Саша Черный: Есть парламент, нет? Бог весть, я не знаю. Черти знают. Вот тоска - я знаю - есть.
Не правда ли, про «больней, чем кулаком», ну, натурально, про нас, нам приговор, точный и разящий. Тому, как мы друг друга в нокаут дубасим в соцсетях, будь они неладны.
А вот это, не вчера разве написано?:
...Во имя чего казнокрады
Гурьбою бегут в патриоты?
Во имя чего как шарады
Приходится правду писать?
Стендаперов пошлячных 21-го века прозрел из начала 20-го:
Все мозольные операторы,
Прогоревшие рестораторы,
Остряки-паспортисты.
Шато-куплетисты и биллиард-оптимисты
Валом пошли
В юмористы. Сторонись!
Автор этих строк, Саша Черный (Гликберг), родился 13 октября 1880-го года.
Когда-то, на заре туманной юности, мы знали тонны стихов Саши Черного, потому как перекидываться цитатами из них было шиком. Особым питерским шиком. Начитанные олухи, успевшие жутко разочароваться в жизни к своим неполным 20-ти, не понимали, как им «свезло, - просто неописуемо свезло», - просто родиться и просто каждый день ходить по улицам красивейшего из городов мира. Чаще других у них в шел в ход вот этот отрывок из «Желтого дома»:
....Петр Великий, Петр Великий!
Ты один виновней всех:
Для чего на север дикий
Понесло тебя на грех?
Восемь месяцев зима, вместо фиников - морошка.
Холод, слизь, дожди и тьма - так и тянет из окошка
Брякнуть вниз о мостовую одичалой головой…
Негодую, негодую… Что же дальше, боже мой?!...
До революции он неистово и гневно обличал отвратительный ему политический уклад российской жизни и российское мещанство:
... Мещане с крылышками! Пряники и рай!
Полвека жрали - и в награду вечность..
Торг не дурен. "Помилуй и подай!"
Подай рабам патент на бесконечность...
... Не клянчите! Господь и мудр, и строг,-
Земные дни бездарны и убоги,
Не пустит вас Господь и на порог,
Сгниете все, как падаль, у дороги.
А в эмиграции он страшно тосковал о России. Чуковский пишет в своем очерке о нем, что «чуть только он оторвался от России, с ним произошел переворот, нередко наблюдавшийся в среде эмигрантов: он какой-то новой любовью, неожиданной для него самого, полюбил все русское, решительно все - даже то, что еще так недавно коробило и раздражало его. Нам, знавшим его «Сатиры» 1908 - 1912 годов, даже как-то странно читать, в каком поэтическом ореоле встали перед ним те самые люди, пейзажи и вещи, к которым, судя по его старым стихам, он относился в лучшем случае с иронией. Теперь под «чужим солнцем», на далекой чужбине он с самой нежной любовью вспоминает и русские баранки, и русские валенки, и самовары, и гармонику, и куклу Матрешку, и клодтовских коней на Аничковом мосту, и золоченого орла на Крестовской аптеке (возле которой он жил до войны), и бумажного змея, и Гатчину, и Невский, и Псков, и русские деревья, и русские травы - и тем еще больнее растравляет незаживающую душевную рану.»
В его лирике появились, новые, неведомые ей до эмиграции черты:
Прокуроров было слишком много!
Кто грехов Твоих не осуждал?..
А теперь, когда темна дорога,
И гудит-ревёт девятый вал,
О Тебе, волнуясь, вспоминаем, -
Это всё, что здесь мы сберегли…
И встаёт былое светлым раем,
Словно детство в солнечной пыли… 1923
А вот это мое любимое парижское стихо Саши Черного. В нем отчетливо слышно как безнадежно одинок он в эмигрантской тусовке Парижа. Полностью привожу, поскольку рука не подымается кромсать это милейшее из его творений на цитаты:
Мой роман
Кто любит прачку, кто любит маркизу,
У каждого свой дурман,-
А я люблю консьержкину Лизу,
У нас - осенний роман.
Пусть Лиза в квартале слывет недотрогой,-
Смешна любовь напоказ!
Но все ж тайком от матери строгой
Она прибегает не раз.
Свою мандолину снимаю со стенки,
Кручу залихватски ус...
Я отдал ей все: портрет Короленки
И нитку зеленых бус.
Тихонько-тихонько, прижавшись друг к другу,
Грызем соленый миндаль.
Нам ветер играет ноябрьскую фугу,
Нас греет русская шаль.
А Лизин кот, прокравшись за нею,
Обходит и нюхает пол.
И вдруг, насмешливо выгнувши шею,
Садится пред нами на стол.
Каминный кактус к нам тянет колючки,
И чайник ворчит, как шмель...
У Лизы чудесные теплые ручки
И в каждом глазу - газель.
Для нас уже нет двадцатого века,
И прошлого нам не жаль:
Мы два Робинзона, мы два человека,
Грызущие тихо миндаль.
Но вот в передней скрипят половицы,
Раскрылась створка дверей...
И Лиза уходит, потупив ресницы,
За матерью строгой своей.
На старом столе перевернуты книги,
Платочек лежит на полу.
На шляпе валяются липкие фиги,
И стул опрокинут в углу.
Для ясности, после ее ухода,
Я все-таки должен сказать,
Что Лизе - три с половиною года...
Зачем нам правду скрывать?
1927
************