Не отступать и помнить
Как все эти прокуренные донецкие мужики, шахтеры и железнодорожники попали на край того поля - никто уже не расскажет. Война такое дело, что никто солдата не спрашивает. Но тогда, в августе 1941-го, их судьба уже была написана.
Когда я думаю об этих бойцах, поднятых нами за несколько лет из сырого песка, почему-то всегда вижу перед собой плацкартный вагон, в котором нас, донецких пацанов, везли в неведомую и страшную армию. Кто-то рассудительно пил молоко, мол, "а когда ж теперь я его попью?". Кто-то менял на полустанках последнюю рубашку на водку с тем же резоном. А потом все такие разные вдруг стали одинаковыми, защитно-шинельного цвета, сменив расхлябанность прежней гражданской жизни на правильные солдатские мысли.
Конечно, между нами, служившими свои срочные службы безо всякой для себя опасности и даже кое-где весело, и ними, вставшими в упрямую оборону на краю маленького села в Черниговской области на изломе лета первого года войны, огромная разница. Просто я знаю, какими они были, эти разновозрастные солдаты, встреченные нами однажды на краю мрачного смешанного леса. Я видел тысячи таких же мужиков и парней.
Я представляю их твердые спины, простую донбасскую речь, пересыпанную колоритным шоканьем. Слышу их неторопливые разговоры и чувствую их упрямство, когда нужно было выбирать между отступлением и смертью. Их хорошо знакомый мне донецкий характер, благодаря которому большинство должностей младших командиров уже в наше время безоговорочно занимали те самые пацаны из плацкартного вагона. Почему-то я так же ясно, как свои собственные воспоминания, вижу их выгоревшие беспогонные гимнастерки с малиновыми пехотными петлицами, сильные руки с черными ногтями и коричневые шеи. Пробившийся через нагромождение семидесяти двух лет крепкий запах пота и кожаной амуниции царапает ноздри. Я чувствую, что они не собирались ныть, ругать плохую власть или идти сдаваться. Что-что, а сдаваться - нет.
В конце июля 1941 года их, донецких и луганских мобилизованных, привезли в Чугуев. Тоже был какой-то вагон, какие-то разговоры. Наверняка кто-то что-то и выпил, как же без этого. 295-я стрелковая дивизия спешно формировалась для обороны Киева вместо перемолотых у границ кадровых частей РККА. Эти "второочередные дивизии" не предусматривались довоенным планом мобилизации, но жизнь внесла свои коррективы. Командир новосозданной дивизии полковник Андрюков объявил своим бойцам, что враг прорвал Киевский укрепрайон и его нужно не пустить к украинской столице. Немцев надо остановить, товарищи.
Стахановского энтузиазма у людей, привыкших к тяжелому физическому труду, слова начальства не вызвали. Но и сомнений ни у кого не было: раз надо - значит не пустим. Дать на-гора план - дело святое. Да и земля это наша. А в этом смысле не очень важно, на каком именно поле бить фашистов - прямо у самого Киева или за шестьдесят километров от него, отмахивая от врага весь правый фланг 37-й армии.
Да, судьба их была написана. Еще в тот момент, когда немцы проскочили по деревянному мосту на левый берег Днепра и начали развивать неожиданный для них успех. Но это было понятно, может быть, только штабным стратегам да нам задним умом. Солдат видит травинки на бруствере окопа, торчащие из рыхлой почвы. Огромное небо. И атакующую после плотного артобстрела вражескую пехоту.
Тогда они договорились обо всем без слов потому, что для правильного понимания момента слова им были не нужны. Было только решение добежать, дойти, доползти до врага и разорвать ему глотку. Никто не произносил даже про себя слово «умереть». Но их тела приготовились умереть достойно, как положено мужчине и воину.
Семен Поляков из Макеевки и Александр Василенко из Красноармейска приняли свою порцию смертоносного железа в одиночных ячейках. Так их и нашли, на дне узкого окопчика, вместе со всеми нехитрыми пожитками. Каждый раз поражаешься хрупкости такого сильного, ловкого и крепкого человеческого тела. Неизвестно зачем хранимая ампула жидкости из индивидуального противохимического пакета, зеркальце для бритья и даже стеклянная фляжка - все уцелело. А боец - нет.
Вот он, Василенко, смотрит с фотографии: весна на Южном берегу Крыма, пальма, щегольские хромачи и френч. Или молодой и оттого слишком серьезный Яков Матвиенко из Старобешевского района. Здоровенный картуз, белая рубашка с галстуком. Лучшие вещи в гардеробе для единственной фотографии, сохранившейся в семье. Оставил дома крохотного сына и сгинул невесть где на целых 72 года. Такое, наверное, можно сказать про каждого из них.
Как и про тех бойцов, что лежали в земле, по-братски обнявшись, не оставив друг друга ни этом свете, ни на том. Во дворе бывшей сельской школы (ныне пребывающей с разрухе и запустении), где когда-то резвились пионеры, получилась огромная яма. Стартовав от одного солдата, выгрызенного из-под груды битого и жженого кирпича, мы еще восемь раз вопили, наткнувшись на очередные ноги или голову. Два черепа разбиты в хлам, месиво из рук и ног, девять человек и шесть медальонов. Прочитались только двое, Тимофей Пташка из села Николаевка Волновахского района и Сергей Рындин из Сталино.
Это был конец марта перед самой войной. Другой войной, уже стремительно набиравшей обороты. Именно она помешала закончить дело и найти родственников, сообщить им одновременно радостную и горестную весточку. Если и есть они где-то на белом свете, то горестных весточек им уже хватило с головой. Но все равно, может быть кому-то да важно будет знать, что упокоились Тимофей с Сергеем вместе со своими друзьями-товарищами в одной могиле на воинском мемориале. И не взирая ни на что, грянули им "Прощанье славянки", отсалютовали да отпели по православному обряду.
Честно говоря, не знаю, как бы я смотрел им глаза и что объяснял насчет того, что натворили мы, их общие внуки. А вопросы бы мужики задавали простые и пробирающие до самых печенок. Даже о поисковиках, поднимавших их вместе, а потом ставших непримиримыми врагами. О земле, на которой всем хватало места, а теперь вот хватать перестало. Той самой земле, которая обильно полита их кровью.
Ведь тогда, на краю безымянного поля все только начиналось. Кто-то из тех ребят, чьего имени мы не знаем, с бешеным матом пробился из окружения и вынес знамя полностью уничтоженной дивизии. Кто-то остался для того, чтобы войти в состав уже второго ее формирования, и полег где-то ближе к дому. А кто-то дотопал и до самой Германии, чтобы помянуть на ее обломках имена всех тех, кто остался там, на правом фланге, в ячейках и траншее, в сыром песке под огромным небом. Тех, благодаря кому мы стали теми, кем стали и получили задаром целую страну.
Горько и обидно было бы им узнать, что стране этой они оказались ненужными, что придумано для них много нехороших слов. Но их правильные поступки не растворились в пустоте. Пусть даже в тот момент, когда они принимали решение сдохнуть, но не сдаться, не ложиться под чью-то злую волю, никто этого не видел, и не имел возможности написать родным, какие все молодцы. Электричество этого решения хранится в тяжкой почве и рано или поздно дает разряд. И тогда сердца живущих после наполняются гордостью: да, мы люди, а не бессловесный скот.
В нашей с вами крови растворено понимание одной простой вещи: есть разница, как жить и как умереть. Поэтому мы, и люди сугубо мирные, и те, кто познал голод, смертельную усталость, видел кровавую кашу больших и малых боев, раз в год обязательно пьем за тех, кто научил нас быть собой. Не отступать. И помнить.