Сатуновский, фейсбук и повисший в воздухе опыт жизни советских людей
Сознательное стихотворение,
снаряженное как на войну,
понадобится в наше время
не мне одному
Ян Сатуновский
Оскар Рабин: Для нашего поколения очень важно было узнавание 20-х годов, всех экспериментов, которые были и в искусстве, и в поэзии. Очень немногие молодые люди были в курсе того, что делалось в начале 20 годов. В основном, зависело от родителей, если родители как-то участвовал в этом. Но у большинства таких условий не было, поэтому для нас все это открытие было большое. Яков Абрамович в этом смысле, как сейчас говорят, был продвинутый человек. В его поэзии было влияние 20 годов. <...>
Дмитрий Волчек: Том стихов Сатуновского можно читать как своего рода энциклопедию советской послевоенной жизни. Он откликается на кампанию по борьбе с космополитизмом, волюнтаризм Хрущева, первую выставку Пикассо в Москве, публикацию «Одного дня Ивана Денисовича» и множество других литературных и политических событий.
Иван Ахметьев: Да, это впечатление совершенно правильное. Конечно, книга Сатуновского не может являться энциклопедией, но несомненно, что там очень много материала для понимания всех этих событий и того, как они отражались в умах тех, у кого были умы. В этом смысле Сатуновский близок своему товарищу и тоже великому поэту Всеволоду Николаевичу Некрасову, который тоже всегда был тесно привязан к советскому информационному потоку, он интересовался им, разбирался в нем, реагировал на него.
Дмитрий Волчек: Я, конечно, с большим удовольствием нашел у него двустишие, посвященное Радио Свобода: «Свободу надо раскавычить, Россию можно закавычить».
Иван Ахметьев: Да, это блестяще, это очень остро сказано. Конечно, это стихи, и не стоит им придавать значение политического лозунга. <...>
Израиль Гарцман: Просто соседи, он мог купить буханку хлеба, авоську почему-то с дырками, все это видно. Меня это смущало до предела. Я думал: ну как это, что ты, не можешь сумку купить? А потом по работе, мы комсомольцами были, многим сейчас не понять, что это такое, потому что сейчас хочешь с кем-то познакомиться, что-то узнать - в интернет, раз-два, в Фейсбуке у тебя тысяча знакомых. А тогда глотком воздуха была наша стенная газета. Ее ждали. Если она не выходила, мне начинали звонить и говорить: почему, уже прошел срок, ты почему не вывешиваешь? Стихи я сам писал - это мелочь, пишут все. Не всех печатают, но пишут, я тогда считал, все. Мне сказали: мужик есть, участник войны, ты только с ним осторожно. Но он рисует хорошо. Я к нему подошел: «Здравствуйте. Мы соседи, хотелось ближе познакомиться». И он говорит осторожно: «Вы знаете, я в общественной деятельности не участвую». По тем временам это была такая крамола, нужно было оглянуться по сторонам: нас никто не слышал?
Я был технологом опытного производства, он был научный сотрудник. <...> Он говорил: «Вы знаете, мне не трудно, но я не могу в себе преодолеть этого. Я не пойду». «Что такое? Как вам не стыдно? Вы же еврей, вы должны первым с лопатой, первый с ломом». Он говорит: «Да, в принципе, что-то в ваших словах есть. Но я себя воспринимаю евреем во вторую очередь». Я говорю: «Конечно, у тебя жена русская». Короче, он был настолько неуступчив в тех вещах, где я считал - ну что, трудно что ли переступить? Болтают на этой политинформации, зайди, поиграем в крестики-нолики, в шашки, послушаем. Он говорил: «Нет, я не могу». Я говорю: «Вы же член партии?». «Да, но я вступал на фронте». И поэтому, раз он вступал на фронте, отставали от него.
<...> Мы много спорили, я ему сказал, что России не подходит белый стих, верлибр нам не годится. В России так много хаоса, надо ритма. Он мне говорит: «Осторожно со знанием, что нужно русскому народу». Потому что тогда проза совсем не годится, если она без организации. Я говорю: «Ну как же, если не в рифму - это же не стихи». Он мне говорит: «А что, ты отличаешь бег от ходьбы? <...> »
Беседа на радио "Свобода" о новом издании текстов Я.С.
Portrait of an artist as a soviet engineer
В 60 - 70-е годы я была типичным советским ребенком и советское искусство воспринимала как некую художественную норму. В то время наша интеллигенция активно забивала книжные шкафы разными теодорами драйзерами и анатолями франсами, западной классикой XIX - начала XX века, то есть всем тем, что называлось «передовой гуманистической культурой».
Советское реалистическое искусство было чем-то похоже на прогрессивное западное искусство художников левого толка, тщательно отобранных для нас властью: таким образом, возникало ощущение, что советское искусство в целом попадает в русло мирового прогрессивного движения. Кроме того, в 70-е годы по телевизору, в школьной программе или в репертуаре театров одиозных соцреалистических произведений уже не было.
Авторов типа лауреата трех сталинских премий Семена Бабаевского мы вообще не знали. Иначе говоря, искусство, которое мы видели, проходило систему отсева, и мы получали с профессиональной точки зрения качественный продукт.
В 80-е годы пришло увлечение западным искусством или таким современным отечественным, которое трудно было однозначно назвать советским: Юрий Трифонов, Андрей Битов, Тимур Кибиров, русский серебряный век - палитра выбора была множественна. Для нас, скорее, речь шла обо всем отечественном искусстве XX века, при этом было ощущение, что за это искусство не стыдно, оно интересное.
Мне казалось, существовала нормальная художественная иерархия: мы понимали, что Пикассо у нас нет, но есть, например, Татьяна Назаренко. Но после перестройки, в 90-е годы, вдруг оказалось, что единственное, что мы создали для всего мира действительно любопытное и ни на что не похожее, - это самый что ни на есть классический соцреализм 30 - 50-х годов.
В течение всех 90-х годов телевизионные деятели, например, стали вытаскивать из закромов и показывать фильмы 30 - 60-х годов, созданные авторами второго-третьего ряда, не такого уровня, как Тарковский, Абдрашитов или Чухрай, а режиссерами, чьи фамилии я даже не помню. Вдруг выяснилось, что люди младше меня под советским искусством понимают именно это искусство второго ряда.
<...> В культурном, социальном и даже человеческом смысле опыт жизни советских людей повис в воздухе: не понятно, как его использовать, как на него опираться.
Смотрите, даже опыт людей XIX века, известный нам по роману «Война и мир» Толстого, вполне пригоден. Пусть мы не будем вести себя, как Пьер Безухов, но метания Наташи Ростовой, изменившей Болконскому с Куракиным, мне понятны. А вот войти в мир соцреалистического классического романа или живописи почти невозможно.
<...> - Часто между советским и соцреалистическим ставят знак равенства. Вы изучаете советское или соцреалистическое искусство?
- Я изучаю и то, и другое, у меня такая концепция: поскольку соцреализм был самым мощным, влиятельным, масштабным, поддержанным властью проектом, и по времени самым длинным периодом, я его воспринимаю как некое иррадиирующее ядро. Определенное обаяние соцреализма, которое нам сейчас непонятно, действовало на очень многих художников. Меня Пастернак или Ахматова тоже интересуют в том смысле, сколько в них было советского.
А советское в чем-то существенном все равно - соцреалистическое.
- Тут важно определиться, что такое соцреализм.
- Примерно с 1931 года в советском искусстве предпринимается попытка совместить реализм с утопией. Соцреализм для меня - это такая призма взгляда на мир, как будто будущее уже сбылось. Это значит, что при восприятии образа ударника вы убеждаетесь, что рано или поздно все будут ударниками. Для этого нужно соблюсти определенную степень натуралистичности, обязательно должно быть правдоподобие.
- По такому же пути идет массовая культура. Советское искусство можно анализировать как голливудский фильм?
- Такая рамка имеет свои пределы. Я понимаю, что это очень удобно и продуктивно, я это делала. Берешь того же Григория Александрова: миф о Золушке в кинофильме «Светлый путь» он мастерски встраивает в советскую идеологию - получается советский голливуд. Но мне важнее понять, что он привносит, а не то, какими голливудскими кальками пользуется.
<...> Легко сказать, что советское искусство есть лакировка действительности на фоне реальных исторических фактов.
Эти два ряда - исторический и визуально-художественный - существуют отдельно: нельзя советское искусство судить по принципу «правда или неправда». Такой путь уже был в перестройку опробован, даже была передача «Киноправда» (!), в ней киноведы разбирали советский фильм с точки зрения его соответствия действительности.
Но так разбирать можно и картины Сурикова, и кого угодно, и обязательно получится, что искусство никогда правдой не бывает. <...> Сама оптика преломления должна быть разъяснена. Если перед нами «лживое искусство», тогда молодые люди вообще не поймут, зачем его смотреть. За исторической правдой мы не должны приходить на художественную выставку. Художественная выставка нам должна показывать, что искусство - определенный способ преломления реальности.
<...> Символическую ценность этих вещей [советской повседневности] можно прокомментировать и объяснить, а символическую ценность картин объяснить очень трудно. Для сегодняшнего дня это недостаточно хорошее, талантливое искусство, чтобы им любоваться, но и недостаточно антропологичное, чтобы дать нам ключ к пониманию тех людей, которые жили этим искусством.
<...> Символическую ценность этих вещей можно прокомментировать и объяснить, а символическую ценность картин объяснить очень трудно. Для сегодняшнего дня это недостаточно хорошее, талантливое искусство, чтобы им любоваться, но и недостаточно антропологичное, чтобы дать нам ключ к пониманию тех людей, которые жили этим искусством.
"Эксперт" берет интервью у Татьяна Кругловой