П. Сорокин Листки из русского дневника
«… Кто из вас, товарищи, может указать мне другую такую страну в целом мире, где бы рабочих кормили, одевали, обеспечивали жильем - и все это бесплатно, как у нас в коммунистической России? - так говорил ≪Гришка Третий≫ (он же Зиновьев), коммунистический диктатор Петрограда, на одном из рабочих митингов в начале 1921 года.
- Я могу! - раздался голос из толпы.
- Ну давай, укажи.
- На царской каторге пищу, одежду, жилье и вообще все давали бесплатно, совсем как у нас в коммунистическом обществе. Только там все это было гораздо лучше, - выкрикнул тот же голос.
- Точно! Истинная правда, - засмеялись в толпе.
Гришка пытался снова заговорить, но ему не дали.
- Молчи уж! Наслушались мы тебя, жирный черт!
Терпение рабочих лопнуло, они долго сдерживались, и наконец их прорвало; чекисты с револьверами окружили Зиновьева. Шум не утихал, в адрес Зиновьева неслись оскорбления, и Гришка Третий незаметно исчез.
Сцены наподобие этой не попадали на страницы контролируемых органов печати, которые только и были в России, но за последние три года они превратились в заурядные явления. Я был в Новгородской губернии, когда два продотрядчика, реквизируя зерно, масло, молоко и мясо, пытались, как и Зиновьев, изобразить советскую власть чисто благотворительной организацией.
Выразителем настроений ограбленных мужиков стал один старый крестьянин.
- Послушайте вы, товарищи, что я вам скажу, - заявил он. - Земля наша, это правда, но весь урожай - их. Леса наши, скот наш, но деревья - их, и все молоко, масло и мясо тоже их. Вот что правительство сделало для нас. Пусть они заберут землю назад и едят ее сами.
И, повернувшись к продотрядчикам, продолжил:
- Раньше, когда мы не кормили в долг ваш пролетариат, у нас было много плугов и гвоздей. Три года мы отдавали вам в долг все, что вырастили. Вы все забирали бесплатно, и теперь у нас нет ни плугов, ни гвоздей. Думаю, что настало время перестать вас одалживать.
Загалдели и другие мужики, в словах одних слышалась угроза, другие выступали более миролюбиво, но общее настроение было таким же.
- Прекратите эти контрреволюционные разговоры! - гневно скомандовал один из коммунистов. - Завтра утром все должны сдать продразверстку, и точка.
Кто не сдаст, будет арестован.
- Вот тебе и на! - изумился один крепко сбитый крестьянин. - То были ≪товарищи крестьяне≫, а то вдруг стали контрреволюционеры. Да вы хуже царских мытарей. Тогда, значит, так: вот вам - Бог, - указал на икону, - а вот вам - порог. Пошли вон!
- Да ведь это явный мятеж! - воскликнул коммунист.
Но в ходе завязавшейся потасовки два продотрядчика оказались бессильны перед толпой крестьян, которые отобрали у них револьверы.
-Идите подобру-поздорову, - сказал сельский староста, когда они выставили коммунистов за дверь, - но если хоть кого-нибудь из нас арестуют, то не сносить вам головы.
К 1921 году разрушительные последствия коммунистической программы стали очевидны даже для самых темных крестьян. Невспаханные поля заросли сорняками. Не было ни семян для сева, ни стимула к труду. Жизнь городов постепенно приближалась к мертвящему оцепенению. Национализированные заводы за неимением топлива прекратили работу. Железные дороги были разрушены.
Здания превратились в руины. В школах почти совсем прекратились занятия. Смирительная петля коммунизма медленно душила народ. На заводах и в деревнях возникали стихийные митинги и беспорядки. Но Россия не хотела умирать, и однажды внезапно вспыхнувшее отчаянное восстание на некоторое время разрушило всю систему. Коммунисты, однако, выжили. В некотором смысле это не очень хорошо для них, ибо, если бы их противникам удалось их уничтожить, они навсегда вошли бы в историю как мученики, пытавшиеся установить новый строй, но погибшие прежде, чем их эксперимент успел оправдать себя. Из всех возможных вариантов конца, на который они обречены, им достался самый неудачный: постепенный медленный распад. Им суждено уничтожить свой идеал своими же собственными руками, продемонстрировать его миру во всей его гнилости и со всеми его ужасами; а самим все глубже и глубже погрязать в трясине коррупции, алчности, преступности и скотства, громоздить все более и более высокие горы трупов. Какой еще конец может быть ужаснее этого?»
P.S. Теперь понятно, отчего ряд работ П. Сорокина не выдавался из спецхрана научным работникам даже при наличии у них соответствующего допуска.
- Я могу! - раздался голос из толпы.
- Ну давай, укажи.
- На царской каторге пищу, одежду, жилье и вообще все давали бесплатно, совсем как у нас в коммунистическом обществе. Только там все это было гораздо лучше, - выкрикнул тот же голос.
- Точно! Истинная правда, - засмеялись в толпе.
Гришка пытался снова заговорить, но ему не дали.
- Молчи уж! Наслушались мы тебя, жирный черт!
Терпение рабочих лопнуло, они долго сдерживались, и наконец их прорвало; чекисты с револьверами окружили Зиновьева. Шум не утихал, в адрес Зиновьева неслись оскорбления, и Гришка Третий незаметно исчез.
Сцены наподобие этой не попадали на страницы контролируемых органов печати, которые только и были в России, но за последние три года они превратились в заурядные явления. Я был в Новгородской губернии, когда два продотрядчика, реквизируя зерно, масло, молоко и мясо, пытались, как и Зиновьев, изобразить советскую власть чисто благотворительной организацией.
Выразителем настроений ограбленных мужиков стал один старый крестьянин.
- Послушайте вы, товарищи, что я вам скажу, - заявил он. - Земля наша, это правда, но весь урожай - их. Леса наши, скот наш, но деревья - их, и все молоко, масло и мясо тоже их. Вот что правительство сделало для нас. Пусть они заберут землю назад и едят ее сами.
И, повернувшись к продотрядчикам, продолжил:
- Раньше, когда мы не кормили в долг ваш пролетариат, у нас было много плугов и гвоздей. Три года мы отдавали вам в долг все, что вырастили. Вы все забирали бесплатно, и теперь у нас нет ни плугов, ни гвоздей. Думаю, что настало время перестать вас одалживать.
Загалдели и другие мужики, в словах одних слышалась угроза, другие выступали более миролюбиво, но общее настроение было таким же.
- Прекратите эти контрреволюционные разговоры! - гневно скомандовал один из коммунистов. - Завтра утром все должны сдать продразверстку, и точка.
Кто не сдаст, будет арестован.
- Вот тебе и на! - изумился один крепко сбитый крестьянин. - То были ≪товарищи крестьяне≫, а то вдруг стали контрреволюционеры. Да вы хуже царских мытарей. Тогда, значит, так: вот вам - Бог, - указал на икону, - а вот вам - порог. Пошли вон!
- Да ведь это явный мятеж! - воскликнул коммунист.
Но в ходе завязавшейся потасовки два продотрядчика оказались бессильны перед толпой крестьян, которые отобрали у них револьверы.
-Идите подобру-поздорову, - сказал сельский староста, когда они выставили коммунистов за дверь, - но если хоть кого-нибудь из нас арестуют, то не сносить вам головы.
К 1921 году разрушительные последствия коммунистической программы стали очевидны даже для самых темных крестьян. Невспаханные поля заросли сорняками. Не было ни семян для сева, ни стимула к труду. Жизнь городов постепенно приближалась к мертвящему оцепенению. Национализированные заводы за неимением топлива прекратили работу. Железные дороги были разрушены.
Здания превратились в руины. В школах почти совсем прекратились занятия. Смирительная петля коммунизма медленно душила народ. На заводах и в деревнях возникали стихийные митинги и беспорядки. Но Россия не хотела умирать, и однажды внезапно вспыхнувшее отчаянное восстание на некоторое время разрушило всю систему. Коммунисты, однако, выжили. В некотором смысле это не очень хорошо для них, ибо, если бы их противникам удалось их уничтожить, они навсегда вошли бы в историю как мученики, пытавшиеся установить новый строй, но погибшие прежде, чем их эксперимент успел оправдать себя. Из всех возможных вариантов конца, на который они обречены, им достался самый неудачный: постепенный медленный распад. Им суждено уничтожить свой идеал своими же собственными руками, продемонстрировать его миру во всей его гнилости и со всеми его ужасами; а самим все глубже и глубже погрязать в трясине коррупции, алчности, преступности и скотства, громоздить все более и более высокие горы трупов. Какой еще конец может быть ужаснее этого?»
P.S. Теперь понятно, отчего ряд работ П. Сорокина не выдавался из спецхрана научным работникам даже при наличии у них соответствующего допуска.