Было время поэтов...
Поэт Евгений Рейн входил в компанию молодых поэтов " из Техноложки", которых взяла под свое крыло Анна Ахматова - тройку Бродский, Найман, Рейн. НО знаменитым стал из тройки Бродский, стал знаменитым и "примкнувший к ним" Городницкий, больше правда благодаря песням, а Рейн кажется прочно забыт всеми, кроме коллег по цеху
Евгений Рейн
СЛУХИ О ГЛОБАЛЬНОМ ПЬЯНСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ СИЛЬНО ПРЕУВЕЛИЧЕНЫ
В Ленинграде тогда было несколько литературных компаний. Первая, знаменитая, - Глеба Семенова. Туда входили Кушнер, Горбовский, Битов, Леонид Агеев. Потом группа университетских поэтов - Шестинский, Торопыгин, Гусев. И была наша компания - Бродский, Найман, Бобышев и я. И вторую часть как бы нашего коллектива составляли Уфлянд, Лосев, Красильников, Михайлов и поразительнейший человек Александр Кондратов по кличке Сэнди Кондрат. Для них водка была божеством. Они как-то духовно определили, что водка есть величайшее состояние человека. И доказывали это на практике - пили день и ночь. При этом с ними случались ужасные истории. Из-за водки умер гениальный человек - Миша Красильников. Мы, конечно, тоже выпивали, но все-таки важна была компания, и потом, мы всегда старались пить гастрономически - с закуской
В то время я еще любил хорошие сухие вина и хороший коньяк. Но со временем полностью перешел на водку. Что это лучший напиток, мне рассказал Бродский, который был толковый во многих делах. Он объяснил, в чем дело. Оказывается, в любом вине есть какой-то процент смолы, которая очень плохо действует на сосуды. И он меня так убедил во вреде вина, что я уже почти его не пил, хотя очень любил. А вина в Ленинграде были в невероятном изобилии - киндзмараули, хванчкара... Натуральные, а не подделка, как сейчас. Бродский вино тоже не пил, а пил в основном «Бушмель» - это лучший вид виски. Почти все виски делаются из ячменя, а «Бушмель» - из пшеницы. И это очень вкусно.
Сам Бродский мог выпить очень много, но не был ни алкоголиком, ни запойным пьяницей. Если он три месяца не прикасался к алкоголю, то спокойно это переживал. (В отличие от Горбовского, который любой ценой утром должен был принять дозу и которому было все равно - водка это, кодеин, какие-то мази или настойка для мозолей. Употреблялось все.) Бродский под настроение мог выпить бутылку коньяка или виски. И это я видел своими глазами. И еще он не страдал похмельем. Хорошие напитки появлялись в доме Бродского, когда приезжали иностранцы. Первым делом он посылал их в «Березку» за сигаретами и алкоголем. Поэтому у него часто были джин, виски, хороший коньяк.
А рестораны Бродский ненавидел - не умел себя в них вести, и всему предпочитал пельменную, шашлычную, рюмочную, где чувствовал себя уверенно. В ресторане он комплексовал по поводу официантов, ему казалось, что все смотрят на него с подозрением и подсмеиваются, догадываясь, что денег у него нет. Тем более что часто он ходил в ресторан за чужие деньги. И хотя никто на него денег не жалел, он это очень переживал и не хотел быть вечным нахлебником и приживалой. Но потом, через годы, когда я посетил его в Америке, он стал человеком сугубо ресторанным. Чем дороже ресторан, тем охотнее он туда шел. По-видимому, поменялось место в жизни. Вернее, он его получил.
А вот Аксенов во все времена невероятно любил красивый разгул. Я помню поразительную историю. Аксенов приехал из Америки (это год, наверное, 1962-й), и ему было невероятно скучно в Ленинграде. И я его познакомил с первой ленинградской красавицей, которая потом была женой Довлатова - Асенькой Корф. И Аксенов задумал дать нам гранд-бал. А у него не было рублей, но было 200 долларов. И он нас повел в валютный бар «Астории», что по тем временам было опасной идеей. Нас долго не пускали и проверяли, но потом почему-то разрешили пройти. И вот первая моя валютная пьянка была в баре «Астории» с Васей и Асей. Мы заказывали джин, тоник, виски, бутерброды с зернистой икрой и неслыханное по тем временам новшество - пепси-колу. А зернистая икра стоила дешевле пепси-колы.
Еще мы ходили в буржуазные дома - к Люде Штерн и сестрам Толстым - Кате, Тане и Наташе, внучкам Алексея Николаевича Толстого. Ходили и ко мне. У меня была уникальная ситуация - отдельная жилплощадь в самом центре на Троицкой улице, у Пяти углов, в одном доме с Довлатовым. Здесь можно было и выпить и заночевать. Я припоминаю, что встреч без алкоголя вообще не было никаких. Но важно было, сколько. Если пиво, то надо было иметь ящик. Если водка, то надо было иметь закуску - бекон, кильки, пельмени. Все-таки без закуски старались не пить.
Однажды ко мне в гости из Москвы приехал Генрих Сапгир. Он написал книгу стихов «Псалмы» и сказал, что хочет их почитать. Купили водки-закуски. Назначили встречу на семь часов. Вдруг часов в шесть - звонок в дверь. Открываю - стоит совершенно пьяный Горбовский и говорит: «Если я сейчас пойду по улице, меня заберет милиция, я должен пересидеть у тебя». А я не хотел сводить Сапгира и Горбовского, потому что они очень недружелюбно друг к другу относились. Я ему все это сказал. Он находчиво вспомнил о моем огромном персидском ковре и предложил, чтобы я его замотал в этот ковер, и он выспится. Так и сделали. Приходит Сапгир, приходят гости. Сапгир начал читать, и вдруг из ковра голос Горбовского: «Какое говно». Все делают вид, что ничего не замечают. Сапгир продолжает читать, а через пять минут из ковра опять донеслось: «Говнище».
Тут Сапгир понял, в чем дело, бросился, размотал ковер и, если бы не мы, избил бы Горбовского до смерти. Пришлось Горбовского тогда выгнать. Сам Горбовский, надо сказать, выпивал немало. Я своими глазами видел, как он брал бутылку водки, выливал в кастрюлю, подогревал, потом выливал в глубокую тарелку и крошил в нее черный хлеб. Говорят, что Петр I так лечился от хворей.
Мы жили, как я уже говорил, в одном доме с Довлатовым. Он в одной комнате с мамой Норой, я в отдельной квартире. Поэтому у меня он появлялся каждый день. У него была маленькая собачка Глаша, и летом он приходил ко мне в шлепанцах, даже не надевая ботинок. Мы выпивали пиво, которое я очень любил, и дюжина всегда была в холодильнике. Частенько закусывали раками - они были вполне доступны и стоили на рынке 3,50.
Сам же я жил у Довлатова в Эстонии и в Михайловском и знал всех его героев - людей, которых он описал в «Заповеднике». Там пили много, и дело было поставлено довольно круто. Как-то пьянствовали в избе Довлатова. Был ноябрь, шел дождь. И он так напился, что упал на землю и заснул. Утром я обнаружил его в замерзшей луже. Лед приковал его к земле, и я лопатой разбивал этот лед. И при этом он не заболел. Правду говорят, что с пьяным ничего не случается.
И еще трудно сказать, как пьянство - положительно или отрицательно - действует на людей творческих. Я спрашивал у Довлатова, как он может писать, если впадает в такие запои. И он говорил: «Женя, как только я выхожу из запоя, я попадаю в идеальное творческое состояние». И это действительно очень творческое состояние, я это знаю по себе. И сам написал много стихов об алкоголе. Русская литература без пьянства невозможна. Чудовищно пили символисты - Бальмонт, Брюсов. Они все пили шустовский коньяк - армянский, который на рынок поставил русский купец Шустов, и выпивали по 5 - 6 бутылок в день. Вот было здоровье у людей. И женщины, их подруги Петровская, Люба Блок, не отставали.
Но на самом деле я думаю, что наша доза на человека была тогда небольшая - 250 г водки. Мы чаще пользовались четвертинками. Но дело даже не в количестве водки, а в том состоянии, в которое приходил человек.
Мы были молодые и исполненные сил. И как-то все устраивались. Кто не умел зарабатывать пером, шел в котельную. Бобышев был смотрителем артезианских колодцев. Найман что-то переводил. Кушнер преподавал в тюрьме русский язык и литературу. Хотя Кушнер вовсе не выпивоха, но свои 5 - 6 рюмок он выпивает всегда. И Ахматова всегда выпивала 5 - 6 рюмок водки. Ахматову тоже какой-то человек уговорил, что пить можно только водку, поскольку именно она сосуды расширяет, а коньяк и вино сужают. И Ахматова, считая меня самым толковым человеком, посылала всегда в магазин. Она говорила: «Женя, купите огненной воды, ветчины и сыра Рокфор». Чаще это происходило в такой компании: Анна Андреевна, Бродский, Найман, я.
А вот еще было замечательное собрание. Случился суд по поводу наследства Ахматовой. И приехала из Москвы Надежда Яковлевна Мандельштам. Когда вышли из здания суда, она открыла сумочку и достала довольно крупную сумму - около 200 рублей. И сказала, что это первый гонорар Мандельштама, которого напечатали в журнале «Простор». Она пожелала, чтобы все эти деньги до последней копейки были пропиты. И опять же она решила, что я самый толковый, и отправила меня в магазин, где я накупил невероятное количество деликатесов и водки, коньяка и шампанского. И мы пошли к Бродскому (его родители куда-то уехали) и в его квартире, где он обладал знаменитыми полутора комнатами, устроили замечательные посиделки. Надежда Яковлевна осталась довольна в высшей степени. Замечательно, что она и Бродский вдруг дико поспорили о том, что такое метафизика. И пока мы пьянствовали, они кричали друг на друга, ссылаясь на Ницше, Гегеля, Канта. А вообще во время застолий довольно часто читали стихи - иногда свои, новые, иногда Цветаеву, Мандельштама, Пастернака.
Все были молодые и прекрасные, и все встречи происходили за накрытым столом. А что такое рюмка водки? Она раскрепощает душу. Сейчас все, о ком мы говорим, пьют гораздо меньше. Как сказал один наш друг, лучше бы мы в молодости, когда было много других радостей, пили меньше, а сейчас, когда это полезно для здоровья, больше.
Я хочу сделать небольшое добавление, потому что мне кажется, что имя автора большинству моих читателей не слишком знакомо
Мокрой зимы всепогодные сводки
нам объяснить на прощанье готовы
невероятность мечты-первогодки,
важную бедность последней обновы.
В старой усадьбе бессмертные липы
нас пропускают едва на задворки,
но присмиревшие, как инвалиды,
шепчут вдогонку свои поговорки.
Вот и стоим мы над белым обрывом
в мутном отливе последнего света.
Было безжалостным и справедливым
все, что вместилось в свидание это.
Все, что погибло и перегорело,
и отравило последние стопки.
Вот и стоим на границе раздела,
как на конечной стоят остановке.
Вот почему этот мокрый снежочек
склеил нам губы и щеки засыпал, -
он, как упрямый студентик-заочник,
выучил правду в часы недосыпа.
Правду неправды, удачу неволи -
то, что отныне вдвоем приголубим.
Не оставляй меня мертвого в поле,
даже когда мы друг друга разлюбим.
БОРИС И ЛЕОНИД
В пятьдесят шестом на бульваре Тверском
я у них в гостях побывал,
и огромный арбуз на столе стоял,
сахарист, надтреснут и ал.
Я читал им запальчивые стихи,
возмечтав о судьбе Рембо,
и внимательно за ними следил
в створки сдвинутые трюмо.
И один недовольно в усы ворчал,
а другой веселел зрачком.
Так я понял, что я их пронять не смог,
что явился я с пустяком.
Я, пожалуй, был симпатичен им,
но ведь ждали они не меня,
каждый час мог явиться другой поэт,
представляющий времена.
Потому для меня самый смачный кусок
из арбуза вырезан был,
и усатый десятку в прихожей мне
дружелюбной рукой вручил.
Дверь неплотно захлопнулась, и когда
я шагнул на ступеньку вниз:
- Как ты думаешь, будет толк, Леонид?
- А из нас вышел толк, Борис?
Два немолодых поэта, ярко рыжий Леонид Мартынов и усатый Борис Слуцкий - помогали молодым поэтам, которых они считали подающими надежды. Однажды они пригласили из Москвы поющего актера Владимира Высоцкого. Это были времена, когда Высоцкого "похлопывали по плечу мои друзья - известные поэты: не стоит рифмовать "верчу - торчу""
По рассказу самого Высоцкого, у них на столе лежала рукописная тетрадка его стихов - и они ругали его 4 часа. Он ушел буквально красный и взмыленный,отругали его как следует. Но он был счастлив. Раз они потратили на него столько времени, значит они в отличие от Евтушенко воспринимают его всерьез.
И стих Рейна рассказывает именно о таком визите
Евгений Рейн
СЛУХИ О ГЛОБАЛЬНОМ ПЬЯНСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ СИЛЬНО ПРЕУВЕЛИЧЕНЫ
В Ленинграде тогда было несколько литературных компаний. Первая, знаменитая, - Глеба Семенова. Туда входили Кушнер, Горбовский, Битов, Леонид Агеев. Потом группа университетских поэтов - Шестинский, Торопыгин, Гусев. И была наша компания - Бродский, Найман, Бобышев и я. И вторую часть как бы нашего коллектива составляли Уфлянд, Лосев, Красильников, Михайлов и поразительнейший человек Александр Кондратов по кличке Сэнди Кондрат. Для них водка была божеством. Они как-то духовно определили, что водка есть величайшее состояние человека. И доказывали это на практике - пили день и ночь. При этом с ними случались ужасные истории. Из-за водки умер гениальный человек - Миша Красильников. Мы, конечно, тоже выпивали, но все-таки важна была компания, и потом, мы всегда старались пить гастрономически - с закуской
В то время я еще любил хорошие сухие вина и хороший коньяк. Но со временем полностью перешел на водку. Что это лучший напиток, мне рассказал Бродский, который был толковый во многих делах. Он объяснил, в чем дело. Оказывается, в любом вине есть какой-то процент смолы, которая очень плохо действует на сосуды. И он меня так убедил во вреде вина, что я уже почти его не пил, хотя очень любил. А вина в Ленинграде были в невероятном изобилии - киндзмараули, хванчкара... Натуральные, а не подделка, как сейчас. Бродский вино тоже не пил, а пил в основном «Бушмель» - это лучший вид виски. Почти все виски делаются из ячменя, а «Бушмель» - из пшеницы. И это очень вкусно.
Сам Бродский мог выпить очень много, но не был ни алкоголиком, ни запойным пьяницей. Если он три месяца не прикасался к алкоголю, то спокойно это переживал. (В отличие от Горбовского, который любой ценой утром должен был принять дозу и которому было все равно - водка это, кодеин, какие-то мази или настойка для мозолей. Употреблялось все.) Бродский под настроение мог выпить бутылку коньяка или виски. И это я видел своими глазами. И еще он не страдал похмельем. Хорошие напитки появлялись в доме Бродского, когда приезжали иностранцы. Первым делом он посылал их в «Березку» за сигаретами и алкоголем. Поэтому у него часто были джин, виски, хороший коньяк.
А рестораны Бродский ненавидел - не умел себя в них вести, и всему предпочитал пельменную, шашлычную, рюмочную, где чувствовал себя уверенно. В ресторане он комплексовал по поводу официантов, ему казалось, что все смотрят на него с подозрением и подсмеиваются, догадываясь, что денег у него нет. Тем более что часто он ходил в ресторан за чужие деньги. И хотя никто на него денег не жалел, он это очень переживал и не хотел быть вечным нахлебником и приживалой. Но потом, через годы, когда я посетил его в Америке, он стал человеком сугубо ресторанным. Чем дороже ресторан, тем охотнее он туда шел. По-видимому, поменялось место в жизни. Вернее, он его получил.
А вот Аксенов во все времена невероятно любил красивый разгул. Я помню поразительную историю. Аксенов приехал из Америки (это год, наверное, 1962-й), и ему было невероятно скучно в Ленинграде. И я его познакомил с первой ленинградской красавицей, которая потом была женой Довлатова - Асенькой Корф. И Аксенов задумал дать нам гранд-бал. А у него не было рублей, но было 200 долларов. И он нас повел в валютный бар «Астории», что по тем временам было опасной идеей. Нас долго не пускали и проверяли, но потом почему-то разрешили пройти. И вот первая моя валютная пьянка была в баре «Астории» с Васей и Асей. Мы заказывали джин, тоник, виски, бутерброды с зернистой икрой и неслыханное по тем временам новшество - пепси-колу. А зернистая икра стоила дешевле пепси-колы.
Еще мы ходили в буржуазные дома - к Люде Штерн и сестрам Толстым - Кате, Тане и Наташе, внучкам Алексея Николаевича Толстого. Ходили и ко мне. У меня была уникальная ситуация - отдельная жилплощадь в самом центре на Троицкой улице, у Пяти углов, в одном доме с Довлатовым. Здесь можно было и выпить и заночевать. Я припоминаю, что встреч без алкоголя вообще не было никаких. Но важно было, сколько. Если пиво, то надо было иметь ящик. Если водка, то надо было иметь закуску - бекон, кильки, пельмени. Все-таки без закуски старались не пить.
Однажды ко мне в гости из Москвы приехал Генрих Сапгир. Он написал книгу стихов «Псалмы» и сказал, что хочет их почитать. Купили водки-закуски. Назначили встречу на семь часов. Вдруг часов в шесть - звонок в дверь. Открываю - стоит совершенно пьяный Горбовский и говорит: «Если я сейчас пойду по улице, меня заберет милиция, я должен пересидеть у тебя». А я не хотел сводить Сапгира и Горбовского, потому что они очень недружелюбно друг к другу относились. Я ему все это сказал. Он находчиво вспомнил о моем огромном персидском ковре и предложил, чтобы я его замотал в этот ковер, и он выспится. Так и сделали. Приходит Сапгир, приходят гости. Сапгир начал читать, и вдруг из ковра голос Горбовского: «Какое говно». Все делают вид, что ничего не замечают. Сапгир продолжает читать, а через пять минут из ковра опять донеслось: «Говнище».
Тут Сапгир понял, в чем дело, бросился, размотал ковер и, если бы не мы, избил бы Горбовского до смерти. Пришлось Горбовского тогда выгнать. Сам Горбовский, надо сказать, выпивал немало. Я своими глазами видел, как он брал бутылку водки, выливал в кастрюлю, подогревал, потом выливал в глубокую тарелку и крошил в нее черный хлеб. Говорят, что Петр I так лечился от хворей.
Мы жили, как я уже говорил, в одном доме с Довлатовым. Он в одной комнате с мамой Норой, я в отдельной квартире. Поэтому у меня он появлялся каждый день. У него была маленькая собачка Глаша, и летом он приходил ко мне в шлепанцах, даже не надевая ботинок. Мы выпивали пиво, которое я очень любил, и дюжина всегда была в холодильнике. Частенько закусывали раками - они были вполне доступны и стоили на рынке 3,50.
Сам же я жил у Довлатова в Эстонии и в Михайловском и знал всех его героев - людей, которых он описал в «Заповеднике». Там пили много, и дело было поставлено довольно круто. Как-то пьянствовали в избе Довлатова. Был ноябрь, шел дождь. И он так напился, что упал на землю и заснул. Утром я обнаружил его в замерзшей луже. Лед приковал его к земле, и я лопатой разбивал этот лед. И при этом он не заболел. Правду говорят, что с пьяным ничего не случается.
И еще трудно сказать, как пьянство - положительно или отрицательно - действует на людей творческих. Я спрашивал у Довлатова, как он может писать, если впадает в такие запои. И он говорил: «Женя, как только я выхожу из запоя, я попадаю в идеальное творческое состояние». И это действительно очень творческое состояние, я это знаю по себе. И сам написал много стихов об алкоголе. Русская литература без пьянства невозможна. Чудовищно пили символисты - Бальмонт, Брюсов. Они все пили шустовский коньяк - армянский, который на рынок поставил русский купец Шустов, и выпивали по 5 - 6 бутылок в день. Вот было здоровье у людей. И женщины, их подруги Петровская, Люба Блок, не отставали.
Но на самом деле я думаю, что наша доза на человека была тогда небольшая - 250 г водки. Мы чаще пользовались четвертинками. Но дело даже не в количестве водки, а в том состоянии, в которое приходил человек.
Мы были молодые и исполненные сил. И как-то все устраивались. Кто не умел зарабатывать пером, шел в котельную. Бобышев был смотрителем артезианских колодцев. Найман что-то переводил. Кушнер преподавал в тюрьме русский язык и литературу. Хотя Кушнер вовсе не выпивоха, но свои 5 - 6 рюмок он выпивает всегда. И Ахматова всегда выпивала 5 - 6 рюмок водки. Ахматову тоже какой-то человек уговорил, что пить можно только водку, поскольку именно она сосуды расширяет, а коньяк и вино сужают. И Ахматова, считая меня самым толковым человеком, посылала всегда в магазин. Она говорила: «Женя, купите огненной воды, ветчины и сыра Рокфор». Чаще это происходило в такой компании: Анна Андреевна, Бродский, Найман, я.
А вот еще было замечательное собрание. Случился суд по поводу наследства Ахматовой. И приехала из Москвы Надежда Яковлевна Мандельштам. Когда вышли из здания суда, она открыла сумочку и достала довольно крупную сумму - около 200 рублей. И сказала, что это первый гонорар Мандельштама, которого напечатали в журнале «Простор». Она пожелала, чтобы все эти деньги до последней копейки были пропиты. И опять же она решила, что я самый толковый, и отправила меня в магазин, где я накупил невероятное количество деликатесов и водки, коньяка и шампанского. И мы пошли к Бродскому (его родители куда-то уехали) и в его квартире, где он обладал знаменитыми полутора комнатами, устроили замечательные посиделки. Надежда Яковлевна осталась довольна в высшей степени. Замечательно, что она и Бродский вдруг дико поспорили о том, что такое метафизика. И пока мы пьянствовали, они кричали друг на друга, ссылаясь на Ницше, Гегеля, Канта. А вообще во время застолий довольно часто читали стихи - иногда свои, новые, иногда Цветаеву, Мандельштама, Пастернака.
Все были молодые и прекрасные, и все встречи происходили за накрытым столом. А что такое рюмка водки? Она раскрепощает душу. Сейчас все, о ком мы говорим, пьют гораздо меньше. Как сказал один наш друг, лучше бы мы в молодости, когда было много других радостей, пили меньше, а сейчас, когда это полезно для здоровья, больше.
Я хочу сделать небольшое добавление, потому что мне кажется, что имя автора большинству моих читателей не слишком знакомо
Мокрой зимы всепогодные сводки
нам объяснить на прощанье готовы
невероятность мечты-первогодки,
важную бедность последней обновы.
В старой усадьбе бессмертные липы
нас пропускают едва на задворки,
но присмиревшие, как инвалиды,
шепчут вдогонку свои поговорки.
Вот и стоим мы над белым обрывом
в мутном отливе последнего света.
Было безжалостным и справедливым
все, что вместилось в свидание это.
Все, что погибло и перегорело,
и отравило последние стопки.
Вот и стоим на границе раздела,
как на конечной стоят остановке.
Вот почему этот мокрый снежочек
склеил нам губы и щеки засыпал, -
он, как упрямый студентик-заочник,
выучил правду в часы недосыпа.
Правду неправды, удачу неволи -
то, что отныне вдвоем приголубим.
Не оставляй меня мертвого в поле,
даже когда мы друг друга разлюбим.
БОРИС И ЛЕОНИД
В пятьдесят шестом на бульваре Тверском
я у них в гостях побывал,
и огромный арбуз на столе стоял,
сахарист, надтреснут и ал.
Я читал им запальчивые стихи,
возмечтав о судьбе Рембо,
и внимательно за ними следил
в створки сдвинутые трюмо.
И один недовольно в усы ворчал,
а другой веселел зрачком.
Так я понял, что я их пронять не смог,
что явился я с пустяком.
Я, пожалуй, был симпатичен им,
но ведь ждали они не меня,
каждый час мог явиться другой поэт,
представляющий времена.
Потому для меня самый смачный кусок
из арбуза вырезан был,
и усатый десятку в прихожей мне
дружелюбной рукой вручил.
Дверь неплотно захлопнулась, и когда
я шагнул на ступеньку вниз:
- Как ты думаешь, будет толк, Леонид?
- А из нас вышел толк, Борис?
Два немолодых поэта, ярко рыжий Леонид Мартынов и усатый Борис Слуцкий - помогали молодым поэтам, которых они считали подающими надежды. Однажды они пригласили из Москвы поющего актера Владимира Высоцкого. Это были времена, когда Высоцкого "похлопывали по плечу мои друзья - известные поэты: не стоит рифмовать "верчу - торчу""
По рассказу самого Высоцкого, у них на столе лежала рукописная тетрадка его стихов - и они ругали его 4 часа. Он ушел буквально красный и взмыленный,отругали его как следует. Но он был счастлив. Раз они потратили на него столько времени, значит они в отличие от Евтушенко воспринимают его всерьез.
И стих Рейна рассказывает именно о таком визите