Поэты и жёны!
Об одном загадочном стихотворении Осипа Мандельштама
Стихотворение, о котором мы будем говорить, носит название "Неправда" (см. О. Мандельштам "Собрание сочинений в четырех томах", т. 3, Арт-Бизнес-Центр, Москва, 1994, стр. 48). Оно входит в группу стихов под условным названием "Волчий цикл", созданных весной 1931 года. И хотя точная дата написания "Неправды" известна - это 4 апреля 1931 года, мы считаем, что в контекст этого стихотворения следует включить события более ранних лет, в частности, увлечение Осипа Мандельштама Ольгой Ваксель весной 1925 года и драматический разрыв с ней, роль Надежды Мандельштам в этом разрыве, частые случаи искажения Надеждой Мандельштам фактов, и многое другое. Ниже мы постараемся это обосновать.
Вот само стихотворение:
“Я с дымящей лучиной вxожу
К шестипалой неправде в избу:
- Дай-ка я на тебя погляжу,
Ведь лежать мне в сосновом гробу.
А она мне соленыx грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьиx пупков
Подает мне горячий отвар.
Заxочу,- говорит,- дам еще!..
Ну, а я не дышу, сам не рад.
Шасть к порогу - куда там... в плечо
Уцепилась и тащит назад.
Вошь да глушь у нее, тишь да мша,-
Полуспаленка, полутюрьма...
- Ничего, xороша, xороша...
Я и сам ведь такой же, кума.”
О чем это странное и, пожалуй, самое страшное стихотворение Мандельштама? Что это за «шестипалая неправда», и почему поэт ощущает такую страшную общность с ней: “Я и сам ведь такой же, кума”?
Надежда Мандельштам в своем комментарии к стихам 1930 - 1937 гг. (см. Надежда Мандельштам, “Третья Книга”, Москва, Аграф, 2006, стр. 254) дает следующее толкование: “О шестипалости - это, конечно, фольклор, но, кроме того, кличка была и “рябой”, и “шестипалый”... Как, ты не знаешь: у него на руке (или на ноге) - шесть пальцев... И об этом будто в приметах охранки”.
Конечно, намек на шестипалость Сталина просто несерьезен. Да и не был еще в начале 1931 года Сталин тем страшным будущим Сталиным, а сам Мандельштам не был таким уж ярым антисталинистом. Время "кремлевского горца" 1933 года еще не наступило. Так что предположение Надежды Мандельштам вряд ли можно признать состоятельным.
Вот если бы стихотворение "Неправда" былo написанo после "Глазами Сталина раздвинута гора... ("Ода", январь 1937г.) или "Будет будить разум и жизнь Сталин" (из стихотворения "Если б меня наши враги взяли", март 1937г.) или после ряда других покаянных стихов , в которых Мандельштам славословит Сталина, то его можно было бы интерпретировать как осознание вины и стыда за написанное.
Итак, это не о Сталине. Тогда - о чем же? Известный американский мандельштамовед Омри Ронен пытается как-то связать "Неправду" с ужасами коллективизации
(http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/9/ro14-pr.html):
“Несколько стихотворений, написанных Мандельштамом в начале тридцатых годов, свидетельствуют о его глубоком сочувствии жертвам коллективизации. Одно из них, о шестипалой неправде… “
Но вот свидетельство писателя Михаила Давыдовича Вольпина в пересказе литературоведа Бенедикта Сарнова (http://www.lechaim.ru/ARHIV/151/sarnov.htm):
“М.Д. Вольпин (друг и соавтор Николая Эрдмана) в конце 29-го или в самом начале 30-го оказался где-то в глубинке, в селе. И собственными своими глазами увидал все ужасы коллективизации и «ликвидации кулачества как класса». Увиденное потрясло его до глубины души. Подавленный - лучше даже сказать, раздавленный - этими своими впечатлениями, он поделился ими с Мандельштамом. Но, вопреки ожиданиям, сочувствия у него не нашел. Выслушав его рассказы, Осип Эмильевич надменно вскинул голову и величественно произнес:
- Вы не видите бронзовый профиль Истории.
Рассказ этот я слышал от самого Михаила Давыдовича”.
См. также аналогичное свидетельство в книге “Анна Ахматова в записях Дувакина” (Москва, Наталис, 1999, стр. 266).
Вообще, в 1931 году у Мандельштама не было ни одного стихотворения, в котором он затронул бы колхозно-крестьянскую тему.
Осознание крестьянской трагедии пришло к Мандельштаму позже, в 1933 году, после посещения Крыма, и отразилось в его знаменитом стихотворении
"Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…
Природа своего не узнает лица
И тени страшные Украйны и Кубани -
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца..."
Таким образом, обе попытки объяснения этого стихотворения политическими мотивами не очень убедительны. Но если не политика, то что же? Может быть, это oтголоски нашумевшего скандала с "Тилем Уленшпигелем" (более подробно о нем в одном из последующих постов), в котором изначально был виноват сам Мандельштам, но затем он был незаслуженно оболган, очернен и буквально затравлен официальной советской прессой? Но это с куда большими основаниями можно связать с одним из его наиболее популярных стихотворений, шедеврoм гражданской лирики:
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Разница в звучании обоих стихотворений очевидна. В стихотворении "За гремучую доблесть грядущих веков..." слышны как мотивы изгойства, отщепенства и отверженности (“Я лишился и чаши на пире отцов, / И веселья, и чести своей.”), так и гражданские мотивы отстаивания человеческого достоинства и достоинства поэта (“Потому что не волк я по крови своей / И меня только равный убьет”). В то время, как в "Неправде" звучат скорее мотивы личной вины, а также сопричастности и совиновности с какой-то шестипалой неправдой: "Я и сам ведь такой же, кума!" Кто же она, эта кума? Эмма Герштейн в своих "Мемуарах" (Санкт-Петербург, Инапресс, 1998, стр. 444). предложила следующее толкование стихотворения: по ее мнению, оно связано с кратким, но бурным романом и драматическим разрывом Осипа Мандельштама с Ольгой Ваксель. A "кума" - это Надежда Мандельштам, которая сыграла весьма активную роль в этом разрыве. Ольга Ваксель и Надежда Мандельштам изложили свои, резко отличающиеся, версии происшедших событий: Ольга Ваксель - в своих дневниковых "Записках", а Надежда Мандельштам - во "Второй книге" (Надежда Мандельштам "Вторая книга", Москва, Согласие, 1999, стр. 216 - 226), и намного откровеннее - в ряде писем. Дневниковые "Записки" велись Ольгой Ваксель вплоть до весны 1932 года (года ее самоубийства), на много лет раньше написания мемуарных книг Надежды Мандельштам. Полный текст фрагмента воспоминаний Ольги Ваксель, в котором говорится о чете Мандельштамов, занимает чуть более одной страницы. Эти "Записки" не предназначались для печати, они явно носили интимный, личный характер. И одно это побуждает относиться к ним с доверием. В целом в дневнике Ольги Ваксель o Надежде Мандельштам написано тепло: "так умна, так жизнерадостна", "я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины". За исключением двух замечаний в адрес Надежды Мандельштам (Ольга называет ее Надюшей, а мужа - Осипом; фамилия "Мандельштам" не упоминается вовсе): "прозаическая художница" и "ноги как у таксы". Правда, сами эти замечания были хотя и обидны, но объективны: художницей Надежда Мандельштам была очень слабой, фактически никакой, что касается внешности, то это, можно сказать, был общеизвестный факт, засвидетельствованный многими современниками. И потом, хочется отметить еще раз, замечания были высказаны частным образом, в дневнике. К Осипу Мандельштаму Ольга Ваксель была куда более строга:
“Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей,… я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины…он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще... на граммофонную пластинку. Для того чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть… Для того чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше…Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала…Как они с Надюшей разобрались во всем этом, я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с ее стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3-х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе, куда они переехали и где я была на съемке.” (полный текст фрагмента, касающегося Мандельштамов, см. в предисловии Павла Нерлера к книге Надежды Мандельштам "Об Ахматовой" (Издание второе, исправленное), Три квадрата, Москва, 2008, http://imwerden.de/pdf/mandelstam_nadezhda_ob_akhmatovoy_2008_text.pdf).
Из этого отрывка можно заключить, что Ольга Ваксель до такой степени не была заинтересована в Мандельштаме как мужчине, что явно недооценила посвященные ей трагические стихи о любви ("Жизнь упала, как зарница..." и "Я буду метаться по табору улицы темной..."). Это тем более странно, что она сама была интересным поэтом, правда, не очень сильным. Надежда Мандельштам оценила стихи вернее: "Дура была Ольга - такие стихи получила!..” (Из письма Н. Мандельштам Е. Лившиц, 18 марта 1967). Правда, это была оценка через 35 лет. Вернемся, однако, еще раз к Надежде Мандельштам в записках Ольги Ваксель. В них есть одна фраза, которую Ольга Ваксель обронила в адрес Надежды Мандельштам: “Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь.” То, что могло стоять за этой фразой не давалo покоя Надежде Мандельштам весной 1967 года и вызвала ее бурную эпистолярную активность, которую иначе, чем паникой, не назовешь. Так в письме своему конфиденту, драматургу Александру Гладкову (8 февраля 1967 года), она пишет:
“Теперь, чего я боюсь. Все началось по моей вине и дикой распущенности того времени. Подробностей говорить не хочу. Я очень боюсь, что это есть в ее дневнике (надо будет это как-то нейтрализовать)”.
“Чего бы мне хотелось - это избежать реалий и выключить себя из этой игры. Проклятое легкомыслие и распутство юности…”
“То, чего я боялась, т. е. реальности, нет ни на грош. Просто он стоял на коленях в гостинице... Боялась я совсем другого - начала.”
(см. об этом также в нашем посте “Вторая книга” против "Третьей книги", (http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/05/blog-post.html)).
Боялась Надежда Мандельштам не зря. Информация такого рода могла быть запросто использована недоброжелателями и против Мандельштама, и против нее самой. Под этим предлогом могла бы серьезно осложниться и ситуация с книгой в “Библиотеке поэта”. Может быть, это и произошло на самом деле - ведь не даром мандельштамовский том не издавался после этого целых 6 лет.
Итак, мы ознакомились с версией Ольги Ваксель. Какова же версия Надежды Мандельштам? Оказывается, oна эволюционировала. В "Воспоминаниях" об Ольге Ваксель нет ни слова. В эссе памяти Анны Ахматовой, вошедшем в "Третью книгу", Ольге Ваксель посвящено не более, чем полторы страницы. И cудя по всему, Надежда Мандельштам, описывая этот любовный кризис, еще не читала самыe страшныe для нее строки воспоминаний Ольги Ваксель. Во всяком случае, Надежда Мандельштам обходится с Ольгой довольно мягко. Ольга предстает здесь как бы жертвой - она постоянно плачет или рыдает. Но даже в этой смягченной картине чувствуется какая-то фальшь. Трудно поверить, что такая женщина как Ольга Ваксель, лучшaя ученицa по "боксу" и "американским танцам" в знаменитом ФЭКСе Козинцева и Трауберга, которая разъезжает по Ленинграду на велосипеде (а не как все - в трамвае) и пьет водку наравне с мужчинами, то и дело плакала на плече у Надежды Мандельштам. Но во "Второй книге", после ознакомления с полным фрагментом записок Ольги Ваксель, Надежда Мандельштам посвятила этой кризисной ситуации целую главу в 11 страниц и дала себе волю. На этих страницах Ольга не только плачет, но и интригует, чего-то требует, "самоутверждается", "унижает соперницу" и т. д., одним словом, совершает поступки, о которых нет ни слова ни в записках Ольги Ваксель, ни в предыдущей версии самой Надежды Мандельштам.
Надежда Мандельштам, обладающая "даром снижения" (характеристика, данная ей Анной Ахматовой), описывает эту любовную коллизию как "заваруху": "В начале этой заварухи я растерялась" ("Вторая книга", стр. 216). Разумеется, этoт конфликт можно было бы назвать по разному: увлечение, неверность, измена, адюльтер, и т. п. Но Надежда Мандельштам выбирает наиболее снижающее слово: "заваруха". Конечно, это одно из ее самых невинных "снижений", ни в какое сравнение не идущее сo снижением, описанным в предыдущем посте. Напомним, что там речь шла о коментарии Надежды Мандельштам к известной фотографии Ахматовой с обнаженными плечами: "Идиотское платье - опущенная грудь, костлявые плечи, базедовидная шея:; "С такой грудью - декольте!"; "и еще вышивка"; "Хорошо, что у Ахматовой не было денег. Она была на редкость безвкусной. В старости, очень толстая, она мне показала платье: "Я сама придумала фасон". Кокетка, платье бебэ. От кокетки оборки. Толста она была как бочка" (“Заметки Н. Я. Мандельштам на полях американского «Собрания сочинений» Мадельштама, http://www.rvb.ru/philologica/04/04mandelshtam.htm).
Именно подобного рода "снижения" (им нет числа во "Второй книге") позволили Лидии Чуковской так сурово высказаться о Надежде Мандельштам в ее "Доме поэта" (http://magazines.russ.ru/druzhba/2001/9/chuk.html):
“Низость, не только неспособная понять высоту, но даже в воображении своем не допускающая, что высота - в отношениях между людьми - существует.”
Эмма Герштейн назвала эту мандельштамовскую ситуацию "самый банальный адюльтер" (Эмма Герштейн, "Мемуары", Санкт-Петербург, ИНАПРЕСС, 1998, стр. 444). С этим также трудно согласиться. Банальные адюльтеры случаются у обыкновенных, "нормальных" людей. И заканчиваются они "нормально": разрывом и разводом, или возвратом и примирением. А Осип Мандельштам пишет стихи о своей любви, o разладе с самим собой (помните строчки из дневников Ольги Ваксель: “говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее” или “он был поэтом в жизни, но большим неудачником”?) и о понимании того, что только в какой-то нереальной, несуществующей, "заресничной" стране "Там ты будешь мне жена". А через десять лет, уже после смерти Ольги Ваксель он говорит: "Я тяжкую память твою берегу..." Вот такая "заваруха" (или, если хотите, "самый банальный адюльтер") случилась с Осипом Мандельштамом. А не было бы "заварухи", не было бы и стихов, четырех жемчужин русской любовной лирики.Вернемся теперь к самому драматическому моменту отношений в этом треугольнике. Обе женщины совершенно по-разному описывают поведение как Ольги, так и, в особенности, Мандельштама в момент разрыва. Трудно поверить, что на минутку забежавший домой и собиравшийся на свидание с Ольгой, Осип Мандельштам, увидев, что жена собирается уходить к другому, немедленно меняет решение - звонит Ольге и говорит " грубо и резко: я не приду, я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда..." И затем фраза: "Мне не нравится ваше отношение к людям..." ("Вторая книга", стр. 220). Самое удивительное, что последняя фраза, повторится слово в слово в 1933 году, в аналогичной ситуации, но уже с поэтессой Марией Петровых (стр. 223). Вообще, Надежда Мандельштам заставляет говорить поэта, автора гениальных стихов и не менее гениальной прозы, каким-то странным суконным языком. А может, вдова просто приписывает Мандельштаму эти неуклюжие слова? Тогда у нее не хватило воображения, и она повторяется. После таких "пересказов" исчезает доверие ко всей версии Надежды Мандельштам. Затем, вряд ли только угроза ухода к Татлину могла привести к разрыву. Кто только ни уходил к Татлину:
“Про Татлина - он всегда был один, и я знаю не один случай, когда женщина, меняя мужа или выбирая себе второго, временно сходилась с Татлиным.” (Из письма Александру Гладкову, 8 февраля 1967 года).
Может быть, здесь была типичная в таких ситуациях угроза самоубийства. Тем более, что тема самоубийства была не чужда Надежде Мандельштам (см. многочисленные места во "Второй книге"). Вероятнее всего, разрыв произошел под давлением Надежды Мандельштам. Что бы не послужило причиной, разрыв произошел, и он был грубый и крайне некрасивый.
Стихотворение, о котором мы будем говорить, носит название "Неправда" (см. О. Мандельштам "Собрание сочинений в четырех томах", т. 3, Арт-Бизнес-Центр, Москва, 1994, стр. 48). Оно входит в группу стихов под условным названием "Волчий цикл", созданных весной 1931 года. И хотя точная дата написания "Неправды" известна - это 4 апреля 1931 года, мы считаем, что в контекст этого стихотворения следует включить события более ранних лет, в частности, увлечение Осипа Мандельштама Ольгой Ваксель весной 1925 года и драматический разрыв с ней, роль Надежды Мандельштам в этом разрыве, частые случаи искажения Надеждой Мандельштам фактов, и многое другое. Ниже мы постараемся это обосновать.
Вот само стихотворение:
“Я с дымящей лучиной вxожу
К шестипалой неправде в избу:
- Дай-ка я на тебя погляжу,
Ведь лежать мне в сосновом гробу.
А она мне соленыx грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьиx пупков
Подает мне горячий отвар.
Заxочу,- говорит,- дам еще!..
Ну, а я не дышу, сам не рад.
Шасть к порогу - куда там... в плечо
Уцепилась и тащит назад.
Вошь да глушь у нее, тишь да мша,-
Полуспаленка, полутюрьма...
- Ничего, xороша, xороша...
Я и сам ведь такой же, кума.”
О чем это странное и, пожалуй, самое страшное стихотворение Мандельштама? Что это за «шестипалая неправда», и почему поэт ощущает такую страшную общность с ней: “Я и сам ведь такой же, кума”?
Надежда Мандельштам в своем комментарии к стихам 1930 - 1937 гг. (см. Надежда Мандельштам, “Третья Книга”, Москва, Аграф, 2006, стр. 254) дает следующее толкование: “О шестипалости - это, конечно, фольклор, но, кроме того, кличка была и “рябой”, и “шестипалый”... Как, ты не знаешь: у него на руке (или на ноге) - шесть пальцев... И об этом будто в приметах охранки”.
Конечно, намек на шестипалость Сталина просто несерьезен. Да и не был еще в начале 1931 года Сталин тем страшным будущим Сталиным, а сам Мандельштам не был таким уж ярым антисталинистом. Время "кремлевского горца" 1933 года еще не наступило. Так что предположение Надежды Мандельштам вряд ли можно признать состоятельным.
Вот если бы стихотворение "Неправда" былo написанo после "Глазами Сталина раздвинута гора... ("Ода", январь 1937г.) или "Будет будить разум и жизнь Сталин" (из стихотворения "Если б меня наши враги взяли", март 1937г.) или после ряда других покаянных стихов , в которых Мандельштам славословит Сталина, то его можно было бы интерпретировать как осознание вины и стыда за написанное.
Итак, это не о Сталине. Тогда - о чем же? Известный американский мандельштамовед Омри Ронен пытается как-то связать "Неправду" с ужасами коллективизации
(http://magazines.russ.ru/zvezda/2007/9/ro14-pr.html):
“Несколько стихотворений, написанных Мандельштамом в начале тридцатых годов, свидетельствуют о его глубоком сочувствии жертвам коллективизации. Одно из них, о шестипалой неправде… “
Но вот свидетельство писателя Михаила Давыдовича Вольпина в пересказе литературоведа Бенедикта Сарнова (http://www.lechaim.ru/ARHIV/151/sarnov.htm):
“М.Д. Вольпин (друг и соавтор Николая Эрдмана) в конце 29-го или в самом начале 30-го оказался где-то в глубинке, в селе. И собственными своими глазами увидал все ужасы коллективизации и «ликвидации кулачества как класса». Увиденное потрясло его до глубины души. Подавленный - лучше даже сказать, раздавленный - этими своими впечатлениями, он поделился ими с Мандельштамом. Но, вопреки ожиданиям, сочувствия у него не нашел. Выслушав его рассказы, Осип Эмильевич надменно вскинул голову и величественно произнес:
- Вы не видите бронзовый профиль Истории.
Рассказ этот я слышал от самого Михаила Давыдовича”.
См. также аналогичное свидетельство в книге “Анна Ахматова в записях Дувакина” (Москва, Наталис, 1999, стр. 266).
Вообще, в 1931 году у Мандельштама не было ни одного стихотворения, в котором он затронул бы колхозно-крестьянскую тему.
Осознание крестьянской трагедии пришло к Мандельштаму позже, в 1933 году, после посещения Крыма, и отразилось в его знаменитом стихотворении
"Холодная весна. Бесхлебный, робкий Крым…
Природа своего не узнает лица
И тени страшные Украйны и Кубани -
На войлочной земле голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца..."
Таким образом, обе попытки объяснения этого стихотворения политическими мотивами не очень убедительны. Но если не политика, то что же? Может быть, это oтголоски нашумевшего скандала с "Тилем Уленшпигелем" (более подробно о нем в одном из последующих постов), в котором изначально был виноват сам Мандельштам, но затем он был незаслуженно оболган, очернен и буквально затравлен официальной советской прессой? Но это с куда большими основаниями можно связать с одним из его наиболее популярных стихотворений, шедеврoм гражданской лирики:
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,
Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.
Разница в звучании обоих стихотворений очевидна. В стихотворении "За гремучую доблесть грядущих веков..." слышны как мотивы изгойства, отщепенства и отверженности (“Я лишился и чаши на пире отцов, / И веселья, и чести своей.”), так и гражданские мотивы отстаивания человеческого достоинства и достоинства поэта (“Потому что не волк я по крови своей / И меня только равный убьет”). В то время, как в "Неправде" звучат скорее мотивы личной вины, а также сопричастности и совиновности с какой-то шестипалой неправдой: "Я и сам ведь такой же, кума!" Кто же она, эта кума? Эмма Герштейн в своих "Мемуарах" (Санкт-Петербург, Инапресс, 1998, стр. 444). предложила следующее толкование стихотворения: по ее мнению, оно связано с кратким, но бурным романом и драматическим разрывом Осипа Мандельштама с Ольгой Ваксель. A "кума" - это Надежда Мандельштам, которая сыграла весьма активную роль в этом разрыве. Ольга Ваксель и Надежда Мандельштам изложили свои, резко отличающиеся, версии происшедших событий: Ольга Ваксель - в своих дневниковых "Записках", а Надежда Мандельштам - во "Второй книге" (Надежда Мандельштам "Вторая книга", Москва, Согласие, 1999, стр. 216 - 226), и намного откровеннее - в ряде писем. Дневниковые "Записки" велись Ольгой Ваксель вплоть до весны 1932 года (года ее самоубийства), на много лет раньше написания мемуарных книг Надежды Мандельштам. Полный текст фрагмента воспоминаний Ольги Ваксель, в котором говорится о чете Мандельштамов, занимает чуть более одной страницы. Эти "Записки" не предназначались для печати, они явно носили интимный, личный характер. И одно это побуждает относиться к ним с доверием. В целом в дневнике Ольги Ваксель o Надежде Мандельштам написано тепло: "так умна, так жизнерадостна", "я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины". За исключением двух замечаний в адрес Надежды Мандельштам (Ольга называет ее Надюшей, а мужа - Осипом; фамилия "Мандельштам" не упоминается вовсе): "прозаическая художница" и "ноги как у таксы". Правда, сами эти замечания были хотя и обидны, но объективны: художницей Надежда Мандельштам была очень слабой, фактически никакой, что касается внешности, то это, можно сказать, был общеизвестный факт, засвидетельствованный многими современниками. И потом, хочется отметить еще раз, замечания были высказаны частным образом, в дневнике. К Осипу Мандельштаму Ольга Ваксель была куда более строга:
“Я, конечно, была всецело на ее стороне, муж ее мне не был нужен ни в какой степени. Я очень уважала его как поэта, но как человек он был довольно слаб и лжив. Вернее, он был поэтом в жизни, но большим неудачником. Мне очень жаль было портить отношения с Надюшей,… я так пригрелась около этой умной и сердечной женщины…он снова начал писать стихи, тайно, потому что они были посвящены мне. Помню, как, провожая меня, он просил меня зайти с ним в «Асторию», где за столиком продиктовал мне их. Они записаны только на обрывках бумаги, да еще... на граммофонную пластинку. Для того чтобы говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее, он изыскивал всевозможные способы, чтобы увидеть меня лишний раз. Он так запутался в противоречиях, так отчаянно цеплялся за остатки здравого смысла, что было жалко смотреть… Для того чтобы иногда видаться со мной, Осип снял комнату в «Англетере», но ему не пришлось часто меня там видеть. Вся эта комедия начала мне сильно надоедать. Для того чтобы выслушивать его стихи и признания, достаточно было и проводов на извозчике с Морской на Таврическую. Я чувствовала себя в дурацком положении, когда он брал с меня клятву ни о чем не говорить Надюше…Я сказала о своем намерении больше у них не бывать, он пришел в такой ужас, плакал, становился на колени, уговаривал меня пожалеть его, в сотый раз уверяя, что он не может без меня жить и т. д. Скоро я ушла и больше у них не бывала…Как они с Надюшей разобрались во всем этом, я не знаю, но после нескольких телефонных звонков с приглашением с ее стороны я ничего о ней не слыхала в течение 3-х лет, когда, набравшись храбрости, зашла к ней в Детском Селе, куда они переехали и где я была на съемке.” (полный текст фрагмента, касающегося Мандельштамов, см. в предисловии Павла Нерлера к книге Надежды Мандельштам "Об Ахматовой" (Издание второе, исправленное), Три квадрата, Москва, 2008, http://imwerden.de/pdf/mandelstam_nadezhda_ob_akhmatovoy_2008_text.pdf).
Из этого отрывка можно заключить, что Ольга Ваксель до такой степени не была заинтересована в Мандельштаме как мужчине, что явно недооценила посвященные ей трагические стихи о любви ("Жизнь упала, как зарница..." и "Я буду метаться по табору улицы темной..."). Это тем более странно, что она сама была интересным поэтом, правда, не очень сильным. Надежда Мандельштам оценила стихи вернее: "Дура была Ольга - такие стихи получила!..” (Из письма Н. Мандельштам Е. Лившиц, 18 марта 1967). Правда, это была оценка через 35 лет. Вернемся, однако, еще раз к Надежде Мандельштам в записках Ольги Ваксель. В них есть одна фраза, которую Ольга Ваксель обронила в адрес Надежды Мандельштам: “Она оказалась немножко лесбиянкой и пыталась меня совратить на этот путь.” То, что могло стоять за этой фразой не давалo покоя Надежде Мандельштам весной 1967 года и вызвала ее бурную эпистолярную активность, которую иначе, чем паникой, не назовешь. Так в письме своему конфиденту, драматургу Александру Гладкову (8 февраля 1967 года), она пишет:
“Теперь, чего я боюсь. Все началось по моей вине и дикой распущенности того времени. Подробностей говорить не хочу. Я очень боюсь, что это есть в ее дневнике (надо будет это как-то нейтрализовать)”.
“Чего бы мне хотелось - это избежать реалий и выключить себя из этой игры. Проклятое легкомыслие и распутство юности…”
“То, чего я боялась, т. е. реальности, нет ни на грош. Просто он стоял на коленях в гостинице... Боялась я совсем другого - начала.”
(см. об этом также в нашем посте “Вторая книга” против "Третьей книги", (http://nmandelshtam.blogspot.com/2012/05/blog-post.html)).
Боялась Надежда Мандельштам не зря. Информация такого рода могла быть запросто использована недоброжелателями и против Мандельштама, и против нее самой. Под этим предлогом могла бы серьезно осложниться и ситуация с книгой в “Библиотеке поэта”. Может быть, это и произошло на самом деле - ведь не даром мандельштамовский том не издавался после этого целых 6 лет.
Итак, мы ознакомились с версией Ольги Ваксель. Какова же версия Надежды Мандельштам? Оказывается, oна эволюционировала. В "Воспоминаниях" об Ольге Ваксель нет ни слова. В эссе памяти Анны Ахматовой, вошедшем в "Третью книгу", Ольге Ваксель посвящено не более, чем полторы страницы. И cудя по всему, Надежда Мандельштам, описывая этот любовный кризис, еще не читала самыe страшныe для нее строки воспоминаний Ольги Ваксель. Во всяком случае, Надежда Мандельштам обходится с Ольгой довольно мягко. Ольга предстает здесь как бы жертвой - она постоянно плачет или рыдает. Но даже в этой смягченной картине чувствуется какая-то фальшь. Трудно поверить, что такая женщина как Ольга Ваксель, лучшaя ученицa по "боксу" и "американским танцам" в знаменитом ФЭКСе Козинцева и Трауберга, которая разъезжает по Ленинграду на велосипеде (а не как все - в трамвае) и пьет водку наравне с мужчинами, то и дело плакала на плече у Надежды Мандельштам. Но во "Второй книге", после ознакомления с полным фрагментом записок Ольги Ваксель, Надежда Мандельштам посвятила этой кризисной ситуации целую главу в 11 страниц и дала себе волю. На этих страницах Ольга не только плачет, но и интригует, чего-то требует, "самоутверждается", "унижает соперницу" и т. д., одним словом, совершает поступки, о которых нет ни слова ни в записках Ольги Ваксель, ни в предыдущей версии самой Надежды Мандельштам.
Надежда Мандельштам, обладающая "даром снижения" (характеристика, данная ей Анной Ахматовой), описывает эту любовную коллизию как "заваруху": "В начале этой заварухи я растерялась" ("Вторая книга", стр. 216). Разумеется, этoт конфликт можно было бы назвать по разному: увлечение, неверность, измена, адюльтер, и т. п. Но Надежда Мандельштам выбирает наиболее снижающее слово: "заваруха". Конечно, это одно из ее самых невинных "снижений", ни в какое сравнение не идущее сo снижением, описанным в предыдущем посте. Напомним, что там речь шла о коментарии Надежды Мандельштам к известной фотографии Ахматовой с обнаженными плечами: "Идиотское платье - опущенная грудь, костлявые плечи, базедовидная шея:; "С такой грудью - декольте!"; "и еще вышивка"; "Хорошо, что у Ахматовой не было денег. Она была на редкость безвкусной. В старости, очень толстая, она мне показала платье: "Я сама придумала фасон". Кокетка, платье бебэ. От кокетки оборки. Толста она была как бочка" (“Заметки Н. Я. Мандельштам на полях американского «Собрания сочинений» Мадельштама, http://www.rvb.ru/philologica/04/04mandelshtam.htm).
Именно подобного рода "снижения" (им нет числа во "Второй книге") позволили Лидии Чуковской так сурово высказаться о Надежде Мандельштам в ее "Доме поэта" (http://magazines.russ.ru/druzhba/2001/9/chuk.html):
“Низость, не только неспособная понять высоту, но даже в воображении своем не допускающая, что высота - в отношениях между людьми - существует.”
Эмма Герштейн назвала эту мандельштамовскую ситуацию "самый банальный адюльтер" (Эмма Герштейн, "Мемуары", Санкт-Петербург, ИНАПРЕСС, 1998, стр. 444). С этим также трудно согласиться. Банальные адюльтеры случаются у обыкновенных, "нормальных" людей. И заканчиваются они "нормально": разрывом и разводом, или возвратом и примирением. А Осип Мандельштам пишет стихи о своей любви, o разладе с самим собой (помните строчки из дневников Ольги Ваксель: “говорить мне о своей любви, вернее, о любви ко мне для себя и о необходимости любви к Надюше для нее” или “он был поэтом в жизни, но большим неудачником”?) и о понимании того, что только в какой-то нереальной, несуществующей, "заресничной" стране "Там ты будешь мне жена". А через десять лет, уже после смерти Ольги Ваксель он говорит: "Я тяжкую память твою берегу..." Вот такая "заваруха" (или, если хотите, "самый банальный адюльтер") случилась с Осипом Мандельштамом. А не было бы "заварухи", не было бы и стихов, четырех жемчужин русской любовной лирики.Вернемся теперь к самому драматическому моменту отношений в этом треугольнике. Обе женщины совершенно по-разному описывают поведение как Ольги, так и, в особенности, Мандельштама в момент разрыва. Трудно поверить, что на минутку забежавший домой и собиравшийся на свидание с Ольгой, Осип Мандельштам, увидев, что жена собирается уходить к другому, немедленно меняет решение - звонит Ольге и говорит " грубо и резко: я не приду, я остаюсь с Надей, больше мы не увидимся, нет, никогда..." И затем фраза: "Мне не нравится ваше отношение к людям..." ("Вторая книга", стр. 220). Самое удивительное, что последняя фраза, повторится слово в слово в 1933 году, в аналогичной ситуации, но уже с поэтессой Марией Петровых (стр. 223). Вообще, Надежда Мандельштам заставляет говорить поэта, автора гениальных стихов и не менее гениальной прозы, каким-то странным суконным языком. А может, вдова просто приписывает Мандельштаму эти неуклюжие слова? Тогда у нее не хватило воображения, и она повторяется. После таких "пересказов" исчезает доверие ко всей версии Надежды Мандельштам. Затем, вряд ли только угроза ухода к Татлину могла привести к разрыву. Кто только ни уходил к Татлину:
“Про Татлина - он всегда был один, и я знаю не один случай, когда женщина, меняя мужа или выбирая себе второго, временно сходилась с Татлиным.” (Из письма Александру Гладкову, 8 февраля 1967 года).
Может быть, здесь была типичная в таких ситуациях угроза самоубийства. Тем более, что тема самоубийства была не чужда Надежде Мандельштам (см. многочисленные места во "Второй книге"). Вероятнее всего, разрыв произошел под давлением Надежды Мандельштам. Что бы не послужило причиной, разрыв произошел, и он был грубый и крайне некрасивый.