Из дневника Сергея Андреевича Пионтковского.
Лето 1927 года было тяжелое. Я только и делал, что писал, да писал. Писал для Коминтерна, писал для российских газет, писал для Истпарта, никогда в жизни я еще так много не писал, как в это лето.
Я уже давно задумал написать большую работу, посвященную специально Октябрю, ограниченную хронологическими рамками Октября. Хотелось выпустить эту работу к десятилетию. Ряд глав этой работы я написал и рассовал в журналы, но большую работу листов в 12 размером ни одно издательство не хотело брать и пришлось ухватиться за предложение Истпарта и написать для них небольшую брошюрку об Октябре. Так как часть глав уже у меня была написана, и я быстро сделал брошюру в шесть листов.
Весною же ко мне явился до тех пор мне неизвестный Эльвов и предложил мне написать ряд глав для истории партии под редакцией Ярославского. Эльвов был занятный парень, большой, здоровый, рыжий, в очках, очень неглупый, а больше хитрый, - он производил довольно приятное впечатление, умел вовремя молчать, вовремя стушеваться, был в достаточной степени двуличным.
Для написания Истории партии Ярославского он собирал со всех концов людей. За меня сначала схватился зубами и руками, навьючил на меня целую гору статей. Писание подвигалось очень медленно, да и до сих пор еще я написал всего-навсего полторы главы, а уже с того времени прошло около года. Я должен был представить свои главы осенью 27 г.
По вопросам написания истории партии происходило несколько собраний у Ярославского. До того времени я только слышал о Ярославском, да видел его на трибунах. Он производил занятное впечатление. Несомненно, историю партии Ярославский знал как никто, в особенности историю партии во время нашей революции знал он хорошо. Это было видно в каждой его фразе и в каждом его слове. Но, зная хорошо материалы по истории, в особенности под углом зрения ЦКК, т.е. зная те моменты истории партии, с которыми приходилось вести борьбу, Ярославский недостаточно широко схватывал отдельные эпизоды и не давал координирующих мыслей.
На этих собраниях, кроме вопросов написания истории, распределения глав, заслушивания отдельных планов по отдельным главам, Ярославский рассказывал нам о партийных делах. Как раз в это время происходил летний Пленум, и он рассказывал нам о борьбе вокруг китайского вопроса, о позиции Троцкого с требованием выбросить в Китае лозунг Советов, словом давал некоторую информацию о том, что происходило на партийных верхах.
После этих собраний, пробуя подогнать нас в писании истории, Ярославский вызывал нас по очереди к себе. Вызвал он и меня к себе летом на дачу. Жил он в Серебряном Бору, занимал огромную дачу...
Он стал рассказывать мне о том, как он пишет историю партии, показал мне корректуры, похвастался тем, что его историю партии переводят на какие-то туземные языки, т.е. на языки нацменьшинств, и предложил мне написать в его историю партии главу о гражданской войне.
Я обещал, но потом так замотался и так устал, что главы этой не написал. Ярославский вообще умел держать язык за зубами и во все те встречи, которые у нас с ним были, несмотря на все наши старания выжать из него побольше, он говорил довольно мало, кроме колкостей насчет Троцкого.
Троцкого он определенно не любил [это было взаимно]. Вообще из его слов создавалось впечатление, что он занимает довольно - таки правую позицию. Об идее советов в Китае он сказал так: Опять, говорит, Троцкий со своими перманентными советами выступил.
Историю партии к осени мы никто не написали и приблизительно в сентябре-октябре Ярославский опять вызвал нас всех к себе и страшным образом изругал. Вся эта история приближается к концу, и опять предстоят длинные разговоры и с Ярославским и с Поповым, который негласно редактирует всю Историю, и с рядом других лиц о характере отдельных глав и статей...
В пятницу я ходил в гости к Самуилу Марковичу. Там хоть были два интересных человека, с которыми можно было разговаривать: писатель Алексеев и Левидов. Алексеев написал уже три больших романа на историческую тему из истории нашей революции: "Большевики", "Зеленая Радуга" и "17-й год".
Он очень забавный парень, большой, худой, выше меня ростом, с черной окладистой бородой, довольно добродушный и, по-видимому, вообще мало образованный и малограмотный. В разговоре он мне сказал: я тоже образованный человек, я трехгодичный курс в Свердловске кончил.
Недавно он выпустил роман "17-й год", вокруг которого и вертелся разговор. В этом романе Алексеев изображает всю революцию только как солдатский бунт, как солдатское восстание: ни массы, ни рабочих, ни партии в романе почти что нет. А назвал свой роман "17-й год" - огромная претензия.
Я ему сказал это, он очень огорчился и расстроился, стал доказывать, что он изучал эпоху в архивах Октябрьской революции, на выставки ходил и что его роман должен служить художественным учебником по истории 17-го года...
23 - 29 октября 1927 года.
ЗА НЕДЕЛЮ.
Вся неделя прошла. То лекции, то разговоры об оппозиции, то чтение каких-то документов и газет. В понедельник утром была лекция. К лекции навалила масса народу. Читал им о Пугачевщине, цитировал новые документы. Слушали с большим интересом.
Вечером читал в ГМТУ лекцию об Октябрьской революции. Читал эпоху войны и Февраля, разбирал и сопоставлял прогноз революции, данный Лениным и Троцким во время войны, и их оценку Февральской революции.
Во время лекции группа ребят начала шептаться и пересмеиваться. Я предложил им остаться после лекции и объясниться в чем дело, а не перешептываться и не нервировать тем самым меня.
После лекции они с азартом заявили мне, что я читал тенденциозно и совсем не так, как следует, что я тенденциозен в двух положениях: я слишком много уделял внимания ошибкам Троцкого в период войны и в момент Февральской революции. Троцкий, как сказал мне один из них с величайшей яростью, не представлял в то время отдельного течения. За ним не было ни организации, ни аппарата. Поэтому рассказывать об его ошибках в период войны и в момент Февральской революции - совершенно излишне. Я сказал, что Троцкого ставлю выше, чем они, и считаю, конечно, что Троцкий представляет, несомненно, резко выраженное и очерченное течение социал-демократической мысли.
Другое их возражение касалось Апрельской конференции. Они заявили, что Апрельскую конференцию нужно изображать не как борьбу между Лениным и Каменевым, а как борьбу между Лениным и Рыковым. Сославшись при этом на оценку, данную Лениным рыковской позиции в апреле, я ответил, что читал не биографический очерк, а историю вообще и давал очерки истории партийных течений в тот или другой момент.
Поэтому мне приходится брать именно Каменева как центральную фигуру того времени, которое занимало антиленинскую позицию и которое встретило на Апрельской конференции жестокий отпор. Вокруг этих ребят - их было трое или четверо - собралось сейчас же несколько сочувствующих. Внимательно слушала спор и вся остальная аудитория.
Сочувствующая какая-то черноглазая маленькая девчонка мне с азартом заявила, что каждый год их заставляют изучать историю партии по-новому и это им надоело. Совершенно случайно в дальнейшем разговоре я узнал - эта девочка не член партии, как она мне сказала, но очень интересующаяся всеми партийными вопросами, как и вопросами внешней и внутренней политики.
Такое настроение в аудитории, группы, занимающей резко оппозиционную политику, общий повышенный тон начинают придавать лекциям по Октябрьской революции особую политическую остроту. Это в особенности сказалось на тех лекциях, где присутствовали большие массы народа.
Во вторник на лекции по Октябрьской революции во 2-м Университете и в субботу в Промышленно-экономическом институте, где на лекции присутствовало от 600 до 700 человек, настроение аудитории чрезвычайно наладилось.
Слушали лекцию с необычайным неослабеваемым ни на минуту вниманием. В то же самое время в этом внимании не чувствовалось родственной теплоты, не чувствовалось настроения, родственного лектору.
Все время чувствовалась огромная настороженность, огромная требовательность, огромное напряжение и внимание, особенно обостряющееся при произнесении тех или других политических имен, хорошо известных аудитории.
Каждое свое положение я старался аргументировать подлинными цитатами. Читая при разборе мнений Ленина и Троцкого цитаты из их сочинений, я указывал точно каждый раз, где напечатана та или другая статья, из какого тома, с какой страницы я привожу им цитаты.
Кроме лекции во вторник утром мне пришлось быть у Ярославского. Здесь разыгралась довольно пикантная история, вернее просто голая склока. Дело в том, что я обещал написать для "Истории партии" Ярославского 5 глав. До сих пор их не написал и, конечно, не напишу.
В мое отсутствие группа шустрых ребят распределила между собой три главы из моих пяти и начала их писать. Дня за три до этого они предупредили меня, что, ввиду того, что я не написал этих глав, они произвели их распределение между собой.
Я, конечно, впал в амбицию. Тогда они решили собраться у Ярославского с тем, чтобы закрепить за собой захваченные у меня главы. Дело сводилось к простой комбинации. Мальчики настаивали на скорейшем написании истории партии, учитывая стремление Ярославского прославиться, как историка.
Мальчики, захватив в свои руки главы, старались поскорее их написать, чтобы тем самым показать, что они готовы в трудную минуту, в какой угодно срок помочь партии, а в то же время, мазнуть меня, как захватившего в свои руки материал и не выполнившего обещания.
При такой комбинации мне не очень хотелось идти к Ярославскому. Я попробовал не придти в назначенный час, но они вызвали меня к телефону и мне пришлось экстренно явиться.
Здесь в кабинете Ярославского на его квартире мы довольно сильно начали ругаться. Мальчишки наскакивали на меня за просроченное время, за то, что я не выполнил взятой на себя работы и тем самым затормозил время.
Я огрызался тем, что нечестно не написать, а нечестно захватить мои главы. Как выход из создавшегося положения я предлагал подойти к вопросу по-большевистски, практически и точно учесть сроки и возможности, чтобы таким образом создать обстановку для скорейшего выхода "Истории партии".
Ярославский попробовал что-то буркнуть против меня, но, в конце концов, ни у кого не осталось другого выхода, как принять мое предложение. Оно было зафиксировано, причем был произведен новый дележ глав.
Я отказался от трех глав, захваченных у меня, и оставил за собой условно две главы. После этого мы все гурьбою вышли на улицу, и здесь началась отчаянная перебранка с употреблением самых энергичных слов и выражений.
Ребята доказывали, что я, не выполнив своей работы, навалил на них лишнюю работу. Я говорил, что они жулики и ведут себя не по-товарищески и не партийно, что для них интерес заключается в написании каких-то двух листов, когда для меня, написавшего ряд книг, эти листы не представляют никакого интереса. И мои и их исторические звания и достоинства были рассмотрены подробно.
Одним словом, помянув родителей своих и других, в конце концов, после большой ругани мы расстались. Я усиленно при этом подчеркивал, что борьба идет из-за метода действия, что я считаю их метод действия, не сообщивши предварительно мне и не поговоривши со мной, за моей спиной захватить главы - не товарищескими, не коммунистическими и не партийными.
Вечером Минц, яростно ругавшийся со мной утром, позвонил мне по телефону и попросил у меня извинения. А при встрече в четверг в Ленинградском университете сознался, что он поступил неправильно и неверно и что, конечно, нужно было предварительно снестись со мной. Я сказал, что если он понял всю некультурность своего поведения, то этот вопрос исчерпан.
После лекции во вторник я немножко развлекался тем, что дразнил Елену. Вечером в этот день у меня был доклад в МК о международном значении Октябрьской революции. Доклад происходил в так называемом методическом кабинете. Сюда собиралось человек 12-15 рабочих, агитаторов с фабрик и заводов.
Мы долго препирались, кто начнет. Я ли буду делать вступительное слово или они будут предлагать мне вопросы.
На беседе присутствовала какая-то баба в качестве комиссара, которая чрезвычайно внимательно следила за всей беседой, подавала свои реплики, указывала на каком съезде и в каком протоколе имеется та или другая резолюция, блеща знанием всех партийных постановлений и отсутствием всякой партийной мысли. Ребята предлагали очень интересные вопросы.
Вопросы вертелись вокруг сущности Октябрьской революции. Их это интересовало не с исторической, а с практической стороны.
Ребята спросили, выполнили ли мы на практике те задачи, которые стояли перед Октябрем. Поставила ли Октябрьская революция в порядок дня всего мирового пролетарского движения вопрос о социалистической революции...
https://prozhito.org/notes?date=%221927-01-01%22&diaries=%5B500%5D
[С.А.Пионтковский (1891-1937) - советский историк. Расстрелян 8 марта 1937 года. Его племянник А.А.Пионтковский (1940 - ) - лютый враг нынешнего и, видимо, будущих правительств России.]
https://vlad17-gradov.livejournal.com/157389.html
Я уже давно задумал написать большую работу, посвященную специально Октябрю, ограниченную хронологическими рамками Октября. Хотелось выпустить эту работу к десятилетию. Ряд глав этой работы я написал и рассовал в журналы, но большую работу листов в 12 размером ни одно издательство не хотело брать и пришлось ухватиться за предложение Истпарта и написать для них небольшую брошюрку об Октябре. Так как часть глав уже у меня была написана, и я быстро сделал брошюру в шесть листов.
Весною же ко мне явился до тех пор мне неизвестный Эльвов и предложил мне написать ряд глав для истории партии под редакцией Ярославского. Эльвов был занятный парень, большой, здоровый, рыжий, в очках, очень неглупый, а больше хитрый, - он производил довольно приятное впечатление, умел вовремя молчать, вовремя стушеваться, был в достаточной степени двуличным.
Для написания Истории партии Ярославского он собирал со всех концов людей. За меня сначала схватился зубами и руками, навьючил на меня целую гору статей. Писание подвигалось очень медленно, да и до сих пор еще я написал всего-навсего полторы главы, а уже с того времени прошло около года. Я должен был представить свои главы осенью 27 г.
По вопросам написания истории партии происходило несколько собраний у Ярославского. До того времени я только слышал о Ярославском, да видел его на трибунах. Он производил занятное впечатление. Несомненно, историю партии Ярославский знал как никто, в особенности историю партии во время нашей революции знал он хорошо. Это было видно в каждой его фразе и в каждом его слове. Но, зная хорошо материалы по истории, в особенности под углом зрения ЦКК, т.е. зная те моменты истории партии, с которыми приходилось вести борьбу, Ярославский недостаточно широко схватывал отдельные эпизоды и не давал координирующих мыслей.
На этих собраниях, кроме вопросов написания истории, распределения глав, заслушивания отдельных планов по отдельным главам, Ярославский рассказывал нам о партийных делах. Как раз в это время происходил летний Пленум, и он рассказывал нам о борьбе вокруг китайского вопроса, о позиции Троцкого с требованием выбросить в Китае лозунг Советов, словом давал некоторую информацию о том, что происходило на партийных верхах.
После этих собраний, пробуя подогнать нас в писании истории, Ярославский вызывал нас по очереди к себе. Вызвал он и меня к себе летом на дачу. Жил он в Серебряном Бору, занимал огромную дачу...
Он стал рассказывать мне о том, как он пишет историю партии, показал мне корректуры, похвастался тем, что его историю партии переводят на какие-то туземные языки, т.е. на языки нацменьшинств, и предложил мне написать в его историю партии главу о гражданской войне.
Я обещал, но потом так замотался и так устал, что главы этой не написал. Ярославский вообще умел держать язык за зубами и во все те встречи, которые у нас с ним были, несмотря на все наши старания выжать из него побольше, он говорил довольно мало, кроме колкостей насчет Троцкого.
Троцкого он определенно не любил [это было взаимно]. Вообще из его слов создавалось впечатление, что он занимает довольно - таки правую позицию. Об идее советов в Китае он сказал так: Опять, говорит, Троцкий со своими перманентными советами выступил.
Историю партии к осени мы никто не написали и приблизительно в сентябре-октябре Ярославский опять вызвал нас всех к себе и страшным образом изругал. Вся эта история приближается к концу, и опять предстоят длинные разговоры и с Ярославским и с Поповым, который негласно редактирует всю Историю, и с рядом других лиц о характере отдельных глав и статей...
В пятницу я ходил в гости к Самуилу Марковичу. Там хоть были два интересных человека, с которыми можно было разговаривать: писатель Алексеев и Левидов. Алексеев написал уже три больших романа на историческую тему из истории нашей революции: "Большевики", "Зеленая Радуга" и "17-й год".
Он очень забавный парень, большой, худой, выше меня ростом, с черной окладистой бородой, довольно добродушный и, по-видимому, вообще мало образованный и малограмотный. В разговоре он мне сказал: я тоже образованный человек, я трехгодичный курс в Свердловске кончил.
Недавно он выпустил роман "17-й год", вокруг которого и вертелся разговор. В этом романе Алексеев изображает всю революцию только как солдатский бунт, как солдатское восстание: ни массы, ни рабочих, ни партии в романе почти что нет. А назвал свой роман "17-й год" - огромная претензия.
Я ему сказал это, он очень огорчился и расстроился, стал доказывать, что он изучал эпоху в архивах Октябрьской революции, на выставки ходил и что его роман должен служить художественным учебником по истории 17-го года...
23 - 29 октября 1927 года.
ЗА НЕДЕЛЮ.
Вся неделя прошла. То лекции, то разговоры об оппозиции, то чтение каких-то документов и газет. В понедельник утром была лекция. К лекции навалила масса народу. Читал им о Пугачевщине, цитировал новые документы. Слушали с большим интересом.
Вечером читал в ГМТУ лекцию об Октябрьской революции. Читал эпоху войны и Февраля, разбирал и сопоставлял прогноз революции, данный Лениным и Троцким во время войны, и их оценку Февральской революции.
Во время лекции группа ребят начала шептаться и пересмеиваться. Я предложил им остаться после лекции и объясниться в чем дело, а не перешептываться и не нервировать тем самым меня.
После лекции они с азартом заявили мне, что я читал тенденциозно и совсем не так, как следует, что я тенденциозен в двух положениях: я слишком много уделял внимания ошибкам Троцкого в период войны и в момент Февральской революции. Троцкий, как сказал мне один из них с величайшей яростью, не представлял в то время отдельного течения. За ним не было ни организации, ни аппарата. Поэтому рассказывать об его ошибках в период войны и в момент Февральской революции - совершенно излишне. Я сказал, что Троцкого ставлю выше, чем они, и считаю, конечно, что Троцкий представляет, несомненно, резко выраженное и очерченное течение социал-демократической мысли.
Другое их возражение касалось Апрельской конференции. Они заявили, что Апрельскую конференцию нужно изображать не как борьбу между Лениным и Каменевым, а как борьбу между Лениным и Рыковым. Сославшись при этом на оценку, данную Лениным рыковской позиции в апреле, я ответил, что читал не биографический очерк, а историю вообще и давал очерки истории партийных течений в тот или другой момент.
Поэтому мне приходится брать именно Каменева как центральную фигуру того времени, которое занимало антиленинскую позицию и которое встретило на Апрельской конференции жестокий отпор. Вокруг этих ребят - их было трое или четверо - собралось сейчас же несколько сочувствующих. Внимательно слушала спор и вся остальная аудитория.
Сочувствующая какая-то черноглазая маленькая девчонка мне с азартом заявила, что каждый год их заставляют изучать историю партии по-новому и это им надоело. Совершенно случайно в дальнейшем разговоре я узнал - эта девочка не член партии, как она мне сказала, но очень интересующаяся всеми партийными вопросами, как и вопросами внешней и внутренней политики.
Такое настроение в аудитории, группы, занимающей резко оппозиционную политику, общий повышенный тон начинают придавать лекциям по Октябрьской революции особую политическую остроту. Это в особенности сказалось на тех лекциях, где присутствовали большие массы народа.
Во вторник на лекции по Октябрьской революции во 2-м Университете и в субботу в Промышленно-экономическом институте, где на лекции присутствовало от 600 до 700 человек, настроение аудитории чрезвычайно наладилось.
Слушали лекцию с необычайным неослабеваемым ни на минуту вниманием. В то же самое время в этом внимании не чувствовалось родственной теплоты, не чувствовалось настроения, родственного лектору.
Все время чувствовалась огромная настороженность, огромная требовательность, огромное напряжение и внимание, особенно обостряющееся при произнесении тех или других политических имен, хорошо известных аудитории.
Каждое свое положение я старался аргументировать подлинными цитатами. Читая при разборе мнений Ленина и Троцкого цитаты из их сочинений, я указывал точно каждый раз, где напечатана та или другая статья, из какого тома, с какой страницы я привожу им цитаты.
Кроме лекции во вторник утром мне пришлось быть у Ярославского. Здесь разыгралась довольно пикантная история, вернее просто голая склока. Дело в том, что я обещал написать для "Истории партии" Ярославского 5 глав. До сих пор их не написал и, конечно, не напишу.
В мое отсутствие группа шустрых ребят распределила между собой три главы из моих пяти и начала их писать. Дня за три до этого они предупредили меня, что, ввиду того, что я не написал этих глав, они произвели их распределение между собой.
Я, конечно, впал в амбицию. Тогда они решили собраться у Ярославского с тем, чтобы закрепить за собой захваченные у меня главы. Дело сводилось к простой комбинации. Мальчики настаивали на скорейшем написании истории партии, учитывая стремление Ярославского прославиться, как историка.
Мальчики, захватив в свои руки главы, старались поскорее их написать, чтобы тем самым показать, что они готовы в трудную минуту, в какой угодно срок помочь партии, а в то же время, мазнуть меня, как захватившего в свои руки материал и не выполнившего обещания.
При такой комбинации мне не очень хотелось идти к Ярославскому. Я попробовал не придти в назначенный час, но они вызвали меня к телефону и мне пришлось экстренно явиться.
Здесь в кабинете Ярославского на его квартире мы довольно сильно начали ругаться. Мальчишки наскакивали на меня за просроченное время, за то, что я не выполнил взятой на себя работы и тем самым затормозил время.
Я огрызался тем, что нечестно не написать, а нечестно захватить мои главы. Как выход из создавшегося положения я предлагал подойти к вопросу по-большевистски, практически и точно учесть сроки и возможности, чтобы таким образом создать обстановку для скорейшего выхода "Истории партии".
Ярославский попробовал что-то буркнуть против меня, но, в конце концов, ни у кого не осталось другого выхода, как принять мое предложение. Оно было зафиксировано, причем был произведен новый дележ глав.
Я отказался от трех глав, захваченных у меня, и оставил за собой условно две главы. После этого мы все гурьбою вышли на улицу, и здесь началась отчаянная перебранка с употреблением самых энергичных слов и выражений.
Ребята доказывали, что я, не выполнив своей работы, навалил на них лишнюю работу. Я говорил, что они жулики и ведут себя не по-товарищески и не партийно, что для них интерес заключается в написании каких-то двух листов, когда для меня, написавшего ряд книг, эти листы не представляют никакого интереса. И мои и их исторические звания и достоинства были рассмотрены подробно.
Одним словом, помянув родителей своих и других, в конце концов, после большой ругани мы расстались. Я усиленно при этом подчеркивал, что борьба идет из-за метода действия, что я считаю их метод действия, не сообщивши предварительно мне и не поговоривши со мной, за моей спиной захватить главы - не товарищескими, не коммунистическими и не партийными.
Вечером Минц, яростно ругавшийся со мной утром, позвонил мне по телефону и попросил у меня извинения. А при встрече в четверг в Ленинградском университете сознался, что он поступил неправильно и неверно и что, конечно, нужно было предварительно снестись со мной. Я сказал, что если он понял всю некультурность своего поведения, то этот вопрос исчерпан.
После лекции во вторник я немножко развлекался тем, что дразнил Елену. Вечером в этот день у меня был доклад в МК о международном значении Октябрьской революции. Доклад происходил в так называемом методическом кабинете. Сюда собиралось человек 12-15 рабочих, агитаторов с фабрик и заводов.
Мы долго препирались, кто начнет. Я ли буду делать вступительное слово или они будут предлагать мне вопросы.
На беседе присутствовала какая-то баба в качестве комиссара, которая чрезвычайно внимательно следила за всей беседой, подавала свои реплики, указывала на каком съезде и в каком протоколе имеется та или другая резолюция, блеща знанием всех партийных постановлений и отсутствием всякой партийной мысли. Ребята предлагали очень интересные вопросы.
Вопросы вертелись вокруг сущности Октябрьской революции. Их это интересовало не с исторической, а с практической стороны.
Ребята спросили, выполнили ли мы на практике те задачи, которые стояли перед Октябрем. Поставила ли Октябрьская революция в порядок дня всего мирового пролетарского движения вопрос о социалистической революции...
https://prozhito.org/notes?date=%221927-01-01%22&diaries=%5B500%5D
[С.А.Пионтковский (1891-1937) - советский историк. Расстрелян 8 марта 1937 года. Его племянник А.А.Пионтковский (1940 - ) - лютый враг нынешнего и, видимо, будущих правительств России.]
https://vlad17-gradov.livejournal.com/157389.html