Воздух: Чем живут; рецензии
В сети появился «Воздух» № 2-3’2017; там - Дина Гатина, Георгий Геннис, Анна Глазова, Галина Рымбу, Дмитрий Герчиков, Янина Вишневская и много других прекрасных людей.
В номере напечатано содержание небезызвестного телеграм-канала «Чем живет страна» за первые месяцы его существования:
В Бугуруслане (Оренбургская область) девушка думала, что таких парней уже нет, но дико заблуждалась: есть такие парни, что дарят счастье и радость, а не сплошные разочарования, подарил сегодня медальон простой, не из серебра, не из золота, а самое обыкновенное железо с надписью (Россия вооружённые силы), вы не поверите, но счастья немерено!
В Советской Гавани (Хабаровский край) продают книги: Джон Грин, Сэлинджер, Брэдбери, Джус Аккардо, а дороже всего - книга Стейс Крамер «50 дней до моего самоубийства».
В Малоархангельске (Орловская область) продают телевизор и двух коз.
В Александровске-Сахалинском (Сахалинская область) рекомендуют не есть в «шашлычке» на море, там была грязная скатерть, официантка вытерла половину стола и спросила: «Ещё вытереть или хватит?»
В Камне-на-Оби (Алтайский край) предлагают играть в евреев, отвечая вопросом на вопрос предыдущего комментатора.
В Сорске (Хакасия) металлургов поздравляют с самым главным вашим днём, пусть сопутствует удача и в профессии подъём.
И, как обычно, вывешиваю свои рецензии из номера.
Александр Бараш. Образ жизни / Предисл. И. Кукулина. - М.: Новое литературное обозрение, 2017. - 176 с. - (Серия «Новая поэзия»).
Предельно приближенный к описательному прозаическому модусу верлибр в новой книге Александра Бараша чередуется с регулярным стихом, который, если читать книгу подряд, всегда неожидан, как мелодия в сосредоточенном, чуждом украшательств фильме. В «Образ жизни» вошли не только новые стихи, но и избранные тексты из предыдущих сборников. Этот композиционный приём - если продолжать аналогии с кино, превращение своей ранней поэзии в приквел, - в последнее время использовали Леонид Шваб и Владимир Аристов, но у Бараша более ранние тексты даны более дозированно, как необходимые воспоминания при освоении нового. Описательность описательностью, но сентиментальная нота в глубине этих в целом стоических стихов («Прогулка с собакой», «Сирмионе» с его отсылкой к Катуллу) - как раз то, что обеспечивает им запоминаемость, даже некую призрачную антологичность: таково, например, стихотворение, описывающее видение - встречу детей говорящего над его могилой. Призрачность и антологичность: значительная часть книги посвящена классическим, но не мёртвым пространствам, в которых история просвечивает (как пишет в предисловии Илья Кукулин) сквозь современные и даже будущие слои: «Современный город равен по территории / государству античного мира / исторической области средневековья, / помойке будущих веков. / И Тель-Авив соединяет все эти качества / со свойственным Средиземноморью эксгибиционизмом». Столь же транслюцентна и география, которую Бараш приравнивает ко времени: иерусалимский квартал может напоминать Малаховку 1930-х, а колонны собора Сан-Марко - московскую станцию метро «Сокол»; иного такие совпадения бы раздражали, но для Бараша они - подтверждение метафизического единства всех мест (возможно, следует говорить о цепочках мест, которые предназначены для осознания только одним субъектом, это своего рода личное окружение, каждая часть которого придёт в своё время, и в этом осознании предопределённости есть покой - чувство, в стихах Бараша скорее искомое, чем изначально присутствующее). Так любовь к морю появляется у говорящего лишь тогда, когда наступает правильный миг, и окружающая морскую прогулку аура совпадает с аурой «прудов Подмосковья», «дачных вечеров / под Солнечногорском и в Кратово». В сборник также включены переводы из израильских поэтов (не все из них, вопреки заголовку, современные). Стихотворения Иегуды Амихая, Дана Пагиса, Давида Фогеля («Дни были как / огромные прозрачные пруды, / потому что мы были детьми») будто сами объясняют, почему переводчик их выбрал: это, конечно, тоже история о родстве ощущений.
Очень много неба и пряной сухой травы. / Может быть, даже слишком для небольшой страны. / Иногда возникают пароксизмы памяти, а потом / и они уходят, как пар и дым. / Я не хочу быть понят никакой страной. / Хватит того, что я понимаю их. / А тут при жизни разлит засмертный покой - / как до или после грозы, когда мир затих.
Кирилл Корчагин. Все вещи мира / Предисл. Г. Рымбу. - М.: Новое литературное обозрение, 2017. - 136 с. - (Серия «Новая поэзия»).
Новая книга Кирилла Корчагина заставляет вспомнить многими высказанную мысль о том, что́ формирует поэтический голос, который хочется впитывать и за которым хочется идти. Это - обретение своей интонации, своего стиля, для которых, в свою очередь, потребен цельный субъект - и субъект во «Всех вещах мира» очень ощутим. Может показаться, что его главное занятие - присутствие, согласно квантовой механике - изменение мира посредством наблюдения. Это присутствие - очень сознающее; недаром одно из любимых корчагинских слов, которым присоединяются большие синтаксические конструкции, - «пока» («и плечом к плечу в темноте завода мы стоим / пока свет грохочет над нами...»; «...раскалывается / сон и продолжается снова на укрытом листвой / бульваре пока движется воздух над стёртыми / одеждами и беспомощной географией...»; «мы погружённые в грязь / пьём эту чёрную воду // пока ввинчивается в трубы рассвет / овладевая соснами и прерывая дыхание»): наблюдателю прекрасно известно, что происходит параллельно с теми процессами, которые в данный момент завладели его вниманием; неэксплицированный, но мощный мотив, а то и механизм этой поэзии - оперативная память, создающая в каждом стихотворении континуум восприятия. Однако, сказав всё это, стоит отметить, что Корчагину, наряду с Евгенией Сусловой, свойственно углублённое понимание политического: политика - это синтактика, соотношение знаков; это борьба образов за место в разуме. При таком подходе возникает соблазн излишней безличности, превращения в прибор, фиксирующий те или иные конфигурации явлений. Это противоречит уже отмеченной нами силе голоса - одной из тех вещей, с которыми поэт, найдя их, уже ничего не может поделать; чувствуя этот конфликт, Корчагин насыщает свои новые стихи словами «мы» и «я», настаивает на важности собственного выбора впечатлений; в стихах появляются чувственность путешествий и сексуальные эскапады: «И герои моих стихов совокуплялись с молодыми поэтами, / истекая выдыхая выталкивая из себя колонии микробов из которых мы все состоим, что делают нас людьми». Это совокупление здесь вполне можно понять и не в сексуальном смысле. В одном из недавних интервью Корчагин говорит о невозможности для современного поэта избежать социальности, и герой его новых стихов, облетевший безлюдные пейзажи (пейзажи, в конце концов, тревожащие: абандон? постапокалипсис?), будто заново открывает людей: «словно в ржавом огне рассекающем / льдины ветвящемся в стылых лощинах / возникают фигуры еле слышно поющих / о просторной но ещё не живой земле». И здесь, хотя стихи Корчагина обретают новый вектор социальности, так называемая поэзия прямого действия остаётся им внеположна: огромный, мощно интонированный заряд меланхолии оставляет их подвешенными в воздухе, как некие атмосферные явления - к примеру, низкие грозовые тучи, и прямые политические заявления («проснётся маркс», «маркс был прав», «чёрные слёзы маркса и арафата заставляют гореть / наши сердца») вырываются из них, как цитаты-молнии, чужое слово, выпавшее из перенасыщенного контекста (важное исключение составляют «восточные» стихи, написанные как бы изнутри совершенно неевропейского мира). Не приходится сомневаться в симпатии Корчагина к этим цитатам, но способность субъекта этих стихов остаться внутри атмосферного контекста, не отменяя его критики («проёмы в пространстве полные капиталом / разрывы в брусчатке набухшие от капитала / и звёзды что движимы капиталом»), обличает тонкую и напряжённую работу, которая завораживает сама по себе.
где ворота воды́ опрокинуты / в окаменевшие шлюзы / и стеклянная кладка речного / вокзала поднимается из песка // там стоят поэты над гладкими / берегами и доносится шорох / разворачивающегося шоссе - / о чём говорят они в полутьме реки? // о поднимающихся цветах удушающих / травах о великой цисгендерной / любви нет об охватывающей их / тоске о расщеплённых капитализмом // сердцах о влажном дыханьи метро / спутанных им волосах обо всём / что трётся о майский воздух что / оседает на коже и разрывается пылью // над страшным третьим кольцом
Дарья Серенко. Тишина в библиотеке: Первая книга стихов / М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2017. - 48 с. - (Серия «Поколение»)
Ранние стихи Дарьи Серенко, не вошедшие в эту книгу, демонстрировали сверхактивный поиск собственного языка и убедительную возможность полифонии. Одно время казалось, что Серенко тяготеет к бессубъектной лирике, ставшей актуальной несколько лет назад и до сих пор актуальность не утратившей. Но «Тишина в библиотеке» - вполне возможно, в связи с активизмом Серенко, в первую очередь акцией #тихийпикет, - обозначает решительный поворот к новому разговору о «я» - можно считать его экстравертным, манифестарным, но эти определения не передают тонкости, которая в этой книге есть. Мало кто из поколения Серенко настолько готов впустить в стихи и переосмыслить в них повседневность. Прошлое и настоящее здесь формируют идентичность, привносят в неё своё, сливаются, объединяют говорящую и адресата: «танец - это то, что меняет твоё представленье о нём / смерть изменит твоё предстоянье / ты думаешь сухие ангелы морские коньки между страницами книг / желают тебе иного конца? Они ничего не желают / я нравлюсь тебе, я бесстыдно открываю врата политики / пройди их танцуя насквозь». Стоит отметить, насколько разнообразно в этой книге приложение интимного опыта, как правило, оттенённого мыслью о смерти или даже выступающего с ней на равных. Совместный просмотр порнофильма, в котором (не) участвовал умерший друг, оборачивается разговором об этике и более тонким внутренним монологом об ускользающей природе памяти. Окончание любви означает макабрическое, но по-своему ценное переживание: «теперь я свободна / и камень на сердце - тровант (живые камни румынии, / растут, совращают могилы»). Возможность/невозможность интимности находится в прямой зависимости от общественной атмосферы, к которой волей-неволей причастна индивидуальность: «я не могу целоваться // мои губы рассечены молчанием // поцелуй - это высшая форма червивой речи» (стихотворение «сквозь тело акциониста // прошла государственная граница» - сравним это со строками из самого известного стихотворения Галины Рымбу: «Павленский прибил себе яйца к брусчатке / и я три года не могу целовать тебя / не могу быть с тобой, любимый / из-за всей этой тьмы / потому что ты слаб, как и все мы»; Дарья Серенко - не сторонница Павленского, но дело не в этом). Для Серенко и интерес к телесному, и глубокое вчувствование в постоянно меняющуюся конфигурацию отношений с объектами этого мира нерасторжимы с вниманием к социальному. Это может выражаться почти травестийно - например, в заглавном тексте, где описываются ночные освободительные оргии библиотекарей, - но в лучших стихотворениях книги такая связь не проговаривается открытым текстом, однако сама собой разумеется.
я замираю - власть всё делает за меня / я замираю - сейчас вылетит ядовитая птичка / мне хорошо / я покрываюсь собственным потом / наша кровь имеет три агрегатных звена / 1) жертва / 2) победа / 3) война // ты чувствуешь / как поэзия / мешает мне / говорить?
Айлин Майлз. Избранное Избранное / Пер. с англ. Анны Гальберштадт. - М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2017. - 88 с. - (Gеография перевоdа).
Публикация в России книги Айлин Майлз - событие, что называется, передовое: Майлз была заметной фигурой в американской поэзии и общественной жизни последние лет сорок (вспомнить хотя бы её попытку баллотироваться в президенты в 1992 году), но выход большого избранного «I Might Be Living Twice» в 2015-м привлёк к ней массовое внимание поколения, выросшего в Сети, а восходящая к битникам и панкам бескомпромиссная, протестная манифестарность её поэзии оказалась остроактуальной в политической ситуации США после избрания Дональда Трампа. Замечательно, что книгу «Избранное Избранное» Майлз смогла представить в Москве, хотя презентация была подпорчена шедшим параллельно в «Даче на Покровке» концертом какого-то шансонье. Выступления Майлз действительно стоит слышать - они роднят её поэзию с жанром spoken word, подчёркивают живущую в стихах яростную энергию, которая в переводах Анны Гальберштадт, увы, сдерживается излишним буквализмом. Для поэзии Майлз не существует никаких заранее признанных репутаций и конвенций: в известном поэтическом некрологе Роберту Лоуэллу она не удостаивает поэта ни одним добрым словом: «Старый седоволосый / дурень облезлый / Умер нахуй»: собственно, на месте Лоуэлла мог быть любой признанный автор из истеблишмента, «мерзкий васп», «нечеловечески озабоченный / своей воображаемой болью»; в современной русской словесности так сразу и не подберёшь аналог майлзовскому нигилизму - Маруся Климова? Эдуард Лимонов? Впрочем, отсутствие канонизаторского почтения к авторитетам (вплоть до самого Бога) оборачивается возможностью оживить их, сыграть их роль, превратить их в маски-символы. Канонизаторы тоже так делают, но «для других»; Майлз делает «для себя», а «для других» - уже потом, будучи увлечена открывшимися риторическими возможностями. Можно вспомнить о работах Владислава Мамышева-Монро, только Майлз гораздо серьёзнее; так, в «Американской поэме» ирония постепенно уступает место искреннему пафосу: «Это закономерно, что эта женщина / вывела меня на чистую воду / сейчас. Да, я Кеннеди. / И я ожидаю / ваших приказов. / Вы Новые Американцы. / Бомжи слоняются по улицам / величайшего города / нашей нации. Среди них / бездомные мужчины / со СПИДом. Разве это правильно? / Что нет жилья / для бездомных, что / нет бесплатной медицинской помощи / для этих мужчин». Впрочем, такая декларативность - не единственная стихия Майлз; в «Избранном Избранном» достаточно конвенциональных текстов - например, стихотворение «Дыры», где одно небольшое воспоминание влечёт за собой целую связку других, и вместе они позволяют составить целый портрет не столько автора, сколько поколения, или стихотворение «Змеи», где столь же небольшое воспоминание высвобождает сюрреализм детских страхов. Чувственность у Майлз, опять же, совершенно неконвенциональна, но этой чувственности плевать, что о ней могут подумать: она, в некотором роде, спасает мир.
я всегда возлагаю / свою пизду посреди / деревьев / как водопад / как ювелирное украшение / которое я ношу / на своей груди / как знак / США / чтобы я и моя любовь / ничего не боялись
Чонг Хо Сынг. К Нарциссу: Сборник стихотворений / Пер. с кор. Чо Джу Квана. - СПб.: Гиперион, 2017. - 176 с.
Титулованный корейский поэт в России издаётся впервые, за популяризацию его стихов взялось подвижническое издательство «Гиперион» - но в этом конкретном случае результат оставляет желать лучшего. Недостаточность справочного аппарата - не та претензия, которую обычно предъявляют к поэтическим сборникам. Здесь, однако, именно такой случай: объяснение реалий - это хорошо, но русским читателям, мало знакомым с корейской поэзией в принципе, стоило бы знать, что эти стихи представляют собой в оригинале хотя бы с формальной стороны, как они вписываются в национальную традицию, почему в них многочисленны христианские мотивы. Вот короткое стихотворение «Остров Одонгдо»: «И сегодня она не приехала. / В письме написала, что скучает, / А если что, то приедет на последнем автобусе. / Но на сеульском вокзале только остров Одонгдо, / Весь наполненный ароматом камелии». Примечание сообщает нам, где находится упомянутый остров, - но важнее было бы понять, что в корейской культуре означают камелии (а символизируют они, если верить интернету, верность, ими украшают свадебные церемонии - стихотворение с этим знанием сразу обретает чёткий смысл). Переводы выполнены известным корейским славистом Чо Джу Кваном - но им не помешал бы редактор («Глядя на поднимающуюся над волной стаю чаек, / Сам того не зная случился момент, момент падения за горизонт»). Порой риторика и образность, вероятно совершенно уместные в корейской лирике, по-русски выглядит курьёзно: «Я оставляю первую снежинку моей души на вашей тарелке с рисом». Несмотря на всё это, о стихах Чонг Хо Сынга по этой книге можно составить впечатление: это лирика, богатая параллелизмами, зависящая от оттенков смысла, которые начинают играть от соположения близких явлений, как правило природных. Пейзажная лирика в самом первом приближении ассоциируется с гармонией, но для Чонг Хо Сынга утрата гармонии - главный мотив. Окружающий мир и любовь здесь спаяны воедино, неудачный звонок возлюбленной заставляет обрушиться древние памятники архитектуры - и это не единственный экспрессивный поэтический жест, который позволяет себе Чонг Хо Сынг. Пожалуй, в экспрессии, даже отнесённой к малому («Все муравьи поднимают острые ножи / И начинают колоть ими жизнь»), - главная прелесть его текстов; в случае с более «тихими» стихами для русского читателя велика опасность спутать образы и тропы корейского поэта с их замыленными европейскими соответствиями: строки «Я родился пучком травы / И живу своей жизнью не потому / Что хочу каждое утро встречать росу, / А для того, чтобы выдерживать твои шаги на мне» поневоле вызывают в памяти песню про готовность «целовать песок, по которому ты ходила». Между тем даже сквозь не самый удачный перевод чувствуется, что здесь мы прикасаемся к иной традиции, для которой внимание к игре знакомых оттенков, скромность и даже самоумаление - вещи живые, постоянно актуальные, а умение по-своему преодолеть их вписывает автора в славный ряд игроков.
У реки восходит полумесяц. / Слышен шум возвращающихся лососей. / Пьяный странник лежит у реки. / Один лосось после горячего нереста / На груди у странника / Тихо покидает этот мир.
В номере напечатано содержание небезызвестного телеграм-канала «Чем живет страна» за первые месяцы его существования:
В Бугуруслане (Оренбургская область) девушка думала, что таких парней уже нет, но дико заблуждалась: есть такие парни, что дарят счастье и радость, а не сплошные разочарования, подарил сегодня медальон простой, не из серебра, не из золота, а самое обыкновенное железо с надписью (Россия вооружённые силы), вы не поверите, но счастья немерено!
В Советской Гавани (Хабаровский край) продают книги: Джон Грин, Сэлинджер, Брэдбери, Джус Аккардо, а дороже всего - книга Стейс Крамер «50 дней до моего самоубийства».
В Малоархангельске (Орловская область) продают телевизор и двух коз.
В Александровске-Сахалинском (Сахалинская область) рекомендуют не есть в «шашлычке» на море, там была грязная скатерть, официантка вытерла половину стола и спросила: «Ещё вытереть или хватит?»
В Камне-на-Оби (Алтайский край) предлагают играть в евреев, отвечая вопросом на вопрос предыдущего комментатора.
В Сорске (Хакасия) металлургов поздравляют с самым главным вашим днём, пусть сопутствует удача и в профессии подъём.
И, как обычно, вывешиваю свои рецензии из номера.
Александр Бараш. Образ жизни / Предисл. И. Кукулина. - М.: Новое литературное обозрение, 2017. - 176 с. - (Серия «Новая поэзия»).
Предельно приближенный к описательному прозаическому модусу верлибр в новой книге Александра Бараша чередуется с регулярным стихом, который, если читать книгу подряд, всегда неожидан, как мелодия в сосредоточенном, чуждом украшательств фильме. В «Образ жизни» вошли не только новые стихи, но и избранные тексты из предыдущих сборников. Этот композиционный приём - если продолжать аналогии с кино, превращение своей ранней поэзии в приквел, - в последнее время использовали Леонид Шваб и Владимир Аристов, но у Бараша более ранние тексты даны более дозированно, как необходимые воспоминания при освоении нового. Описательность описательностью, но сентиментальная нота в глубине этих в целом стоических стихов («Прогулка с собакой», «Сирмионе» с его отсылкой к Катуллу) - как раз то, что обеспечивает им запоминаемость, даже некую призрачную антологичность: таково, например, стихотворение, описывающее видение - встречу детей говорящего над его могилой. Призрачность и антологичность: значительная часть книги посвящена классическим, но не мёртвым пространствам, в которых история просвечивает (как пишет в предисловии Илья Кукулин) сквозь современные и даже будущие слои: «Современный город равен по территории / государству античного мира / исторической области средневековья, / помойке будущих веков. / И Тель-Авив соединяет все эти качества / со свойственным Средиземноморью эксгибиционизмом». Столь же транслюцентна и география, которую Бараш приравнивает ко времени: иерусалимский квартал может напоминать Малаховку 1930-х, а колонны собора Сан-Марко - московскую станцию метро «Сокол»; иного такие совпадения бы раздражали, но для Бараша они - подтверждение метафизического единства всех мест (возможно, следует говорить о цепочках мест, которые предназначены для осознания только одним субъектом, это своего рода личное окружение, каждая часть которого придёт в своё время, и в этом осознании предопределённости есть покой - чувство, в стихах Бараша скорее искомое, чем изначально присутствующее). Так любовь к морю появляется у говорящего лишь тогда, когда наступает правильный миг, и окружающая морскую прогулку аура совпадает с аурой «прудов Подмосковья», «дачных вечеров / под Солнечногорском и в Кратово». В сборник также включены переводы из израильских поэтов (не все из них, вопреки заголовку, современные). Стихотворения Иегуды Амихая, Дана Пагиса, Давида Фогеля («Дни были как / огромные прозрачные пруды, / потому что мы были детьми») будто сами объясняют, почему переводчик их выбрал: это, конечно, тоже история о родстве ощущений.
Очень много неба и пряной сухой травы. / Может быть, даже слишком для небольшой страны. / Иногда возникают пароксизмы памяти, а потом / и они уходят, как пар и дым. / Я не хочу быть понят никакой страной. / Хватит того, что я понимаю их. / А тут при жизни разлит засмертный покой - / как до или после грозы, когда мир затих.
Кирилл Корчагин. Все вещи мира / Предисл. Г. Рымбу. - М.: Новое литературное обозрение, 2017. - 136 с. - (Серия «Новая поэзия»).
Новая книга Кирилла Корчагина заставляет вспомнить многими высказанную мысль о том, что́ формирует поэтический голос, который хочется впитывать и за которым хочется идти. Это - обретение своей интонации, своего стиля, для которых, в свою очередь, потребен цельный субъект - и субъект во «Всех вещах мира» очень ощутим. Может показаться, что его главное занятие - присутствие, согласно квантовой механике - изменение мира посредством наблюдения. Это присутствие - очень сознающее; недаром одно из любимых корчагинских слов, которым присоединяются большие синтаксические конструкции, - «пока» («и плечом к плечу в темноте завода мы стоим / пока свет грохочет над нами...»; «...раскалывается / сон и продолжается снова на укрытом листвой / бульваре пока движется воздух над стёртыми / одеждами и беспомощной географией...»; «мы погружённые в грязь / пьём эту чёрную воду // пока ввинчивается в трубы рассвет / овладевая соснами и прерывая дыхание»): наблюдателю прекрасно известно, что происходит параллельно с теми процессами, которые в данный момент завладели его вниманием; неэксплицированный, но мощный мотив, а то и механизм этой поэзии - оперативная память, создающая в каждом стихотворении континуум восприятия. Однако, сказав всё это, стоит отметить, что Корчагину, наряду с Евгенией Сусловой, свойственно углублённое понимание политического: политика - это синтактика, соотношение знаков; это борьба образов за место в разуме. При таком подходе возникает соблазн излишней безличности, превращения в прибор, фиксирующий те или иные конфигурации явлений. Это противоречит уже отмеченной нами силе голоса - одной из тех вещей, с которыми поэт, найдя их, уже ничего не может поделать; чувствуя этот конфликт, Корчагин насыщает свои новые стихи словами «мы» и «я», настаивает на важности собственного выбора впечатлений; в стихах появляются чувственность путешествий и сексуальные эскапады: «И герои моих стихов совокуплялись с молодыми поэтами, / истекая выдыхая выталкивая из себя колонии микробов из которых мы все состоим, что делают нас людьми». Это совокупление здесь вполне можно понять и не в сексуальном смысле. В одном из недавних интервью Корчагин говорит о невозможности для современного поэта избежать социальности, и герой его новых стихов, облетевший безлюдные пейзажи (пейзажи, в конце концов, тревожащие: абандон? постапокалипсис?), будто заново открывает людей: «словно в ржавом огне рассекающем / льдины ветвящемся в стылых лощинах / возникают фигуры еле слышно поющих / о просторной но ещё не живой земле». И здесь, хотя стихи Корчагина обретают новый вектор социальности, так называемая поэзия прямого действия остаётся им внеположна: огромный, мощно интонированный заряд меланхолии оставляет их подвешенными в воздухе, как некие атмосферные явления - к примеру, низкие грозовые тучи, и прямые политические заявления («проснётся маркс», «маркс был прав», «чёрные слёзы маркса и арафата заставляют гореть / наши сердца») вырываются из них, как цитаты-молнии, чужое слово, выпавшее из перенасыщенного контекста (важное исключение составляют «восточные» стихи, написанные как бы изнутри совершенно неевропейского мира). Не приходится сомневаться в симпатии Корчагина к этим цитатам, но способность субъекта этих стихов остаться внутри атмосферного контекста, не отменяя его критики («проёмы в пространстве полные капиталом / разрывы в брусчатке набухшие от капитала / и звёзды что движимы капиталом»), обличает тонкую и напряжённую работу, которая завораживает сама по себе.
где ворота воды́ опрокинуты / в окаменевшие шлюзы / и стеклянная кладка речного / вокзала поднимается из песка // там стоят поэты над гладкими / берегами и доносится шорох / разворачивающегося шоссе - / о чём говорят они в полутьме реки? // о поднимающихся цветах удушающих / травах о великой цисгендерной / любви нет об охватывающей их / тоске о расщеплённых капитализмом // сердцах о влажном дыханьи метро / спутанных им волосах обо всём / что трётся о майский воздух что / оседает на коже и разрывается пылью // над страшным третьим кольцом
Дарья Серенко. Тишина в библиотеке: Первая книга стихов / М.: Книжное обозрение (АРГО-РИСК), 2017. - 48 с. - (Серия «Поколение»)
Ранние стихи Дарьи Серенко, не вошедшие в эту книгу, демонстрировали сверхактивный поиск собственного языка и убедительную возможность полифонии. Одно время казалось, что Серенко тяготеет к бессубъектной лирике, ставшей актуальной несколько лет назад и до сих пор актуальность не утратившей. Но «Тишина в библиотеке» - вполне возможно, в связи с активизмом Серенко, в первую очередь акцией #тихийпикет, - обозначает решительный поворот к новому разговору о «я» - можно считать его экстравертным, манифестарным, но эти определения не передают тонкости, которая в этой книге есть. Мало кто из поколения Серенко настолько готов впустить в стихи и переосмыслить в них повседневность. Прошлое и настоящее здесь формируют идентичность, привносят в неё своё, сливаются, объединяют говорящую и адресата: «танец - это то, что меняет твоё представленье о нём / смерть изменит твоё предстоянье / ты думаешь сухие ангелы морские коньки между страницами книг / желают тебе иного конца? Они ничего не желают / я нравлюсь тебе, я бесстыдно открываю врата политики / пройди их танцуя насквозь». Стоит отметить, насколько разнообразно в этой книге приложение интимного опыта, как правило, оттенённого мыслью о смерти или даже выступающего с ней на равных. Совместный просмотр порнофильма, в котором (не) участвовал умерший друг, оборачивается разговором об этике и более тонким внутренним монологом об ускользающей природе памяти. Окончание любви означает макабрическое, но по-своему ценное переживание: «теперь я свободна / и камень на сердце - тровант (живые камни румынии, / растут, совращают могилы»). Возможность/невозможность интимности находится в прямой зависимости от общественной атмосферы, к которой волей-неволей причастна индивидуальность: «я не могу целоваться // мои губы рассечены молчанием // поцелуй - это высшая форма червивой речи» (стихотворение «сквозь тело акциониста // прошла государственная граница» - сравним это со строками из самого известного стихотворения Галины Рымбу: «Павленский прибил себе яйца к брусчатке / и я три года не могу целовать тебя / не могу быть с тобой, любимый / из-за всей этой тьмы / потому что ты слаб, как и все мы»; Дарья Серенко - не сторонница Павленского, но дело не в этом). Для Серенко и интерес к телесному, и глубокое вчувствование в постоянно меняющуюся конфигурацию отношений с объектами этого мира нерасторжимы с вниманием к социальному. Это может выражаться почти травестийно - например, в заглавном тексте, где описываются ночные освободительные оргии библиотекарей, - но в лучших стихотворениях книги такая связь не проговаривается открытым текстом, однако сама собой разумеется.
я замираю - власть всё делает за меня / я замираю - сейчас вылетит ядовитая птичка / мне хорошо / я покрываюсь собственным потом / наша кровь имеет три агрегатных звена / 1) жертва / 2) победа / 3) война // ты чувствуешь / как поэзия / мешает мне / говорить?
Айлин Майлз. Избранное Избранное / Пер. с англ. Анны Гальберштадт. - М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2017. - 88 с. - (Gеография перевоdа).
Публикация в России книги Айлин Майлз - событие, что называется, передовое: Майлз была заметной фигурой в американской поэзии и общественной жизни последние лет сорок (вспомнить хотя бы её попытку баллотироваться в президенты в 1992 году), но выход большого избранного «I Might Be Living Twice» в 2015-м привлёк к ней массовое внимание поколения, выросшего в Сети, а восходящая к битникам и панкам бескомпромиссная, протестная манифестарность её поэзии оказалась остроактуальной в политической ситуации США после избрания Дональда Трампа. Замечательно, что книгу «Избранное Избранное» Майлз смогла представить в Москве, хотя презентация была подпорчена шедшим параллельно в «Даче на Покровке» концертом какого-то шансонье. Выступления Майлз действительно стоит слышать - они роднят её поэзию с жанром spoken word, подчёркивают живущую в стихах яростную энергию, которая в переводах Анны Гальберштадт, увы, сдерживается излишним буквализмом. Для поэзии Майлз не существует никаких заранее признанных репутаций и конвенций: в известном поэтическом некрологе Роберту Лоуэллу она не удостаивает поэта ни одним добрым словом: «Старый седоволосый / дурень облезлый / Умер нахуй»: собственно, на месте Лоуэлла мог быть любой признанный автор из истеблишмента, «мерзкий васп», «нечеловечески озабоченный / своей воображаемой болью»; в современной русской словесности так сразу и не подберёшь аналог майлзовскому нигилизму - Маруся Климова? Эдуард Лимонов? Впрочем, отсутствие канонизаторского почтения к авторитетам (вплоть до самого Бога) оборачивается возможностью оживить их, сыграть их роль, превратить их в маски-символы. Канонизаторы тоже так делают, но «для других»; Майлз делает «для себя», а «для других» - уже потом, будучи увлечена открывшимися риторическими возможностями. Можно вспомнить о работах Владислава Мамышева-Монро, только Майлз гораздо серьёзнее; так, в «Американской поэме» ирония постепенно уступает место искреннему пафосу: «Это закономерно, что эта женщина / вывела меня на чистую воду / сейчас. Да, я Кеннеди. / И я ожидаю / ваших приказов. / Вы Новые Американцы. / Бомжи слоняются по улицам / величайшего города / нашей нации. Среди них / бездомные мужчины / со СПИДом. Разве это правильно? / Что нет жилья / для бездомных, что / нет бесплатной медицинской помощи / для этих мужчин». Впрочем, такая декларативность - не единственная стихия Майлз; в «Избранном Избранном» достаточно конвенциональных текстов - например, стихотворение «Дыры», где одно небольшое воспоминание влечёт за собой целую связку других, и вместе они позволяют составить целый портрет не столько автора, сколько поколения, или стихотворение «Змеи», где столь же небольшое воспоминание высвобождает сюрреализм детских страхов. Чувственность у Майлз, опять же, совершенно неконвенциональна, но этой чувственности плевать, что о ней могут подумать: она, в некотором роде, спасает мир.
я всегда возлагаю / свою пизду посреди / деревьев / как водопад / как ювелирное украшение / которое я ношу / на своей груди / как знак / США / чтобы я и моя любовь / ничего не боялись
Чонг Хо Сынг. К Нарциссу: Сборник стихотворений / Пер. с кор. Чо Джу Квана. - СПб.: Гиперион, 2017. - 176 с.
Титулованный корейский поэт в России издаётся впервые, за популяризацию его стихов взялось подвижническое издательство «Гиперион» - но в этом конкретном случае результат оставляет желать лучшего. Недостаточность справочного аппарата - не та претензия, которую обычно предъявляют к поэтическим сборникам. Здесь, однако, именно такой случай: объяснение реалий - это хорошо, но русским читателям, мало знакомым с корейской поэзией в принципе, стоило бы знать, что эти стихи представляют собой в оригинале хотя бы с формальной стороны, как они вписываются в национальную традицию, почему в них многочисленны христианские мотивы. Вот короткое стихотворение «Остров Одонгдо»: «И сегодня она не приехала. / В письме написала, что скучает, / А если что, то приедет на последнем автобусе. / Но на сеульском вокзале только остров Одонгдо, / Весь наполненный ароматом камелии». Примечание сообщает нам, где находится упомянутый остров, - но важнее было бы понять, что в корейской культуре означают камелии (а символизируют они, если верить интернету, верность, ими украшают свадебные церемонии - стихотворение с этим знанием сразу обретает чёткий смысл). Переводы выполнены известным корейским славистом Чо Джу Кваном - но им не помешал бы редактор («Глядя на поднимающуюся над волной стаю чаек, / Сам того не зная случился момент, момент падения за горизонт»). Порой риторика и образность, вероятно совершенно уместные в корейской лирике, по-русски выглядит курьёзно: «Я оставляю первую снежинку моей души на вашей тарелке с рисом». Несмотря на всё это, о стихах Чонг Хо Сынга по этой книге можно составить впечатление: это лирика, богатая параллелизмами, зависящая от оттенков смысла, которые начинают играть от соположения близких явлений, как правило природных. Пейзажная лирика в самом первом приближении ассоциируется с гармонией, но для Чонг Хо Сынга утрата гармонии - главный мотив. Окружающий мир и любовь здесь спаяны воедино, неудачный звонок возлюбленной заставляет обрушиться древние памятники архитектуры - и это не единственный экспрессивный поэтический жест, который позволяет себе Чонг Хо Сынг. Пожалуй, в экспрессии, даже отнесённой к малому («Все муравьи поднимают острые ножи / И начинают колоть ими жизнь»), - главная прелесть его текстов; в случае с более «тихими» стихами для русского читателя велика опасность спутать образы и тропы корейского поэта с их замыленными европейскими соответствиями: строки «Я родился пучком травы / И живу своей жизнью не потому / Что хочу каждое утро встречать росу, / А для того, чтобы выдерживать твои шаги на мне» поневоле вызывают в памяти песню про готовность «целовать песок, по которому ты ходила». Между тем даже сквозь не самый удачный перевод чувствуется, что здесь мы прикасаемся к иной традиции, для которой внимание к игре знакомых оттенков, скромность и даже самоумаление - вещи живые, постоянно актуальные, а умение по-своему преодолеть их вписывает автора в славный ряд игроков.
У реки восходит полумесяц. / Слышен шум возвращающихся лососей. / Пьяный странник лежит у реки. / Один лосось после горячего нереста / На груди у странника / Тихо покидает этот мир.