Доказательство жизни
19 марта 1892 года в Париже на факультете психиатрии института Париж Декарт прошла лекция молодого врача Ашиля Креспена, работавшего в больнице для душевнобольных Сальпетриер. Сама по себе лекция не представляла научной ценности, несмотря на то что включала описание достаточно любопытного случая классического биполярного расстройства из клинической практики Креспена. Однако случилось так, что через несколько десятилетий один малоизвестный немецкий физик Хаймо Вирт использовал отдельные факты из случая, описанного Креспеном, при построении математической модели видовых и межвидовых взаимодействий земной фауны. Забегая вперед, стоит отметить, что результаты работы физика были поразительными - ни одна естественная наука не пережила публикацию модели Вирта в том виде, в котором зарождалась. Все фундаментальные знания были пересмотрены и подверглись частичным или кардинальным изменениям и дошли до нашего времени полностью встроенными в модель Вирта. После загадочного исчезновения Креспена в 1897 году в его квартире был найден дневник, обращающий нас к ветвистым корням этой удивительной истории, вдохновившей немецкого физика на одно из главных открытий науки.
27 ноября 1891 года, за несколько месяцев до выступления в институте, доктор Креспен приступил к наблюдению за парижанином, госпитализированным в Сальпетриер после скандала на одной из площадей города, где он закидывал навозом, камнями и тухлыми патиссонами проходящих мимо людей. Тьерри Мерсье (так звали этого человека), доставленный сразу после инцидента в полицейский участок, в ответ на вопросы о своих действиях надменно смеялся и отпускал срамные и неизменно оскорбительные шутки в адрес вопрошающих. При этом когда он видел нового человека, то умудрялся найти на полу то камешек, то огрызок айвы, то полуистлевший безмятежный трупик мыши и запустить найденным предметом в жандарма, а когда предмет отскакивал, потускневший Мерсье изображал на своем лице разочарование и сливался с кирпичной стеной камеры, не уступая ей в холоде и твердости. Странное и опасное поведение человека стало поводом перевести его в психиатрическую больницу, где, миновав маститых профессоров, он сразу попал под наблюдение Креспена.
***
Первая встреча сорвалась, Креспен был вынужден долго приводить себя в порядок после того, как Мерсье обильно высморкался кровью в лицо врача. На следующий день, погруженный в вязкий и теплый ил морфия, сковавшего содрогающиеся мышцы и сознание, Мерсье рассказал свою историю.
Накануне, незадолго до событий на площади, вернувшись с работы, Тьерри Мерсье обнаружил, что его сосед по общежитию облысел. Будучи человеком живого и веселого нрава, Мерсье отметил этот факт и сказал, что наконец сможет просыпаться в своем темном сыром углу не от жалобного скрипа старой кошки, а от ярких и теплых солнечных лучей, отраженных от лысины соседа. Сосед продолжил натирать полотенцем блестящую розовую сферу, взиравшую на Мерсье предельно безучастно. Почти сразу Мерсье обнаружил, что на соседских пальцах нет ногтей и что вместе с волосами с головы частично пропала кожа, а под ней вместо кости и содержимого черепной коробки виднелась глухая пустота, настолько пугающе темная и тихая, что лишь абсолютное спокойствие соседа удерживало вопль, уже сгустившийся в груди Мерсье. Он пребывал в оцепенении как раз до того момента, когда сосед полностью стер полотенцем свою голову, затем он повернулся к Мерсье и провел перед его лицом рукой, на которой уже не было ни единого пальца.
- Тьерри! - произнесла пустота. - Ты что?
Язык Мерсье не хотел подавать признаки жизни, он как устрица спрятался во рту, зацепившись за зубы.
- Тьерри! Прекращай, у меня что-то с лицом?
- У тебя его нет, Гаспар.
В дневнике доктора Креспена присутствует краткое описание нескольких часов этого вечера, когда для Тьерри Мерсье полностью перестали существовать сначала сосед, а потом и домовладелец с женой, которые ворвались в комнату, услышав истошные крики, треск рассыпающейся мебели и визг несчастной кошки, бросаемой о стену. В тот вечер всякое существо, обитавшее в доме, перестало существовать для Мерсье. Чуть позже он понял, что это исчезновение коснулось всего мира, и не только живого, но во многом и мертвого. Предметы в его комнате и на улице будто облупились и потеряли в цвете, другие исчезли совсем, на корешках переплетов некоторых книг буквы осыпались мелким сизым порошком или совсем растворились, это коснулось и внутреннего содержимого томов. Неприятнее всего было то, что сосед Гаспар, рыжая красотка Флави, домовладелец, буквы, кошка и все жалкие сбережения Мерсье исчезли не совсем, они будто стали жидкими для глаз и пальцев. От них исходили и тепло, и холод, и вибрации, и звуки и иногда даже можно было почувствовать их. Но глаз не мог за них зацепиться. Это было похоже на медленное погружение в наркотический сон.
Ночные впечатления Мерсье изливались на Креспена, как остывающая лава, горячая, но уже черствеющая и способная лишь оцарапать, но не обжечь. Мерсье сбежал из дома в погоне за привычным миром, который блестит яблоками в глазури и сверкает из подворотни глазами котов, однако тусклые фонари выхватывали, окутанные бледным светом, обрывки совсем иной, враждебной реальности. Она журчала между камнями брусчатки, источала ароматы и зловоние, толкалась, ругалась, избивала Мерсье, ломала ему нос, раздевала и обматывала его веревками, а потом просто игнорировала, иногда подбрасывая ему мелкие монеты.
Ближе к утру усталость затянула Мерсье в беспокойную дремоту. Ему грезились те же холодные стены и камни, но теперь все было на своих местах, и уже совсем беззвучно по улицам двигались грубые и бессмысленные, но столь знакомые и родные силуэты людей и животных, нечеткие силуэты птиц скользили по серебряному небу. Очнувшись от холода и боли, Мерсье обнаружил себя на площади Пале Руаяль, после вчерашней ярмарки усеянной гнилыми бесцветными овощами и таким же бесцветным конским навозом, в обычные дни вызывавшим неподдельный интерес у местных крыс и голубей. Мир был таким же, как накануне вечером, - чужим и опустошенным.
***
На этом заканчивается первая беседа Мерсье и Креспена, зафиксированная в дневнике врача. Далее следует описание общего впечатления, произведенного пациентом. Креспен нашел своего подопечного на редкость рассудительным и последовательным, все выводы и наблюдения Мерсье выглядели логичными и естественными, если бы не были столь дикими и нереальными. Очевидно, что Креспен не уделил внимания этой особенности, поскольку нашел её обычной для серьезного расстройства личности, когда искривленная действительность настолько прорастает в сознание больного, что тот не просто остается убежденным в её реальности, но и с успехом жонглирует ею. Отдельно отмечено, что в течение всей беседы Мерсье не мог сосредоточиться на собеседнике, он постоянно рыскал заторможенными, но беспокойными глазами, ощупывая стены, и стол, и даже ручку в руках врача, но никогда не смотрел на Креспена. Это было похоже не столько на невроз, сколько на поведение слепца, который подобно подсолнуху, следующему за солнцем, постоянно ищет источник звука. Следующая беседа состоялась через сутки.
***
Окончательно продрав глаза, Мерсье попытался разрешить конфликт с самим собой и с новой реальностью, похожей на пелену, которая со временем непременно растает. Чтобы сбросить эту пелену, её надо было изучить, найти огрехи и маленькие неточности, приводящие сознание любого безумца к мыслям о том, что его наваждение нереально. И тогда он стал вглядываться в пустоту. Он прислушивался к её скрипам и запахам, и вскоре, обращая взор в направлении голосов, Мерсье обнаружил, что пространство, издававшее звуки, было не совсем пустым. Сначала он увидел еле различимые миражи, проплывавшие вдоль Риволи подобно летнему мареву, превращавшие колонны ворот Лувра в расплавленную лакрицу. Какие-то из них зависали над землей неподвижно или просачивались друг через друга. Мерсье отметил, что все они были очень разными. Некоторые почти невозможно было заметить, иные выглядели как ребристая бесцветная слюда или кисель, другие были похожи на прозрачные пылевые смерчи. Почти все они были эфемерны и на первый взгляд неосязаемы. Их единило то, что они никак не взаимодействовали друг с другом, все они были похожи на бисер, бесцельно перекатывающийся внутри холодного нагромождения каменных коробок города.
Но были и другие. Таких за все время Мерсье заметил лишь два или три. Напоминавшие грозовые облака размером с большую карету и мутные настолько, что сквозь них не просачивался солнечный свет, они пульсировали, выбрасывая из себя пыль и тонкие вены светящихся молний, а иногда из их недр со свистом вылетал какой-нибудь причудливый предмет и с многоголосым перезвоном раскалывался о камни, разбрасывая множество мельчайших сверкающих осколков. На эти осколки, будто безмозглые куры, гонимые жадностью, голодом и презрением к своей куриной жизни, мгновенно слетались остальные прозрачные миражи и, сделав несколько кругов над разрушенными предметами, будто утрачивали интерес и разлетались в стороны. Однако они были уже совсем другими. Каждый раз, когда миражи собирались вокруг осколков, они начинали меняться. Они уплотнялись и начинали вибрировать, их перемещения становились резкими и нервозными, в издаваемых ими звуках ощущалось напряжение и страх, некоторые из них настолько уплотнялись, что становились совсем маленькими, мутными и темными. Некоторое время они источали жар, но потом остывали.
***
Ашиль Креспен отмечает в своем дневнике, что излагая столь необычные обстоятельства, Мерсье держится совершенно невозмутимо. При этом обнаружено незначительное нарушение моторики, выраженное в постоянном неосознанном пощипывании пациентом собственного бедра. Особое внимание Мерсье уделил описанию предметов, выпадавших из «грозовых туч». Позже, уже в двадцатом веке, после публикации и признания научным сообществом математической модели Хаймо Вирта, момент появления объектов получил официальное название - «доказательство жизни».
***
Предметы были чем угодно, только не тем, что могло быть создано природой или человеком. Они были похожи на компромисс между разными мирами. В них находилось место для иллюзорного и материального, живого и мертвого, твердого и газообразного, для букв и электричества, для зеленого, железного, стрекочущего и быстрого. Один предмет мог существовать и в то же время отсутствовать, как один из предметов, который Мерсье успел разглядеть. До удара о камни это был большой многоугольник из тонкого хрусталя, две его грани то появлялись, то исчезали, пропуская через центр предмета струю жидкого желтого вещества с металлическим отблеском. Она быстро вращалась вокруг многоугольника, проходя то снаружи, то внутри, огибая три маленьких белых пера, зависших прямо в центре объекта. Перья были живыми, они издавали пронзительный свист и дрожали, а их вибрации отдавались частыми волнами на хрустальных стенках многоугольника. Даже когда «грозовые тучи» не извергали объекты, их пульсация не прекращалась. И электрические разряды, исторгаемые очагом тучи, освещали её клубящееся тело. Мерсье, к этому моменту окончательно разуверившийся в реальности происходящего, начал различать в этом клокочущем хаосе очертания отдельных элементов, из которых образовывались странные предметы, выпадавшие наружу. Пенсне и грудные младенцы, рассвет и любовь, смерть от оспы, художники и песок, скрижали с заповедями, хвосты животных, осенний град и зло. В каждой из трех «грозовых туч» были свои предметы и явления, все они сталкивались, разбивались и снова возникали и сходились в уникальный и, похоже, бесконечный вихрь, кружившийся вокруг центра тучи. Целый мир ютился в каждой «грозовой туче», и этот мир пережевывался, переваривался и переосмысливался ею, в результате чего на свет появлялись совершенно новые, неожиданные предметы.
Одна из «грозовых туч», та, что подплыла ближе всего к Мерсье, насытив воздух привкусом железа, выплеснула из себя небольшой, размером с арбуз, сгусток тумана, не сразу упавший на землю, а плавно ушедший в сторону. Он издавал невыносимо сладкий запах мускуса и пьяной вишни и постоянно переливался из бирюзового в зеленый через желтый и обратно. Внутри сгустка находилось металлическое образование, состоящее из гаек, болтов, сломанных иголок и скальпелей, заколок и гребешков. Это железное ядро было покрыто бороздами, похожими на давно зажившие грубые раны, и пульсировало словно сердце, с каждым ударом придавая новый импульс щупальцам жидкого тумана, где бирюзовый и желтый цвета непрестанно боролись за первенство. Но и этот предмет закончил свою странную жизнь в виде поблескивающих осколков на брусчатке площади.
***
Креспен отводит две страницы дневника простым эскизам предметов, рожденных «грозовыми облаками» и ставших наиболее болезненным результатом душевного расстройства Мерсье. Это описание образует основу анамнеза, составлявшегося в течение трех дней. Далее следует описание обстоятельств, при которых пациент, убедившись в бесплодности поиска изъянов новой реальности, переключился с наблюдения на взаимодействие с нею. Указывается, что Мерсье пробовал вербально и тактильно контактировать с миражами и грозовыми облаками, каждый раз получая непредсказуемые результаты. Креспен пишет, что этот момент можно считать апофеозом оформления деменции, поскольку эффекты, зафиксированные Мерсье на этом этапе, окончательно ввергли его в ощущение непреодолимости и необратимости происходящего. Хроника событий заканчивается попытками пациента задержать внутри эфемерных тел всё то, что он смог найти в тот момент на площади. По словам Мерсье, один из вязких холодных миражей, уподобившись янтарю, впитал в себя и немедленно унес прочь брошенные в него патиссон и огрызок огурца, тотчас закружившиеся в медленном круговороте внутри миража. Впоследствии были предприняты попытки найти параллели и ссылки на эти события в отчете задержавших его жандармов, однако поиск ни к чему не привел. Записи в дневнике прерываются на том, что Креспен отмечает крайнее ухудшение психического состояния Мерсье, утратившего возможность воспринимать и осознавать речь окружающих и оттого деморализованного и охваченного смятением.
***
Через 43 года после описанных событий Хаймо Вирт, студент факультета физики Брауншвейгского технического института, приступил к работе над научным трудом, совершенно неожиданно для него разметавшим в прах все ценности материального мира и создавшим на этом скопище пепла новую действительность, которую надо было либо принять, либо суметь закрыть на неё глаза. Вирт был невероятно увлечен новой популярной идеей о возникновении вселенной, которая позже была названа теорией Большого взрыва. Эта одержимость подтолкнула физика к построению системы, внутри которой, вопреки математической традиции, оставалось бы место для нематериальных субстанций, таких как мысли, эмоции, инстинкты и чувства. К этому моменту процесс возникновения мыслей при передаче нервного импульса от одного нейрона другому уже был изучен наукой и понятен Вирту, но не объяснял причину появления сложных неосязаемых миров, рождавшихся внутри микроскопических частичек звезд, слипшихся между собой в мышей, тапиров, устриц и людей. Поэтому молодой ученый предположил, что внутри молекул и атомов должен храниться специальный, по меньшей мере механический сценарий, неизменно приводящий к возникновению и распространению сознания. При особенном, достаточно редком, почти случайном сочетании одного и того же исходного материала, вселенная может создавать вещество, способное не просто увеличиваться в массе, притягивая подобное себе вещество, но и вбирать и клонировать сведения обо всей окружающей материи. История умалчивает о том, каким образом стенограмма лекции Ашиля Креспена попала к Хаймо Вирту, однако именно эти записи натолкнули ученого на мысль о том, что в еще более редких случаях эта субстанция единожды или с неопределенной периодичностью переходит в нестабильный режим, в котором подходит к границе стремительного распада. Только вместо разрушения и превращения в ничто, система обманывает смерть и отдает ей не живую ткань, а собранную информацию, обращая процесс накопления вспять. Эта информация начинает спаивается в замысловатые, искаженные сочетания и покидает систему. При этом прочие родственные организмы, как и подобает в таких случаях, тут же реагируют на разрушение подобной им системы в стремлении адсорбировать ценные останки. И в этот момент, будучи совершенно идентичными и не представляющими друг для друга эволюционного интереса, они вдруг сталкиваются с фактом существования иной системы, демонстрирующей совершенно новые, непонятные и непривычные комбинации накопленной ими информации. Вирт назвал этот момент «доказательством жизни».
В ходе экспериментов все субстанции, лишенные изъяна, толкающего к распаду, очень болезненно реагировали на конфликт между собственным опытом и тем, что был продуктом нематериального распада дефектного собрата. Чаще всего они начинали впитывать свойства нового материала и критически меняться, превращаясь в новые вещества. Опыты физика показали, что молекулярная структура испытуемых веществ каждый раз менялась по-разному в силу своих характеристик и, в частности, способности к быстрому изменению проницаемости под влиянием тепла или холода. Иногда вещество разрушалось, иногда приобретало новые нехарактерные признаки. Фактически только в такие моменты субстанция проявляла склонность к деградации или развитию. Было очевидно что нормальные, проходящие жизненный цикл в обычном режиме организмы не приближаются к распаду раньше времени и, соответственно, не испытывают необходимости в преждевременном аварийном выбросе накопленных знаний. Таким образом, всё, что содержится внутри них, уходит в небытие в тот же момент, когда природа безжалостно запускает реактивный распад вещества - в момент смерти. Безусловно, в течение жизни они обмениваются типичными непереработанными сведениями, многократно повторяющимися и передающимися от одного организма другому, однако эти процессы, по мнению Вирта, подобны легким порывам ветра, который оказывает давление на кирпичную стену, но не может проникнуть в неё. Будучи обыденной и не новой, эта информация сравнивается Виртом с губами мертвеца, которые могут скривиться в знакомой и понятной эмоции, но уже никогда не признаются в любви. При построении модели взаимодействия живых организмов Вирт обнаружил, что все существа, населяющие землю, за исключением бракованных, постоянно балансирующих на грани распада, фактически не существуют друг для друга. Как клочки тумана, разорванного обыденностью и привычным укладом вещей, эти организмы не слышат и не видят друг друга, совершенно не замечают знакомые и привычные следы, оставленные такими же, как они.
Не столь важно, были видения Тьерри Мерсье прозрением или безумным наваждением, сейчас с уверенностью можно сказать лишь то, что согласно модели Вирта, планктон, сколопендры, муравьеды, люди и бесы выползают из небытия и остаются видимыми для подобных себе лишь в причудливых плодах борьбы с жерновами тлена.
Иллюстрация - Барандаш Карандашич