когурёсские страсти с объективной точки зрения
Этнолингвистическая история всегда вызывала у меня большой интерес, и я, конечно, воспользовался своим общением с А.В. Вовином, одним из ведущих мировых авторитетов по этой тематике, для того, чтобы уяснить нынешние представления о ранней этнической истории Северо-Восточной Азии.
Как я уже говорил, А.В. Вовин весьма скептически относится к гипотезе о генетических связях японского и корейского языках. По его мнению, японцы являются, в основном, выходцами откуда-то с юга, причём их язык - скорее всего, изолят, не имеющий современных родственников. По-видимому, в I тысячелетии н.э. японцы, будучи выходцами из нижнего течения Яньцзы, начали двигаться на север и через Корейский полуостров переселились в Японию, где к тому времени жили айны (также изолят, причём очень древний) и какие-то южные племена, известные нам как «кумасо» (熊襲 - предположительно, но не точно, австронезийцы). Протояпонцы принесли в Японию культуру риса и начали активно возделывать его на плодородных равнинах Ямато, то есть в том районе, где сейчас находится Киото и Осака. За этим последовала одна или несколько волн корейского переселения, причём в большинстве случаев речь шла о небольших отрядах этаких корейских викингов, странствующих бандоформированиях, которые начинали крышевать местное население.
Речь, конечно, зашла и о когурёсском вопросе. Как широко известно в узких кругах, все дошедшие до нас когурёсские глоссы (то есть когурёсские слова и фразы, транскрипция которых сохранилась в текстах I тыс.н.э.) явственно и недвусмысленно указывают на родство когурёского языка с древнеяпонским, причём родство очень близкое (при полном отсуствии родства с древнекорейским). Фактически можно сказать, что когурёсский являлся просто диалектом древнеяпонского, и не случайно, что единственное монографическое исследование вопроса названо: Koguryo: the language of Japan's continental relatives, то есть "Когурёсский: язык континентальных родичей японцев" (написал его Beckwith). В общем, логика в этом есть. Всем ясно, что исторически прото-японцы пришли откуда-то с материка, и понятно, что на острова они не на вертолётах добирались, так что наличие каких-то лингвистических следов раннего японского присутствия на Корейском полуострове вполне предсказуемо.
Конечно, учитывая националистический психоз в Южной Корее, об этом говорится вполголоса (хотя, впрочем, говорится). Ведь ситуация получается, прямо скажем, политически двусмысленная: в исконно-корейском княжестве, оказывается, говорили на языке злейших супостатов. На Севере же ситуация ещё более тяжёлая, отчасти из-за куда большей кровожадности политического режима, а отчасти из-за того, что княжество Когурё там официально провозглашено этаким духовным предшественником КНДР. Поэтому, как заметил А.В. Вовин: "Конечно, северокорейские лингвисты отлично понимают, как в действительности читались когурёские глоссы, но сказать это они не могут, ибо вовсе не стремятся принять мученическую кончину во имя торжества лингвистической истины. Посему они и выдумывают всякие разные диковинные комбинации".
Однако важно, что сам Вовин сейчас как раз не считает когурёский язык родственником японского (что, повторяю, противоречит мнению большинства лингвистов). В своих последних публикациях он последовательно описывает язык, следы которого остались в текстах I тыс., не как "когурёский", а как "(псевдо)когурёский". Иначе говоря, по его мнению, глоссы отражают не язык когурёской элиты или большинства населения княжества, а субстрат, который сохранился в силу достаточно случайных факторов. По его мнению, сами когурёсцы как раз говорили на одном из диалектов древнекорейского.
В поддержку своей теории А.В. Вовин обращает внимание на следующие обстоятельства:
Во-первых, все "(псевдо)когурёские" глоссы известны нам только из материалов южного Когурё, иначе говоря, язык, из которого они возникли, по-видимому, использовался в бассейне Хангана, а не в тех районах, где располагались главные политические центры княжества.
Во-вторых, если мы предположим, что язык Когурё был протояпонским, то в таком случае логично было бы предположить наличие крайне архаических японских заимствований в языках региона, в первую очередь, в маньчжурском - ведь Когурё контролировало немалый кусок Манчжурии. Однако никаких таких заимствований там не наблюдается, а вот архаических корейских заимствований в этих языках как раз немало (а именно это и должно было бы произойти, если когурёссцы говорили на диалекте древнекорейского).
Впрочем, всё это не отменяет, конечно, наличия каких-то протояпонских диалектов по крайней мере в центральной и южной Корее в начале нашей эры. В конце концов, (псевдо)когурёские глоссы должны были откуда-то взяться, а зафиксированы они очень хорошо, и родство их с древнеяпонским совершенно очевидно. Сейчас А.В. Вовин подозревает, что этот протояпонский субстрат, скорее, в основном находился на территории, на которой впоследствии развивалось княжество Силла (신라 / 新羅). С точки зрения корейских националистов - хрен редьки не слаще (по крайней мере, для националистов южных). Однако головные боли этой публики ни А.В.Вовина, ни меня, грешного, как-то не слишком волнуют.
Как я уже говорил, А.В. Вовин весьма скептически относится к гипотезе о генетических связях японского и корейского языках. По его мнению, японцы являются, в основном, выходцами откуда-то с юга, причём их язык - скорее всего, изолят, не имеющий современных родственников. По-видимому, в I тысячелетии н.э. японцы, будучи выходцами из нижнего течения Яньцзы, начали двигаться на север и через Корейский полуостров переселились в Японию, где к тому времени жили айны (также изолят, причём очень древний) и какие-то южные племена, известные нам как «кумасо» (熊襲 - предположительно, но не точно, австронезийцы). Протояпонцы принесли в Японию культуру риса и начали активно возделывать его на плодородных равнинах Ямато, то есть в том районе, где сейчас находится Киото и Осака. За этим последовала одна или несколько волн корейского переселения, причём в большинстве случаев речь шла о небольших отрядах этаких корейских викингов, странствующих бандоформированиях, которые начинали крышевать местное население.
Речь, конечно, зашла и о когурёсском вопросе. Как широко известно в узких кругах, все дошедшие до нас когурёсские глоссы (то есть когурёсские слова и фразы, транскрипция которых сохранилась в текстах I тыс.н.э.) явственно и недвусмысленно указывают на родство когурёского языка с древнеяпонским, причём родство очень близкое (при полном отсуствии родства с древнекорейским). Фактически можно сказать, что когурёсский являлся просто диалектом древнеяпонского, и не случайно, что единственное монографическое исследование вопроса названо: Koguryo: the language of Japan's continental relatives, то есть "Когурёсский: язык континентальных родичей японцев" (написал его Beckwith). В общем, логика в этом есть. Всем ясно, что исторически прото-японцы пришли откуда-то с материка, и понятно, что на острова они не на вертолётах добирались, так что наличие каких-то лингвистических следов раннего японского присутствия на Корейском полуострове вполне предсказуемо.
Конечно, учитывая националистический психоз в Южной Корее, об этом говорится вполголоса (хотя, впрочем, говорится). Ведь ситуация получается, прямо скажем, политически двусмысленная: в исконно-корейском княжестве, оказывается, говорили на языке злейших супостатов. На Севере же ситуация ещё более тяжёлая, отчасти из-за куда большей кровожадности политического режима, а отчасти из-за того, что княжество Когурё там официально провозглашено этаким духовным предшественником КНДР. Поэтому, как заметил А.В. Вовин: "Конечно, северокорейские лингвисты отлично понимают, как в действительности читались когурёские глоссы, но сказать это они не могут, ибо вовсе не стремятся принять мученическую кончину во имя торжества лингвистической истины. Посему они и выдумывают всякие разные диковинные комбинации".
Однако важно, что сам Вовин сейчас как раз не считает когурёский язык родственником японского (что, повторяю, противоречит мнению большинства лингвистов). В своих последних публикациях он последовательно описывает язык, следы которого остались в текстах I тыс., не как "когурёский", а как "(псевдо)когурёский". Иначе говоря, по его мнению, глоссы отражают не язык когурёской элиты или большинства населения княжества, а субстрат, который сохранился в силу достаточно случайных факторов. По его мнению, сами когурёсцы как раз говорили на одном из диалектов древнекорейского.
В поддержку своей теории А.В. Вовин обращает внимание на следующие обстоятельства:
Во-первых, все "(псевдо)когурёские" глоссы известны нам только из материалов южного Когурё, иначе говоря, язык, из которого они возникли, по-видимому, использовался в бассейне Хангана, а не в тех районах, где располагались главные политические центры княжества.
Во-вторых, если мы предположим, что язык Когурё был протояпонским, то в таком случае логично было бы предположить наличие крайне архаических японских заимствований в языках региона, в первую очередь, в маньчжурском - ведь Когурё контролировало немалый кусок Манчжурии. Однако никаких таких заимствований там не наблюдается, а вот архаических корейских заимствований в этих языках как раз немало (а именно это и должно было бы произойти, если когурёссцы говорили на диалекте древнекорейского).
Впрочем, всё это не отменяет, конечно, наличия каких-то протояпонских диалектов по крайней мере в центральной и южной Корее в начале нашей эры. В конце концов, (псевдо)когурёские глоссы должны были откуда-то взяться, а зафиксированы они очень хорошо, и родство их с древнеяпонским совершенно очевидно. Сейчас А.В. Вовин подозревает, что этот протояпонский субстрат, скорее, в основном находился на территории, на которой впоследствии развивалось княжество Силла (신라 / 新羅). С точки зрения корейских националистов - хрен редьки не слаще (по крайней мере, для националистов южных). Однако головные боли этой публики ни А.В.Вовина, ни меня, грешного, как-то не слишком волнуют.