Сахаров как герой новейшего русского фольклора
19 декабря 1989-го года
14 декабря, 35 лет назад умер Сахаров. 19 декабря вся страна его хоронила.
Мне до конца жизни не составит труда помнить, сколько лет «прошло, протекло, как песок в корабельных песочных часах» с этих всенародных похорон. В тот траурный для всей России день, 19 декабря 1989 года, мы навсегда покидали Россию и Ленинград. Тогда еще был «Ленинград».
А вот что было за полгода до этих похорон.
Эта 35-летней давности фотография - лучшая иллюстрация к знаменитому постулату Нагорной Проповеди: Блаженны изгнанные за правду. Минуту назад, он, нескладный, вызывающе неспортивный, и какой-то по-детски беззащитный с этой одуванчиковой своей головой в ореоле пушистых седых волос, вышел, как Народный Депутат Первого Съезда Народных Депутатов на его трибуну. Он сказал им, что, мы должны искупить свою вину перед народом Афганистана, поскольку, мы, мол, сжигали напалмом их женщин и детей. И сидящие в зале при этих словах завизжали, как ведьмаки, заулюлюкали, захлопывая и затаптывая каблуками его речь, и выходя после него на трибуну, проклинали его.
Тот, кто видел этот репортаж по ТВ, (я успела), никогда его не забудет.
В 2003-ем году на Васильевском острове был установлен лучший, на мой взгляд, памятник постсоветского времени. На постаменте в полной рост, милейший, нелепый и бесстрашный, стоит Андрей Дмитриевич Сахаров. Я бы назвала эту превосходную работу скульптора Левона Лазарева - «Слабость, которая одолевает силу».
Будучи когда-то самым молодым Академиком АН, он, окончательно прозрев к началу 60-ых, не мог простить себе, что дал в руки столь зловещему, опасному для всего человечества режиму, водородную бомбу. И тогда он пришел в ЦК и как дитя положил на порог все свои сбережения - 150 тысяч рублей.
Солженицын в «Бодался Теленок с дубом» осудил его за это ребяческое безрассудство, правильно, в общем-то, рассудив, что эти громадные по тем временам средства нужно было отдать семьям политических вместо того, чтобы возвращать назад злодеям на их злодейские дела.
емКогда-то два эти имени, Солжа и Сахарова, были благодарно и неразделимо соединены в нашем сознании. Но прочтя «Теленка», и избранные тексты обоих, наиболее дотошные из нас поняли, что «волна и камень, стихи и проза, лед и пламень, не столь различны меж собой», как два эти русских гения. В «Теленке» Александр Исаевич фундаментально обосновал претензии к своему политически наивному, как ему казалось, собрату. Андрей Дмитриевич неумело защищался. Дело в том, что он страшно проигрывал Солжу, что называется, стилистически, к гениальной «страстной публицистике» которого никогда не смог и приблизиться, не то, что сравняться. Что, впрочем, не мешало ему отважно пускаться в споры с АИС.
Противу всякой логики подымал Сахаров свой голос за свободу евреев, в частности, детей Елены Боннер от первого брака, (а не всех граждан СССР) эмигрировать. Это особенно возмущало Солженицына.
Но воспомнить сегодня Андрея Дмитриевича хочется не разборками со знаменитым нобелиантом, а вот этим прелестным извлечением из Довлатова. «Академик Сахаров» встает из него уже не как живой человек из плоти и крови, а как мифологизированная фигура новейшего русского фольклора, (которой, заметим, никогда не сделался в глазах своего народа АИС):
«Есть в советской пропаганде замечательная черта. Напористая, громогласная, вездесущая и беспрерывная - советская пропаганда вызывает обратную реакцию.
Критикуют фильм - значит, надо его посмотреть. Ругают книгу - значит, стоит ее прочитать. На кого-то персонально обрушились - значит, достойный человек...
Один знакомый лектор (из прогрессивных) жаловался мне:
«На тысячу вопросов готов ответить. Есть два, которые меня смущают. Хоть с работы увольняйся!.. Первый вопрос. Отчего в дружественном Египте нет коммунистической партии? А во вражеском Израиле есть? И притом целых две... И второй. Насчет Сахарова. Правда ли, что он - Герой Социалистического Труда? Да еще трижды?..»
Десятки раз я слышал:
«Вот напишу академику Сахарову! Поеду в Москву к академику Сахарову!»
И адреса-то человек не знает. Да, может, и знал бы - не поехал. Русский человек и в жалобную-то книгу не пишет. Душу отведет, востребует книгу, а писать не станет...
Тут важно другое. Появилось ощущение новой инстанции. Раньше было что? Партком? Где сидят знакомые лодыри и демагоги? Местком? Где те же лодыри и демагоги бегают шестерками перед начальством? Милиция, прокуратура? Да разве они защитят? От них самих защита требуется...
Вот и раздается повсюду:
«Напишу академику Сахарову!»
Тут мне хочется вспомнить один случай. Был я в командировке. Рано утром оказался на псковском автовокзале. В прибежище местных алкашей. Разговорился с одним. Лицо сизое, опухшее, руки трясутся. Сунул я ему два рубля. Алкаш выпил портвейна, немного отошел. Каким-то чудом распознал во мне интеллигента. Видимо, захотел мне угодить. И рассказал такую историю:
«Был я, понимаешь, на кабельных работах. Натурально, каждый вечер поддача. Белое, красное, одеколон... Рано утром встаю - колотун меня бьет. И похмелиться нечем. Еле иду. Мотор на ходу вырубается. Вдруг навстречу - мужик. С тебя ростом, но шире в плечах. Останавливает меня и говорит:
- Худо тебе?
- Худо, - отвечаю.
- На, - говорит, - червонец. Похмелися. И запомни - я академик Сахаров...»
...Я понимаю, что это - наивная выдумка опустившегося человека. И все-таки... Если оставить в стороне убогую фантазию этого забулдыги... Да это же сказка о благородном волшебнике! Ведь именно так создается фольклор! В наши дни. Вокруг конкретного живого человека...
Пусть наивно, смешно. Но ведь это прямая трансформация мечты о справедливости...
Сахаров выслан. Живет в Горьком. Вокруг него - люди. Инстанция существует!»
Постскриптум:
Как уже было сказано, в день похорон Сахарова, 19-го декабря 1989 года, поездом Ленинград-Варшава мы уезжали из Питера навсегда. Прощаясь с друзьями на перроне Варшавского Вокзала, говорили о Сахарове, сознавая, какая страшная и невосполнимая потеря была его смерть для нас, для обновляющейся России.
По приезде в Сан-Франциско, не говоря ни слова по-английски, а также не владея никаким пригодным для жизни в Америке ремеслом, но страстно желая таковым овладеть, я, ни секунды не раздумывая, пошла на курсы кассиров при местной еврейской организации. Мы постигали тайны устройства кассового аппарата на неведомом нам английском языке. Это было пострашнее, чем фантазия у Гете.
На этих курсах я познакомилась с женщинами, прибывшими в Сан-Франциско со всех необъятных просторов нашей бывшей родины, и так же, как и я, мечтавших овладеть профессией кассира. Женщины были милые и настолько простодушные, что с первого дня обращались друг к другу на «ты».
Я решила пригласить их к себе домой для укрепления и развития дружеских отношений, ну и просто, ностальгически попить чаю на кухне.
На стене в крошечной прихожей у меня висела фотография Сахарова, еще питерская, в рамочке советского производства. «Папа какой у тебя симпатичный, Соня, а ты сама-то - ну просто вылитый он, правда - девочки?», сказала одна из моих будущих коллег, вглядываясь в один из самых известных портретов Андрея Дмитриевича. Девочки дружно закивали головами в знак согласия.
Это была цена эмиграции. Собственно, я знала о ней наперед. А предупреждение мне вышло от одного великого изгнанника из «Флоренции желанной, вероломной, низкой, долгожданной», томик бессмертной поэмы которого на языке оригинала до самой смерти носила с собой в сумочке Анна Ахматова.
Прямо там, на перроне Варшавского вокзала я получила прощальный подарок от очень близкого мне человека, горевавшего ужасно и по ушедшему Сахарову, и по отбывающим нам. "Это тебе там пригодится", сказал он, протягивая мне том "Божественной Комедии" из Всемирки. И когда пронзительно дорогие мне лица стали медленно исчезать в ранних декабрьских сумерках, я открыла книгу на заботливо заложенной закладкой странице и слепыми от слез глазами прочла оказавшиеся пророческими строчки:
"Ты будешь знать, как горестен устам
Чужой ломоть, как трудно на чужбине
Сходить и восходить по ступеням.
Но худшим гнетом для тебя отныне
Общенье будет глупых и дурных,
Поверженных с тобою в той долине."