои личные линии передвижения в сторону других станций метро, пользуясь трамваем или автобусами других назначений и номеров.
А потом, я уже был студентом, построили метро возле моего дома, я стал бегать до него - ну, не то чтобы очень боялся в универ опоздать, просто перед первой парой мы встречались в центре с девчонкой с такими глазищами!!!... И пока мы ехали следующие 12 минут, эти глаза принадлежали только мне, хотя любила их обладательница совершенно другого человека, который вовсе не собирался встречаться с ней в метро, да и вообще не собирался встречаться.
Первый стакан портвейна, первый поцелуй, первая (и последняя! )) повышенная стипендия, первый секс, первое расставание... В общем, детство кончилось, и о кафе «Ёлочка» я надёжно забыл.
Потом ещё много чего вышло - девушка, дарившая мне по утрам по 12 минут счастья, тоже сдала весеннюю сессию на отлично и, от нечего делать, стала моей подругой. Потом она перестала быть моей подругой и несколько лет со мной не разговаривала. Потом начала разговаривать. Потом я стал анархистом и, прошу прощения, журналистом, а потом - панком, она - уборщицей и политологом (приходилось совмещать, это уже начало 90-х, ни уборщицей, ни политологом по отдельности прожить было невозможно - я тоже тогда работал на трёх работах сразу, правда, полы мыл всё же непрофессионально). Потом мои тексты стали похваливать - и её тексты стали похваливать. Но это были разные по качеству тексты - я так себе свиристел, типа как щщас, она же занималась исследованиями. Мы следили друг за другом издалека. Вернее, я за ней следил, а она за мной - не знаю. Спустя шестнадцать лет после первого поцелуя мы оказались на короткое время на одной работе, в одном коридоре - и по этому случаю, чтобы жизнь впредь не мешала работе, взяли две бутылки портвейна и поехали с ними на Чистые Пруды. Там, на скамеечке, весело напившись и по-доброму поговорив, мы прекрасно поняли, что совершенно уже разлюбили друг друга (вернее, я понял, она же сказала, что никогда меня и не любила). Я потом довольно скоро и, пусть временно, но совершенно серьёзно бросил пить, её отдел перевели в другое помещение, в общем, поводов встречаться больше как бы и не было. И я её потерял из виду - впервые в жизни. Потом она позвонила мне как-то в свой день рождения и сказала, что болеет, продиктовала домашний телефон. Я был в полубреду (двустороннее воспаление лёгких, температура под 40 держалась уже больше недели) и совершенно не врубился в ситуацию: чтобы она, такая гордая, вечно задиравшая передо мной нос, позвонила мне сама в свой собственный день рождения и сказала, что болеет - это же был крик о помощи. Но в своём временном полубреду (иногда мне, впрочем, кажется, что я в нём постоянно живу) я не понял тогда ничего, ни про болезнь, ни про мольбу, ни про любовь. Бумажку с телефоном я потерял ещё до своего выздоровления, на той же неделе. А она больше не звонила и больше никогда уже не была здоровой. Умерла она тоже в декабре, три года спустя, несколько дней не дожив до своего 40-летия.
На похоронах я не был, да и о смерти её довольно долго не знал: на Украине тогда происходила «оранжевая революция», я торчал в Киеве - на Майдане и в многочисленных «штабах революции», строчил репортажи и варил по утрам кашу и кофе для красивейшей и нежнейшей молоденькой анархистки, которая приехала со мной из Москвы, чтобы снимать видео.
Когда полгода спустя, на других похоронах, я узнал о смерти той, в чьих глазах я тонул в 1982 и 1983 годах, детство во мне, кажется, окончательно умерло.
Но потом всё равно было что-то ещё. Пока живёшь - что-нибудь да происходит.
Например, пришло поколение девушек и женщин, которые не хотят рожать. Последней, кто рожал, в моём понимании, не просто рожал, а рожал-как-знамя, была анархо-сделай-самка из Питера, она передала мне рукописную статью для журнала, который потом не вышел. Шёл снег, она покачивала коляску и гнусавила про то, что «анархисты плохо размножаются». Я и сам плохо размножался, надо было чем-то крыть, и я тогда сказал: «Ну, анархисты компенсируют это тем, что воруют чужих детей, принимая их на воспитание». Я тогда это, что называется, ляпнул, просто чтобы сказать хоть что-то, не понимая ещё, как близко от истины я оказался. Но тогда был ещё XX век, тогда женщины ещё идейно рожали, тогда люди были тёмными и земля дышала паром.
В минувший первый из выходных я неожиданно для себя оказался на свадьбе. Друг сказал, что люди очень хорошие, давно любят друг друга, что было много препятствий их соединению в пару, но вот почти все препятствия позади, что всё хорошо, но женятся они оба далеко от своих домов и своих городов, женятся где могут, женятся здесь, в Берлине, и потому, мол, надо пойти и поддержать. Чтобы было хоть чуть-чуть весело и чтобы вечер запомнился.
Видимо, примерно те же слова говорили многие люди своим друзьям в анархо-пост-автономной сцене, потому что, когда стемнело, когда изошла суббота, когда дневное тепло сменилось ночным холодом, мы все зашли в безымянную кнайпу и сразу же выяснилось, что нам всем очень угарно. И как-то вообще - хорошо.
В общем, это была такая свадьба, на которой сначала сразу влюбляешься по уши в невесту, а потом, когда подваливают гости - во всю свадьбу сразу. Это была такая свадьба, на которой никто не подрался, но все упились (кроме молодых). Это была такая свадьба, на которой никто не размахивал чёрным флагом просто потому, что это было совершенно не нужно: дух анархии итак витал в высокой концентрации, немного, впрочем, разбавленный сигаретным дымом.
В общем, царило редкостное благолепие: вообще, одна из самых вдохновляющих, жизнеутверждающих свадеб в моей жизни.
Потом мы с другом ещё выпили. Потом мы ещё выпили. Потом мы оккупировали себе завалинку из трёх стульев в торце кнайпы, смотрели на свадьбу и болтали с женихом. Потом выпили ещё. И ещё. Потом пили, сбившись со счёта.
Уже глубокой ночью (молодые давно ушли и видели наверняка уж не первые сны) мы всё-таки вышли на слабо подсвеченную электричеством Солнечную Аллею и взяли курс на ближайшую пересадочную станцию берлинской подземки.
- Хорошие люди! - сказал я. - Хорошее кафе! Но смешно, что безымянное!
- Почему безымянное? - удивился друг. - Если название не написано, это не значит, что его нет. Это же знаменитое кафе «Ёлочка»!
В голове моей раздался лёгкий скрежет хорошо смазанных баварским пивом XIV века шестерёнок времени.
Детство вернулась. Я приехал на район и гулял по улицам до утра.
Влад Тупикин
27 апреля 2015 года, Берлин