(no subject)
6.
Сколь ни роюсь в памятных лицах детства и юности - не могу обнаружить настоящих стариков, таких, как у Пушкина, у Диккенса, у Льва Толстого или у писателей Закавказья.
Жил беспокойный пожилой народ и в московском дворе, и на Самоточке - занятый вопросами хозяйства, международной политики и здоровья, не свободный от хлопот.
Те седые и лысые люди глядели поверх голов чужих детей, а на подростков порой и ревниво - словно на тех, кто их вытесняет из жизни.
Внимание сосредотачивалось на своих, «мой дом - моя крепость».
Но существовали два исключения.
Папа и Дед Мороз.
Эти как раз только на детей и обращали внимание.
У Деда всегда был мешок с детскими подарками, а у моего отца в карманах всегда были конфеты и баранки - чтобы не застало врасплох, если повезёт и ребёнок в пути попадётся.
А в новогоднюю ночь отец сам превращался в Деда Мороза, в данном случае лично моего.
Скорее всего, незадача была в том - что мне не приходилось бывать в те годы там, где водились старики.
На пасеках или в церкви - где они потом сразу нашлись в конце семидесятых.
Молодёжи среди московских прихожан было уже немало, а батюшки - почти все дедушки, старики и подстарки.
Порой даже точно такие, как у Плещеева.
Ну, или чуть построже.
…На своем крылечке сидя каждый день,
Ждет, бывало, деток он из деревень.
Много их сбегалось к деду вечерком;
Щебетали, словно птички перед сном:
«Дедушка, голубчик, сделай мне свисток».
«Дедушка, найди мне беленький грибок».
«Ты хотел мне нынче сказку рассказать».
«Посулил ты белку, дедушка, поймать».
«Ладно, ладно, детки, дайте только срок,
Будет вам и белка, будет и свисток!..»
А настоящие старухи - всегда были.
Не те бабки, которые на скамейке у подъезда сидят и кости всем моют.
А спокойные, ненавязчивые бабушки - позовёт по имени, компотом угостит, куском колотого сахара.
Сидит под лампой, вяжет - и чувствуешь, что сердце успокаивается, и даже в сон клонит как в раю.
Не знаю, почему так…
То ли будущих премудрых добрых стариков на войнах побило, а старухи выжили, не знаю…
Такова была и моя тётя Нюра.
Всё на себе выволокла.
Внучки её, почти мои ровесницы, звали её «баба Нюра».
И я про себя, молча так называть привык, своих-то бабушек на земле не видел.
Сердце мельницею вертится,
Чего только на веку
Ни случится - перетерпится,
Перемелется в муку,
Перемелет муку прежнюю,
Жерновами раскружит,
Пепелище вьюгой снежною
Как мукой припорошит.
Баба Нюра, кость батрачая,
От какой такой вины
Столько сердца порастрачено -
Три разора, две войны.
Сколько барщины отмаяно
То за совесть, то за страх.
Снег, избушка на окраине
Да две гирьки на часах.
Стелет мрак крыло воронее,
Над душою серп висит.
Спой нам что-нибудь, Доронина,
Прокати, шофер, в такси.
Бродит песня до полуночи
В снегопаде тополей.
Выпьем, бабушка, по рюмочке -
Слушать будет веселей.
Спит она у телевизора,
На руке рука лежит,
Словно жернов крутит сызнова -
Жилка синяя дрожит.
Провело морщинки прорезом,
Продымила гарь в ночи -
Может быть, товарным поездом,
Может, хлебом из печи.
1991
Сколь ни роюсь в памятных лицах детства и юности - не могу обнаружить настоящих стариков, таких, как у Пушкина, у Диккенса, у Льва Толстого или у писателей Закавказья.
Жил беспокойный пожилой народ и в московском дворе, и на Самоточке - занятый вопросами хозяйства, международной политики и здоровья, не свободный от хлопот.
Те седые и лысые люди глядели поверх голов чужих детей, а на подростков порой и ревниво - словно на тех, кто их вытесняет из жизни.
Внимание сосредотачивалось на своих, «мой дом - моя крепость».
Но существовали два исключения.
Папа и Дед Мороз.
Эти как раз только на детей и обращали внимание.
У Деда всегда был мешок с детскими подарками, а у моего отца в карманах всегда были конфеты и баранки - чтобы не застало врасплох, если повезёт и ребёнок в пути попадётся.
А в новогоднюю ночь отец сам превращался в Деда Мороза, в данном случае лично моего.
Скорее всего, незадача была в том - что мне не приходилось бывать в те годы там, где водились старики.
На пасеках или в церкви - где они потом сразу нашлись в конце семидесятых.
Молодёжи среди московских прихожан было уже немало, а батюшки - почти все дедушки, старики и подстарки.
Порой даже точно такие, как у Плещеева.
Ну, или чуть построже.
…На своем крылечке сидя каждый день,
Ждет, бывало, деток он из деревень.
Много их сбегалось к деду вечерком;
Щебетали, словно птички перед сном:
«Дедушка, голубчик, сделай мне свисток».
«Дедушка, найди мне беленький грибок».
«Ты хотел мне нынче сказку рассказать».
«Посулил ты белку, дедушка, поймать».
«Ладно, ладно, детки, дайте только срок,
Будет вам и белка, будет и свисток!..»
А настоящие старухи - всегда были.
Не те бабки, которые на скамейке у подъезда сидят и кости всем моют.
А спокойные, ненавязчивые бабушки - позовёт по имени, компотом угостит, куском колотого сахара.
Сидит под лампой, вяжет - и чувствуешь, что сердце успокаивается, и даже в сон клонит как в раю.
Не знаю, почему так…
То ли будущих премудрых добрых стариков на войнах побило, а старухи выжили, не знаю…
Такова была и моя тётя Нюра.
Всё на себе выволокла.
Внучки её, почти мои ровесницы, звали её «баба Нюра».
И я про себя, молча так называть привык, своих-то бабушек на земле не видел.
Сердце мельницею вертится,
Чего только на веку
Ни случится - перетерпится,
Перемелется в муку,
Перемелет муку прежнюю,
Жерновами раскружит,
Пепелище вьюгой снежною
Как мукой припорошит.
Баба Нюра, кость батрачая,
От какой такой вины
Столько сердца порастрачено -
Три разора, две войны.
Сколько барщины отмаяно
То за совесть, то за страх.
Снег, избушка на окраине
Да две гирьки на часах.
Стелет мрак крыло воронее,
Над душою серп висит.
Спой нам что-нибудь, Доронина,
Прокати, шофер, в такси.
Бродит песня до полуночи
В снегопаде тополей.
Выпьем, бабушка, по рюмочке -
Слушать будет веселей.
Спит она у телевизора,
На руке рука лежит,
Словно жернов крутит сызнова -
Жилка синяя дрожит.
Провело морщинки прорезом,
Продымила гарь в ночи -
Может быть, товарным поездом,
Может, хлебом из печи.
1991