6
1
Увидев очередного посетителя - молодого поэта в очках "Рэйбэн" и джинсах-узкачах, - он громко сморкался и указывал на стену, где висел плакат с чёткой, как удар булыжника, надписью:
ПОЭЗИЯ, НАПИСАННАЯ ПОСЛЕ АУШВИЦА, НЕВОЗМОЖНА И НЕ ПРИНИМАЕТСЯ К РАССМОТРЕНИЮ.
Молодой поэт обычно краснел, поспешно пятился и больше не заходил.
2
К вечеру зашло ещё трое.
- Поэты? - вяло поинтересовался он, отпивая томатный сок из большой кружки в мелкие кружавчики.
- Постмодернисты! - гогоча, ответил старший. Усы, кепка на макушке, рэйбэны (будь они прокляты!), зелёные кроссовки с толстыми красными шнурками.
- Аушвиц проходили? Объявление видели?
- Видели, - вальяжно, протягивая "и", прогундосил средний. Лыс, с брюшком. - Мы не поэты. Мы прозаики.
- Ах прозаики! Ну, найдётся и на вас управа! - зло, скрежеща зубами, просипел он. И тут же набрал новое:
ПРОЗА, НАПИСАННАЯ ПОСЛЕ ЗАКСЕНГАУЗЕНА, ОТПРАВЛЯЕТСЯ В МУСОРНЫЙ БАК НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО!!!!!
- и, допив сок, повесил на стенку возле стола. Потоптавшись ещё немного на пороге, все три постмодерниста ретировались.
А, каков я? - подумал он. Знаю Заксенгаузен. Придут третьи - напишу о Дарнице. Там Гашек сидел.
3
Наутро, проснувшись, он перво-наперво подумал: сегодня ведь тоже придут. Поэты, мать их за ногу. Писатели. Постмодернисты. Житья от них нет.
Зашёл в кабинет. Секретарша, полненькая Светочка, сразу:
- А к вам уже стучались сегодня. Я сказала, что вас нету.
- Кто стучался?
- Шваль какая-то. Один в брюках с подтяжками, и девица с ним. Губы - алые, глаза - печальные, как у коровы. Каблы. Лак зелёный. Маникюр был, но давно.
- Писатели?
- А то как же. Мы, говорят, пишем об общежитиях и сексе. Это ведь всегда ново и неожиданно. Не каждый был в общежитии.
- Ага. И секс не у всех бывает. Веский повод написать триста страниц. Светочка, если снова придут, покажешь им новое объявление, я сейчас мигом.
Проворно щёлкая по клавишам, сочинил уже совсем апокалиптическое и грозное:
КТО ПРИНЕСЁТ РОМАН О СЕКСЕ В ОБЩЕЖИТИЯХ, БУДЕТ ОТСТЁГАН ПЛЕТЬЮ
- А плеть где возьмём? - деловито спросила Светочка.
- Я с собой захвачу завтра. У меня одна есть. Девятихвостка, с узлами. Пусть пишут.
4
Во второй половине дня ему чудовищно везло. Пришёл только один. Прыщи, неряшливо всклокоченные рыжие волосы. Печёночные тени под глазами. Синяя рубашка, брюки, белые носки.
- Вы ко мне?
- Я, собственно,.. да, вероятно к вам. Вы ведь издаёте?
- Кхм. Да. Вы объявления видели? Все прочитали?
- Все. Аушвиц. Плеть. Заксенгаузен. Я в них не вписываюсь.
- Правда? Что же вы тогда пишете?
- У меня роман. В кафкианском духе. Только мужчина превращается не в жука, а в столешницу. Семь авторских листов. Из жизни столешницы. Скажете, не ново?
- Мил человек, а вы сами превращались в столешницу? Нет? А откуда тогда вам знать, каково это - превратиться в столешницу?
- Я консультировался. Источники. Библиотека. Столярное дело. Породы дерева. Внутренний коллапс чувств.
- И какие же чувства возникают у вашего героя после превращения?
Рыжий плюхнулся на стул, уже приготовившись излагать, и рыскал глазами в поисках кофе. Кофе ему никто не предложил.
- Ага. Чувства. Значит, первые тридцать страниц - полное непонимание ситуации вокруг. Сам переживал, когда по обмену в Штаты послали. Дальше - шестьдесят страниц депрессии. Треволнения обездвиженного ума.
- А это откуда взяли?
- Присматривал за парализованным профессором. В Штатах. Он мне всё рассказал.
- Так. Дальше что? Сколько там страниц осталось?
- Сто двадцать. Там начинается симфония эпикурейства. Все бегают - а ты столешница. Все работают - а ты столешница. Секретарша на тебя грудью ложится. Начальник локти ставит. Блюдца горячие от кофе. Это так захватывающе! Такой экзистенциальный триумф!
Уже не прислушиваясь к растеканиям Рыжего, он сел и быстро набрал привычное объявление
РОМАНЫ В КАФКИАНСКОМ ДУХЕ ОТ ЛЮДЕЙ НЕ ПРИНИМАЮТСЯ
ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПРИЁМ ЖУКОВ, СТОЛЕШНИЦ, КРАБОВ, ТИГРОПЧЁЛ - С 14 ДО 15.00
5
На следующий день к нему подошли прямо на улице.
Вечер, тишь да гладь, окурки несутся вдаль, мороженое тает между эмалированными зубами, жара бьёт по затылку. Боржом не спасает. А тут она.
Круглые очки зелёные, уши немного оттопыренные, нос картошкой, веснушки. Браслетов великое множество. Купальник оранжевый. Шлёпанцы. На ногтях - красное в блёстках.
Подбегает.
- Вы ведь по части литературы?
- Я?
- Да, вы. Мне вас посоветовали. Я, собственно, к вам подошла здесь, чтобы от работы не отрывать там. У меня проблема деликатная. Тонкая.
- Как китайский шёлк?
- Что, простите? А, да. Как шёлк. Ещё тоньше. Я ращу гомункулуса. Искусственный разум. Он уже теплится. Посоветуйте. Чем его. Что ему. Читать что. Должен вырасти и потрясти основы.
В последний раз поцеловав землю, солнце скрылось за девятиэтажками. Земля обиженно перевернулась, и от этого совсем рядом упал пьяный.
- Девушка. Я не занимаюсь гомункулами. Я по части литературы. Извините.
- Ну так я вас и прошу дать совет по части литературы! - леденец на палочке языком в другой конец рта. Зелёный. Пищевые красители. В языке проколото. Мода на самоувечья. - Посоветуйте! Что читать гомункулу? Я ему начинала библиотеку всемирной литературы. Дюма, Конан Дойль, Достоевский. Дальше буду Толстого. Можно ему?
Ветром донеслось слабое: "...ееееергеееей! Ооооомооооой!"
- Девушка... Я боюсь Вас огорчить, милая. Но я не знаю, вот решительно не знаю, что читать гомункулу. Понимаете? Он ведь ещё и не человек вовсе. Вдруг вы ему начитаете, а он не так поймёт. Превратно. А потом родится с травмами позвоночника и мозжечка, потому как сильно вертелся, слушая, скажем, Дюма. Или вот начитаете Пушкина и Тургенева с Джойсом, а он вырастет и станет пасторальным постмодернистом. Я пойму всю горечь ризом и всю черноту гипертекста. Бальмонт, раннее. Ко мне знаете сколько таких приходит? В кучке три штучки, и у всех дитя без глаза. Сам вырастет, сам читать начнёт. Сам. Себя винить не будете. Вы молоды, ещё успеете испортить чью-то юность.
Кажется, поняла. Поправила волосы. Шарила в кармане рукой, видать, забыла купить сигареты.
- Я "Кэмэл" курю. Угостить?
- Давайте.
Далеко пробило одиннадцать. Завтра опять на работу. Слава Богу, сегодня обошлось без объявлений.
6
- А ты злой. Будешь литературным критиком, - когда-то сказала ему одна знакомая женщина. 35-38, глаза серые, на шее родимое пятно, уши маленькие, не проколотые. Цвет платья он уже забыл, хотя мелочи старался запоминать всегда.
- Я не злой. Я агрессивно настроенный, - допивая своё красное сухое, ответил он. Злые - пустышки.
Вспомнился Синяй из детства - как он бил котов ивовыми прутьями. Коты, дескать, мешали ему спать. У Синяя был мотоцикл, и ездил Синяй далеко и быстро. Девушек катал. Угощал их мороженым, сам приобщался к портвейну. Потом разбился. Ну, как. Не насовсем, но надолго. Повредил себе внутренности. Ночью стонал, просил утку и воды. Мешал, наверное, кому-то спать, хотя прутьями его не стегали. А надо бы, наверное.
- Злые - пустышки.
Критиком он так и не стал, хотя стал чем-то наподобие издателя. Издавать было решительно нечего, поэтому и получалось подобие. Сидел, протирал брюки, ждал нормальных людей. Объявления начал писать года два назад.
- Вы извините, ради Бога, но я к Вам.
Стыдливый старичок в шляпе и клетчатом пиджаке. Я, мол, писать не умею, но написал вот, много написал. О войне, о хлебе и ржи. О лжи, об измене, об истине, и о том, как впиваются в тело ножи, - осторожно, больно, убийственно. Вы ведь отредактируете, чтоб правильно всё? Я думаю, это достойно печати. Я жизнь прожил и знаю, почём фунт изюма. Я помню, как барин холопов розгами сёк, я был ещё мал и спал на полатях, а он был свирепый, ужасный, угрюмый.
Ну надо же, до чего поэтическая натура, подумал он. Отредактируете. Поправите. Писать не умею.
- А вы зачем написали, если не умеете? - тогда спросил он. Тихо, чтобы не обидеть.
- Ну как же. Я много знаю. Решил вот. Передам опыт поколений, ведь слово - оно священно.
Нос красноват, с прожилками. Из ноздри - седой волос. В ушах вата. А всё туда же.
- Знаете, я, наверное, не смогу вас напечатать, - напоив дедушку водой, сообщил он. - Мы только открылись, ещё силы за собой не чувствуем. А у Вас - гениальное произведение. Вдруг чего-то накосячим. Извините.
И вот тогда, когда старичок ушёл, бряцая какими-то железками в сумке, он и написал первое.
ОПЫТ ПОКОЛЕНИЙ НЕ ПЕЧАТАЕМ. БОИМСЯ НАКОСЯЧИТЬ
И повесил на девственно синюю стену.
Увидев очередного посетителя - молодого поэта в очках "Рэйбэн" и джинсах-узкачах, - он громко сморкался и указывал на стену, где висел плакат с чёткой, как удар булыжника, надписью:
ПОЭЗИЯ, НАПИСАННАЯ ПОСЛЕ АУШВИЦА, НЕВОЗМОЖНА И НЕ ПРИНИМАЕТСЯ К РАССМОТРЕНИЮ.
Молодой поэт обычно краснел, поспешно пятился и больше не заходил.
2
К вечеру зашло ещё трое.
- Поэты? - вяло поинтересовался он, отпивая томатный сок из большой кружки в мелкие кружавчики.
- Постмодернисты! - гогоча, ответил старший. Усы, кепка на макушке, рэйбэны (будь они прокляты!), зелёные кроссовки с толстыми красными шнурками.
- Аушвиц проходили? Объявление видели?
- Видели, - вальяжно, протягивая "и", прогундосил средний. Лыс, с брюшком. - Мы не поэты. Мы прозаики.
- Ах прозаики! Ну, найдётся и на вас управа! - зло, скрежеща зубами, просипел он. И тут же набрал новое:
ПРОЗА, НАПИСАННАЯ ПОСЛЕ ЗАКСЕНГАУЗЕНА, ОТПРАВЛЯЕТСЯ В МУСОРНЫЙ БАК НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО!!!!!
- и, допив сок, повесил на стенку возле стола. Потоптавшись ещё немного на пороге, все три постмодерниста ретировались.
А, каков я? - подумал он. Знаю Заксенгаузен. Придут третьи - напишу о Дарнице. Там Гашек сидел.
3
Наутро, проснувшись, он перво-наперво подумал: сегодня ведь тоже придут. Поэты, мать их за ногу. Писатели. Постмодернисты. Житья от них нет.
Зашёл в кабинет. Секретарша, полненькая Светочка, сразу:
- А к вам уже стучались сегодня. Я сказала, что вас нету.
- Кто стучался?
- Шваль какая-то. Один в брюках с подтяжками, и девица с ним. Губы - алые, глаза - печальные, как у коровы. Каблы. Лак зелёный. Маникюр был, но давно.
- Писатели?
- А то как же. Мы, говорят, пишем об общежитиях и сексе. Это ведь всегда ново и неожиданно. Не каждый был в общежитии.
- Ага. И секс не у всех бывает. Веский повод написать триста страниц. Светочка, если снова придут, покажешь им новое объявление, я сейчас мигом.
Проворно щёлкая по клавишам, сочинил уже совсем апокалиптическое и грозное:
КТО ПРИНЕСЁТ РОМАН О СЕКСЕ В ОБЩЕЖИТИЯХ, БУДЕТ ОТСТЁГАН ПЛЕТЬЮ
- А плеть где возьмём? - деловито спросила Светочка.
- Я с собой захвачу завтра. У меня одна есть. Девятихвостка, с узлами. Пусть пишут.
4
Во второй половине дня ему чудовищно везло. Пришёл только один. Прыщи, неряшливо всклокоченные рыжие волосы. Печёночные тени под глазами. Синяя рубашка, брюки, белые носки.
- Вы ко мне?
- Я, собственно,.. да, вероятно к вам. Вы ведь издаёте?
- Кхм. Да. Вы объявления видели? Все прочитали?
- Все. Аушвиц. Плеть. Заксенгаузен. Я в них не вписываюсь.
- Правда? Что же вы тогда пишете?
- У меня роман. В кафкианском духе. Только мужчина превращается не в жука, а в столешницу. Семь авторских листов. Из жизни столешницы. Скажете, не ново?
- Мил человек, а вы сами превращались в столешницу? Нет? А откуда тогда вам знать, каково это - превратиться в столешницу?
- Я консультировался. Источники. Библиотека. Столярное дело. Породы дерева. Внутренний коллапс чувств.
- И какие же чувства возникают у вашего героя после превращения?
Рыжий плюхнулся на стул, уже приготовившись излагать, и рыскал глазами в поисках кофе. Кофе ему никто не предложил.
- Ага. Чувства. Значит, первые тридцать страниц - полное непонимание ситуации вокруг. Сам переживал, когда по обмену в Штаты послали. Дальше - шестьдесят страниц депрессии. Треволнения обездвиженного ума.
- А это откуда взяли?
- Присматривал за парализованным профессором. В Штатах. Он мне всё рассказал.
- Так. Дальше что? Сколько там страниц осталось?
- Сто двадцать. Там начинается симфония эпикурейства. Все бегают - а ты столешница. Все работают - а ты столешница. Секретарша на тебя грудью ложится. Начальник локти ставит. Блюдца горячие от кофе. Это так захватывающе! Такой экзистенциальный триумф!
Уже не прислушиваясь к растеканиям Рыжего, он сел и быстро набрал привычное объявление
РОМАНЫ В КАФКИАНСКОМ ДУХЕ ОТ ЛЮДЕЙ НЕ ПРИНИМАЮТСЯ
ИНДИВИДУАЛЬНЫЙ ПРИЁМ ЖУКОВ, СТОЛЕШНИЦ, КРАБОВ, ТИГРОПЧЁЛ - С 14 ДО 15.00
5
На следующий день к нему подошли прямо на улице.
Вечер, тишь да гладь, окурки несутся вдаль, мороженое тает между эмалированными зубами, жара бьёт по затылку. Боржом не спасает. А тут она.
Круглые очки зелёные, уши немного оттопыренные, нос картошкой, веснушки. Браслетов великое множество. Купальник оранжевый. Шлёпанцы. На ногтях - красное в блёстках.
Подбегает.
- Вы ведь по части литературы?
- Я?
- Да, вы. Мне вас посоветовали. Я, собственно, к вам подошла здесь, чтобы от работы не отрывать там. У меня проблема деликатная. Тонкая.
- Как китайский шёлк?
- Что, простите? А, да. Как шёлк. Ещё тоньше. Я ращу гомункулуса. Искусственный разум. Он уже теплится. Посоветуйте. Чем его. Что ему. Читать что. Должен вырасти и потрясти основы.
В последний раз поцеловав землю, солнце скрылось за девятиэтажками. Земля обиженно перевернулась, и от этого совсем рядом упал пьяный.
- Девушка. Я не занимаюсь гомункулами. Я по части литературы. Извините.
- Ну так я вас и прошу дать совет по части литературы! - леденец на палочке языком в другой конец рта. Зелёный. Пищевые красители. В языке проколото. Мода на самоувечья. - Посоветуйте! Что читать гомункулу? Я ему начинала библиотеку всемирной литературы. Дюма, Конан Дойль, Достоевский. Дальше буду Толстого. Можно ему?
Ветром донеслось слабое: "...ееееергеееей! Ооооомооооой!"
- Девушка... Я боюсь Вас огорчить, милая. Но я не знаю, вот решительно не знаю, что читать гомункулу. Понимаете? Он ведь ещё и не человек вовсе. Вдруг вы ему начитаете, а он не так поймёт. Превратно. А потом родится с травмами позвоночника и мозжечка, потому как сильно вертелся, слушая, скажем, Дюма. Или вот начитаете Пушкина и Тургенева с Джойсом, а он вырастет и станет пасторальным постмодернистом. Я пойму всю горечь ризом и всю черноту гипертекста. Бальмонт, раннее. Ко мне знаете сколько таких приходит? В кучке три штучки, и у всех дитя без глаза. Сам вырастет, сам читать начнёт. Сам. Себя винить не будете. Вы молоды, ещё успеете испортить чью-то юность.
Кажется, поняла. Поправила волосы. Шарила в кармане рукой, видать, забыла купить сигареты.
- Я "Кэмэл" курю. Угостить?
- Давайте.
Далеко пробило одиннадцать. Завтра опять на работу. Слава Богу, сегодня обошлось без объявлений.
6
- А ты злой. Будешь литературным критиком, - когда-то сказала ему одна знакомая женщина. 35-38, глаза серые, на шее родимое пятно, уши маленькие, не проколотые. Цвет платья он уже забыл, хотя мелочи старался запоминать всегда.
- Я не злой. Я агрессивно настроенный, - допивая своё красное сухое, ответил он. Злые - пустышки.
Вспомнился Синяй из детства - как он бил котов ивовыми прутьями. Коты, дескать, мешали ему спать. У Синяя был мотоцикл, и ездил Синяй далеко и быстро. Девушек катал. Угощал их мороженым, сам приобщался к портвейну. Потом разбился. Ну, как. Не насовсем, но надолго. Повредил себе внутренности. Ночью стонал, просил утку и воды. Мешал, наверное, кому-то спать, хотя прутьями его не стегали. А надо бы, наверное.
- Злые - пустышки.
Критиком он так и не стал, хотя стал чем-то наподобие издателя. Издавать было решительно нечего, поэтому и получалось подобие. Сидел, протирал брюки, ждал нормальных людей. Объявления начал писать года два назад.
- Вы извините, ради Бога, но я к Вам.
Стыдливый старичок в шляпе и клетчатом пиджаке. Я, мол, писать не умею, но написал вот, много написал. О войне, о хлебе и ржи. О лжи, об измене, об истине, и о том, как впиваются в тело ножи, - осторожно, больно, убийственно. Вы ведь отредактируете, чтоб правильно всё? Я думаю, это достойно печати. Я жизнь прожил и знаю, почём фунт изюма. Я помню, как барин холопов розгами сёк, я был ещё мал и спал на полатях, а он был свирепый, ужасный, угрюмый.
Ну надо же, до чего поэтическая натура, подумал он. Отредактируете. Поправите. Писать не умею.
- А вы зачем написали, если не умеете? - тогда спросил он. Тихо, чтобы не обидеть.
- Ну как же. Я много знаю. Решил вот. Передам опыт поколений, ведь слово - оно священно.
Нос красноват, с прожилками. Из ноздри - седой волос. В ушах вата. А всё туда же.
- Знаете, я, наверное, не смогу вас напечатать, - напоив дедушку водой, сообщил он. - Мы только открылись, ещё силы за собой не чувствуем. А у Вас - гениальное произведение. Вдруг чего-то накосячим. Извините.
И вот тогда, когда старичок ушёл, бряцая какими-то железками в сумке, он и написал первое.
ОПЫТ ПОКОЛЕНИЙ НЕ ПЕЧАТАЕМ. БОИМСЯ НАКОСЯЧИТЬ
И повесил на девственно синюю стену.