Бывает ли рефлексивная аргументация неуместной
А также нечто о языке и мире
(Гадамер, "Истина и метод", продолжение)
"И даже обладая историческими познаниями и прекрасно отдавая себе отчет в исторической обусловленности всего человеческого мышления о мире, а значит и в своей собственной обусловленности, мы вовсе не становимся тем самым на какую-то безусловную точку зрения. В частности, невозможно опровергнуть эту принципиальную обусловленность, заявляя, будто само признание ее желает быть совершенно и безусловно истинным, и значит, не может быть применено к самому себе без противоречия. Сознание обусловленности вовсе не снимает самой обусловленности. Типичный предрассудок рефлексивной философии: понимать как логическое отношение то, что отнюдь не принадлежит к сфере логики. Так, рефлексивная аргументация совершенно неуместна в данном случае. Ведь речь здесь идет совсем не о суждениях, которые следует оберегать от противоречий, но о жизненных отношениях" (с. 517).
На мой взгляд, Гадамер здесь неправ как вообще, так и в том случае, если отнести сказанное конкретно к Гегелю (которым у Гадамера практически и ограничивается "рефлексивная философия"). Здесь рефлексивная аргументация, как предполагается, может исходить исключительно из интересов полемики, но ведь выше Гадамер сам говорил о критическом отношении Гегеля к "внешней рефлексии" и защищал его от обвинений в софизме. Если рефлексивная философия вообще существует, то она, конечно, опирается не на формальную аргументацию, а на реальный опыт безусловности, достигаемый с помощью рефлексии и выражаемый с помощью этой самой аргументации. Приходится признать, что Гадамер не видит этого опыта и, говоря по отношению к Гегелю о "действительном опыте, в котором познается действительность" (с. 407), имеет в виду нечто другое. В самом деле: что означает его утверждение, что сознание обусловленности "не снимает" обусловленности? - Судя по следующему ниже примеру с "закатом солнца", который остается тем же самым несмотря на наше знание коперниканской картины мира, "снятие" означало бы "уничтожение" этой обусловленности - но это понимание снятия далеко от гегелевского (т.е. сохранения в качестве момента). На самом деле, сознание обусловленности делает ее моментом моего свободного отношения к миру. Становясь на точку зрения земного наблюдателя, обусловленную его положением, я реализую безусловное отношение к миру именно тем, что становлюсь на эту точку, а не являюсь поставленным на нее.
Конечно, можно согласиться с тем, что я не "становлюсь на какую-то безусловную точку зрения", но представление о такой точке не есть воззрение рефлексивной философии. Когда я сознаю себя обусловленным, проблемой для меня является уже не содержание моей мысли, а сама эта обусловленность. При этом различие точек зрения познается как ничтожное. Я знаю, что что бы я ни помыслил, это будет зависеть от точки зрения, но тогда дело не в поиске подходящей точки, а в том, чтобы удерживать любую наличную точку в качестве точки, т.е. удерживать сознание своей обусловленности. А это достигается только произвольным усилием. Будучи же усилием осознанным, оно и в самом деле приводит к снятию обусловленности: содержание мысли, предполагавшееся выражением моей зависимости, становится выражением моей свободы. Но снимается именно обусловленность как форма моего отношения к миру, а не фактическое содержание этой обусловленности, т.е. "закат солнца", конечно, никуда не девается и не заменяется на "коперниканскую картину мира". Ведь с точки зрения формы отношения к миру они совершенно равноценны: ученому-астроному коперниканская картина навязывается с такой же неизбежностью, как "закат солнца" - нам всем. Собственно, достаточно сказать, что и мир обыденного опыта, и мир астрономии одинаково есть мир, т.е. тотальность, погруженным в которую я себя сознаю.
По Гадамеру, справиться с отношением к миру вообще (а не заниматься поиском "лучшего" из миров) нам помогает не рефлексия, а язык: "Истина, которую сообщает нам наука, сама соотнесена с определенным отношением к миру и никак не может претендовать на то, чтобы быть всей истиной целиком. Язык, однако, действительно раскрывает наше отношение к миру в его целостности" (с. 518). Он обращает внимание на то обстоятельство, что язык можно понимать не только как власть мира над человеком, но и противоположным образом - как власть человека над миром: "Противостоять натиску встречающихся в мире вещей, возвыситься над ними - значит иметь язык и иметь мир. Новейшая философская антропология, отталкиваясь от Ницше, рассматривала особое положение человека именно в этом аспекте; она показала, что языковое строение мира менее всего означает, что человек со своим отношением к миру загнан в схематизированный языком окружающий мир (М. Шелер, X. Плеснер, А.Гелен). Напротив, везде, где есть язык и есть человек, человек этот не только возвышается или уже возвысился над натиском мира, - но эта свобода от окружающего мира есть вместе с тем свобода по отношению к именам, которыми мы наделяем вещи, о чем и говорится в Книге Бытия, сообщающей, что Адам получил от Бога власть давать имена вещам" (с. 513).
Однако власть и истина - вещи несколько разные. Истина вечна, а власть ничтожна. Человек может спокойно владеть миром с помощью языка только до тех пор, пока он не знает, что язык - это власть. Когда же он это поймет, то его спокойствие на этом кончится, причем независимо от того, будет ли он считать, что язык - это его власть или власть над ним. Если "я владею миром", это значит, что мир - область моего произвола, а не истины. Если же "язык говорит через меня", то я не отвечаю за сказанное и потому опять же нахожусь вне истины. Но может быть сделан и дальнейший ход мысли: если я сознаю, что говорится языком (а это должно быть возможным, ведь как я мог бы вообще говорить о "говорении", если бы в нем ничего не говорилось?), то я могу быть с этим согласен или не согласен, и если согласен, то справедливым будет признать, что говорю я, а не просто "язык через меня". Таким образом, язык сам по себе не освобождает - освобождает рефлексия языка.
Хорошо видно, что описанный выше опыт безусловности, хотя он и чисто формален, является реальным жизненным опытом, а не "формально-диалектическим снятием того самоотчуждения", которому подпал дух (с. 407). Попробуйте-ка осуществить эту глубоко противоестественную "формальную диалектику" в отсутствие настоящей страсти к познанию истины! В общем, логика есть жизнь и жизнь есть логика, а "герменевтическая философия" может идти на фиг :)
(Гадамер, "Истина и метод", продолжение)
"И даже обладая историческими познаниями и прекрасно отдавая себе отчет в исторической обусловленности всего человеческого мышления о мире, а значит и в своей собственной обусловленности, мы вовсе не становимся тем самым на какую-то безусловную точку зрения. В частности, невозможно опровергнуть эту принципиальную обусловленность, заявляя, будто само признание ее желает быть совершенно и безусловно истинным, и значит, не может быть применено к самому себе без противоречия. Сознание обусловленности вовсе не снимает самой обусловленности. Типичный предрассудок рефлексивной философии: понимать как логическое отношение то, что отнюдь не принадлежит к сфере логики. Так, рефлексивная аргументация совершенно неуместна в данном случае. Ведь речь здесь идет совсем не о суждениях, которые следует оберегать от противоречий, но о жизненных отношениях" (с. 517).
На мой взгляд, Гадамер здесь неправ как вообще, так и в том случае, если отнести сказанное конкретно к Гегелю (которым у Гадамера практически и ограничивается "рефлексивная философия"). Здесь рефлексивная аргументация, как предполагается, может исходить исключительно из интересов полемики, но ведь выше Гадамер сам говорил о критическом отношении Гегеля к "внешней рефлексии" и защищал его от обвинений в софизме. Если рефлексивная философия вообще существует, то она, конечно, опирается не на формальную аргументацию, а на реальный опыт безусловности, достигаемый с помощью рефлексии и выражаемый с помощью этой самой аргументации. Приходится признать, что Гадамер не видит этого опыта и, говоря по отношению к Гегелю о "действительном опыте, в котором познается действительность" (с. 407), имеет в виду нечто другое. В самом деле: что означает его утверждение, что сознание обусловленности "не снимает" обусловленности? - Судя по следующему ниже примеру с "закатом солнца", который остается тем же самым несмотря на наше знание коперниканской картины мира, "снятие" означало бы "уничтожение" этой обусловленности - но это понимание снятия далеко от гегелевского (т.е. сохранения в качестве момента). На самом деле, сознание обусловленности делает ее моментом моего свободного отношения к миру. Становясь на точку зрения земного наблюдателя, обусловленную его положением, я реализую безусловное отношение к миру именно тем, что становлюсь на эту точку, а не являюсь поставленным на нее.
Конечно, можно согласиться с тем, что я не "становлюсь на какую-то безусловную точку зрения", но представление о такой точке не есть воззрение рефлексивной философии. Когда я сознаю себя обусловленным, проблемой для меня является уже не содержание моей мысли, а сама эта обусловленность. При этом различие точек зрения познается как ничтожное. Я знаю, что что бы я ни помыслил, это будет зависеть от точки зрения, но тогда дело не в поиске подходящей точки, а в том, чтобы удерживать любую наличную точку в качестве точки, т.е. удерживать сознание своей обусловленности. А это достигается только произвольным усилием. Будучи же усилием осознанным, оно и в самом деле приводит к снятию обусловленности: содержание мысли, предполагавшееся выражением моей зависимости, становится выражением моей свободы. Но снимается именно обусловленность как форма моего отношения к миру, а не фактическое содержание этой обусловленности, т.е. "закат солнца", конечно, никуда не девается и не заменяется на "коперниканскую картину мира". Ведь с точки зрения формы отношения к миру они совершенно равноценны: ученому-астроному коперниканская картина навязывается с такой же неизбежностью, как "закат солнца" - нам всем. Собственно, достаточно сказать, что и мир обыденного опыта, и мир астрономии одинаково есть мир, т.е. тотальность, погруженным в которую я себя сознаю.
По Гадамеру, справиться с отношением к миру вообще (а не заниматься поиском "лучшего" из миров) нам помогает не рефлексия, а язык: "Истина, которую сообщает нам наука, сама соотнесена с определенным отношением к миру и никак не может претендовать на то, чтобы быть всей истиной целиком. Язык, однако, действительно раскрывает наше отношение к миру в его целостности" (с. 518). Он обращает внимание на то обстоятельство, что язык можно понимать не только как власть мира над человеком, но и противоположным образом - как власть человека над миром: "Противостоять натиску встречающихся в мире вещей, возвыситься над ними - значит иметь язык и иметь мир. Новейшая философская антропология, отталкиваясь от Ницше, рассматривала особое положение человека именно в этом аспекте; она показала, что языковое строение мира менее всего означает, что человек со своим отношением к миру загнан в схематизированный языком окружающий мир (М. Шелер, X. Плеснер, А.Гелен). Напротив, везде, где есть язык и есть человек, человек этот не только возвышается или уже возвысился над натиском мира, - но эта свобода от окружающего мира есть вместе с тем свобода по отношению к именам, которыми мы наделяем вещи, о чем и говорится в Книге Бытия, сообщающей, что Адам получил от Бога власть давать имена вещам" (с. 513).
Однако власть и истина - вещи несколько разные. Истина вечна, а власть ничтожна. Человек может спокойно владеть миром с помощью языка только до тех пор, пока он не знает, что язык - это власть. Когда же он это поймет, то его спокойствие на этом кончится, причем независимо от того, будет ли он считать, что язык - это его власть или власть над ним. Если "я владею миром", это значит, что мир - область моего произвола, а не истины. Если же "язык говорит через меня", то я не отвечаю за сказанное и потому опять же нахожусь вне истины. Но может быть сделан и дальнейший ход мысли: если я сознаю, что говорится языком (а это должно быть возможным, ведь как я мог бы вообще говорить о "говорении", если бы в нем ничего не говорилось?), то я могу быть с этим согласен или не согласен, и если согласен, то справедливым будет признать, что говорю я, а не просто "язык через меня". Таким образом, язык сам по себе не освобождает - освобождает рефлексия языка.
Хорошо видно, что описанный выше опыт безусловности, хотя он и чисто формален, является реальным жизненным опытом, а не "формально-диалектическим снятием того самоотчуждения", которому подпал дух (с. 407). Попробуйте-ка осуществить эту глубоко противоестественную "формальную диалектику" в отсутствие настоящей страсти к познанию истины! В общем, логика есть жизнь и жизнь есть логика, а "герменевтическая философия" может идти на фиг :)