Это военщина черной зимы, бронированные лимузины;
тени лохматых бражников, мелькающие в листве,
и на столе Президиума - желтые георгины,
рубины в графинах водочных, мерцающие в голове.
Но почему так смертельно пахнет больницей, елкой,
и почему на сцене сухая лежит листва?
Глаза мои мироточат вином и душистой смолкой.
Горячим песком начищена медная голова.
Где бронетранспортер и вырезанная цитатою
карта астрономическая пучками прожекторов?
Сижу за столом Президиума, где георгин помятый
лежит на кожаной папке с тиснением трех гербов.
Помнится сад черешневый, ломающийся под танками,
помню я обгоревшие веточки, муравьев,
помню - из пня трухлявого выскользнула медянка,
когда золотым горючим выжигали коров.
О, горящее стадо, вбежавшее в зал заседаний
четвертого нашего Рейха, скошенного во лбу,
когда монахи тибетские зачитывали деяния,
когда меня размораживали, застывшего в красном льду.
Да здравствует наша военщина, да здравствует наша женщина -
нормандка тяжеловесная, метающая ядро:
разбег не вписался в планку - ядро летит на Смоленщину,
и на бедре мускулистом медью горит тавро.
Но, сохранившись в горах Тибета, с желтыми георгинами
вновь выхожу на сцену я, усыпанную листвой,
сжимая в перчатке кожаной ампулу героина, -
как бомбовоз, беременный третьею мировой…