"а с небесной бабочкой в сетке на вершине дикой горы." - к 40-тию со дня смерти Набокова
Есть два (из известных мне) сбывшихся пророчества Набокова.
"Я наверняка знаю, что вернусь в Россию, во-первых, потому что увёз с собой от неё ключи, а во-вторых, потому что... через 100, 200 лет буду жить там в своих книгах."
Первое предсказание - кажется теперь очевидным, как аксиома.
"...И умру я не в летней беседке
от обжорства и от жары,
а с небесной бабочкой в сетке
на вершине дикой горы."
А вот второе, поэтическое, вряд ли покажется таким уж очевидным читателям, лишь поверхностно знакомым с биографией Набокова. Для них земное его существование завершилось согласно всем канонам буржуазного благополучия: в дорогой клинике, под присмотром врачей и частных сиделок. На самом же деле, в этих строках Набоков поэтически и пророчески предсказал причину своей смерти за пять лет до того, как 2 июля 1977 года она настигла его на больничной койке в швейцарской Лозанне. Дело в том, что цепь печальных событий приведших к этому дню, началась летом 1975 года на высокогорном швейцарском курорте Давос, где они с Верой, как и было предсказано, охотились на бабочек.
В конце июля семидесятишестилетний Набоков, забравшись в Давосе на высоту 1900 метров, поскользнулся на крутом склоне и упал. Сачок его скатился еще дальше вниз и зацепился за еловую ветку. Набоков потянулся за сачком, снова упал, ушибся еще сильнее, чем в первый раз, - и понял, что не может подняться. Он стал дожидаться, пока над ним проедет вагонетка канатной дороги, но туристы увидели, как он машет им и смеется, и решили, что у него все в порядке. Только на обратном пути вагоновожатый заметил, что загорелый старик в шортах лежит все на том же месте, и послал ему на помощь двух мужчин с носилками. Набоков пролежал на склоне два с половиной часа.
Переломов у него не обнаружили, но пришлось провести несколько дней в постели. В конце месяца он уже вновь ловил бабочек, хотя и с другим сачком - старый так и остался висеть на ветке, «как лира Овидия». Впрочем, родные Набокова считали, что он так никогда до конца и не оправился после этого падения. Его дневник последнего года жизни - летопись нескончаемых страданий души и плоти.
Вот запись из дневника Набокова от 17 апреля 1976 года:
«В час ночи был разбужен от краткого сна ужасной тревогой типа „это оно“. Осторожно закричал, надеясь разбудить Веру в соседней комнате..."
Неделю спустя ударившись затылком о пол ванной комнаты, он две недели отлежал в больнице с сотрясением мозга. Вернувшись в Монтрё, почувствовал, что даже во время коротких прогулок ноги будто наливаются свинцом. Его обычная бессонница стала совершенно невыносимой и обычные снотворные таблетки действовали все хуже. Врачи прописывали ему новые. Одно такое снадобье он принимал три ночи подряд, и у него начались страшные галлюцинации. «Больше никогда!» - поклялся Набоков….
Последняя фотография Набокова с сыном. Июнь, 1977-го
«Конец был быстрым, - вспоминает Дмитрий, - случайный сквозняк от двери и окна, одновременно оставленных открытыми невнимательной, простуженной сиделкой». Температура поднялась до 39, затем - до 40. Развился отек бронхов, в легких скопилось огромное количество жидкости, которую пришлось откачивать. Антибиотики и физиотерапия уже не помогали. 30 июня его перевели в реанимацию. Отек легких не давал дышать. Он отходил на глазах двух единственно дорогих ему в мире людей - Веры и Дмитрия. 2 илюля без десяти семь вечера, трижды простонав перед концом, он навсегда покинул этот мир.
Набокова кремировали в Веве 7 июля 1977 года. Эта дата странным образом состоит из четырех семерок 7.7.77, а место кремации - городок Веве - по случайному совпадению - его инициалы - Ве.Ве.
Согласно завещания не было ни священников, ни отпевания, ни церковной музыки. На скромной гражданской панихиде звучали арии из "Богемы" Пуччини. Возможно, потому, что в этой опере дебютировал когда-то в Милане сын Дмитрий. На панихиде присутствовали Вера, Дмитрий, любимая сестра Елена, двоюродные братья Николай и Сергей, и несколько друзей. На следующий день прах Набокова погребли на кладбище Кларенс; при этом присутствовали только Вера и Дмитрий. Опять же, по случайному совпадению, на том же кладбище похоронена двоюродная бабка Набокова Прасковья-Александра Набокова, урожденная Толстая, 1837-1909, и на ее могиле установлено изваяние. Вот удивилась бы старуха, прознав, что обессмертивший фамилию потомок последние 17 лет своей жизни проведет в соседнем Кларенсу Монтре. На могиле Набокова нет никаких памятников, а лишь широкая плита сизого мрамору безо всяких украшений, с лаконичной надписью: «VLADIMIR NABOKOV ECRIVAIN 1899-1977». В 1991-ом в этой могиле нашла успокоение его возлюбленная жена Вера Слоним. А в 2012 - его единственный сын Дмитрий. Дмитрий, несмотря на многочисленные любовные связи, никогда не был женат и не имел детей. Означает ли это, что уникальное набоковское ДНК, не оставив следа, окончательно исчезло с лица земли? Спросите любого преданного Набокову читателя, и он ответит, что этот драгоценный код в абсолютной неприкосновенности сохранился в его текстах, составивших превосходно изданный в России десятитомник, приуроченный к его столетию.
Две недели спустя организовали панихиду в Америке. В Нью-Йорке стояла оглушительная жара - 104 градуса по Фаренгейту, и невыносимая влажность - но в аудиторию издательства «Макгроу-Хилл» набилось пятьсот человек, которым пришлось стоя слушать выступления Альфреда Аппеля, Джона Апдайка, Дмитрия Набокова и многих других.
Бесконечно печальна история предсмертного незавершенного детища Набокова - романа «Лаура и ее оригинал», который он с перерывами писал в лозанской больнице. Он записывает в дневнике, что в воображении закончив роман, вслух читал его «маленькой грезовой аудитории в обнесенном стеной саду. Моя аудитория состояла из павлинов, голубей, моих давно умерших родителей, двух кипарисов, нескольких юных сиделок, сгрудившихся вокруг, и семейного врача, такого старого, что он стал почти что невидим».
Смерть оборвала его работу над романом, но незадолго до этого, сознавая, что сроки его измерены, Набоков завещал Вере сжечь неоконченный вариант. В 1991-ом году Вера Слоним ушла, не найдя в себе силы исполнить волю мужа, и возложив эту обязанность на сына Дмитрия, который пренебрег ею самым возмутительным образом. Справедливости ради нужно заметить, что душеприказчик и близкий друг Франца Кафки Макс Брод понял бы Веру и Дмитрия лучше других.
Вопреки воле отца, Дмитрий Набоков незадолго до своей смерти опубликовал «Лауру», составленную из ста страниц обрывочного, содержащего сплошные аллюзии на прежние романы текста, плюс многочисленные комментарии набоковедов о том, каким восхитительным мог стать роман, успей маэстро его дописать. Трудно вообразить, какое негодование вызвал бы у Набокова, патологически взыскательного к каждой вышедшей из под его пера строке, поступок сына. Тем более, что когда-то, еще задолго до «Лауры», ловя с сыном бабочек в Альпах, он признавался ему, что в своей жизни написал все те романы, которые хотел. Тут невольно вспоминается сцена из финала "Приглашения на казнь":
А все-таки еще нужно решить насчет этого проклятого желания.
Ну, что же ты выбрал? - спросил он у Цинцинната…
- Кое-что дописать, - прошептал полувопросительно Цинциннат, но потом сморщился, напрягая мысль, и вдруг понял, что, в сущности, все уже дописано.
To, что бабочки, начиная с райского его оредежского детства и до последнего дыхания были главной страстью Набокова (после или даже наравне с писательством) - общеизвестно. В последнюю их встречу в больнице, пока отец был еще в сознании, сын Дмитрий, как обычно, на прощание поцеловал отца в лоб. Набоков вдруг заплакал, и на вопросительный взгляд сына ответил, что в Колорадо в эти дни «подымаются» бабочки (какого-то определенного вида - СТ), а он знает, что уже не увидит этого.
Коллекция бабочек Набокова - это часть его наследия, как ученого-энтомолога. Вера Набокова отписала ее в дар Лозанскому Университету, а тот одалживает ее периодически Зоологическому Музею Лозанны, где мне и посчастливилось увидеть ее 10 лет назад. Чтобы испытать волнение, лицезря эту коллекцию, надо до этого через набоковские стихи, прозу, письма, эссе, и интервью хоть немного приобщиться тому, что называется «мир Набокова».
Но почему именно бабочки?
Он неоднократно писал и говорил, что бабочки являют нам чудесный пример неизъяснимой красоты, и того избыточного совершенства, в котором вовсе нет необходимости для практических целей выживания вида. Перед разгадкой этой прекрасной тайны бессильны все накопленные человечеством знания, все его материалистические теории.
Очевидно, что для прикладных требований мимикрии вполне сошли бы куда более скромные орнамент, расцветка, геометрия узора. Ведь главные враги бабочек - птицы, и все это сверхкрасочное убранство бабочек лишь облегчает пернатым хищникам охоту на них. Набокова восхищало, что в бабочках природа, стремясь к высшей красоте, бросает вызов материалистической, а значит, ненавистной Набокову, теории эволюции:
Бархатно-черная, с теплым отливом сливы созревшей,
вот распахнулась она; сквозь этот бархат живой
сладостно светится ряд васильково-лазоревых зерен
вдоль круговой бахромы, желтой, как зыбкая рожь...
Кроме того, бабочки были для него драгоценным символом перерождения и даруемого этим бессмертия (из безобразной гусеницы - в мертвенно неподвижную куколку - и в прелестную бабочку).
Почему в финале «Приглашения на казнь» палача проносят как куколку? Почему после гибели отца молодой Набоков пишет рассказ о бабочке?
Почему-то кажется, что именно трагической гибелью отца в Берлине, перевернувшей его жизнь, навеян один из самых прелестнейших его рассказов - «Рождество», хотя роли отца и сына в нем инверсно противоположны реальной драме, где Набоков-сын теряет боготворимого им отца. В финале этого рассказа нежданно вылупившаяся из кокона бабочка ласково впархивает в нашу с вами жизнь, освещая ее надеждой, утешая нас в минуты полного отчаяния, необоримого отвращения к жизни, или вовсе, невозможности жить. "Нас" - это обо всех сирых и "изнемогающих от горя", всех одиноких и страждущих. И просто всех, кто ищет утешения в слове, кто вопреки бессмысленной, "лишенной чудес земной жизни", хочет верить, что добро и красота вечны.
Отец, потерявший в канун Рождества единственного обожаемого сына, страстного коллекционера бабочек, похоронив его в имении, где мальчик проводил лето, впервые читает его пронзительнейший в своей отроческой чистоте и наивности дневник и понимает, что самое дорогое в жизни отнято, что жить дальше незачем. До этого он вместе с тетрадями дневника зачем-то переносит в жарко натопленный слугой флигель коробку из-под бисквитов с крупным коконом, о котором перед смертью вспоминал его мальчик.
«Слепцов встал. Затряс головой, удерживая приступ страшных сухих рыданий… Тикали часы. На синем стекле окна теснились узоры мороза. Открытая тетрадь сияла на столе, рядом сквозила светом кисея сачка, блестел жестяной угол коробки. Слепцов зажмурился, и на мгновение ему показалось, что до конца понятна, до конца обнажена земная жизнь - горестная до ужаса, унизительно бесцельная, бесплодная, лишенная чудес... "Завтра Рождество,- скороговоркой пронеслось у него в голове.- А я умру. Конечно. Это так просто. Сегодня же..."
И в то же мгновение щелкнуло что-то- тонкий звук - как будто лопнула натянутая резина. Слепцов открыл глаза и увидел: в бисквитной коробке торчит прорванный кокон, а по стене, над столом, быстро ползет вверх черное сморщенное существо величиной с мышь. Оно остановилось, вцепившись шестью черными мохнатыми лапками в стену, и стало странно трепетать. Оно вылупилось оттого, что изнемогающий от горя человек перенес жестяную коробку к себе, в теплую комнату, оно вырвалось оттого, что сквозь тугой шелк кокона проникло тепло, оно так долго ожидало этого, так напряженно набиралось сил и вот теперь, вырвавшись, медленно и чудесно росло. Медленно разворачивались смятые лоскутки, бархатные бахромки, крепли, наливаясь воздухом, веерные жилы. Оно стало крылатым незаметно, как незаметно становится прекрасным мужающее лицо. И крылья - еще слабые, еще влажные - все продолжали расти, расправляться, вот развернулись до предела, положенного им Богом,- и на стене уже была - вместо комочка, вместо черной мыши,- громадная ночная бабочка, индийский шелкопряд, что летает, как птица, в сумраке, вокруг фонарей Бомбея.
И тогда простертые крылья, загнутые на концах, темно-бархатные, с четырьмя слюдяными оконцами, вздохнули в порыве нежного, восхитительного, почти человеческого счастья."
P.S.
Если будете в набоковском Монтре (это совсем недалеко от Милана), помните, что та половина 6-го этажа в "Монтре-Палас", где он жил последние 17 лет своей жизни, где написана его гениальная "Ада" и "Бледное пламя" и "Poems and Problems", сдается, как обычные гостиничные номера. Мы в свое время этим не воспользовались в силу слишком сильного, как бы даже реактивного свечения, исходящего от этих комнат. Но кого-то это, напротив, может привлечь. В ресторане этого отеля мы разговаривали с работниками, помнящими аристократическую русскую чету и их кулинарные и винные предпочтения.