Квартира хороших людей
"Три девочки" Е.Верейской, по-моему, одна из лучших книг для детей о ленинградской блокаде. Эта повесть, как и рассказы В.Карасевой, очень бережно и деликатно рассказывает о жизни в блокадном городе. Не только и не столько о немыслимых испытаниях, сколько об умении оставаться людьми. Повесть хорошо известна, не так давно ее переиздали с иллюстрациями Н.Носкович. У меня более ранее издание, детгизовское 1958 года с обложкой М.Разулевича и внутренними рисунками В. и Л. Петровых. Они менее известны, чем иллюстрации Носкович, но в каких-то деталях точнее, ближе к тексту. Стоит приглядеться. Заодно есть повод перечитать и сам текст - взрослым взглядом и со взрослым знанием.
Наверное, первым читателям книги многое было и так понятно - повесть вышла вскоре после войны, в 1948 году. Дети более позднего времени, далекие от тех реалий, читали историю дружбы трех девочек. Ну а взрослый, пожалуй, прочтет совсем другую книгу - историю одной квартиры.
Повесть начинается еще в мирное время с события радостного и, безусловно, грандиозного - переезда в новую квартиру. Точнее - в комнату. Комната большая, с балконом, выходящим на широкий бульвар. "На фоне светлого неба четко выделялся силуэт старой церкви. Улица была полна народу, снизу доносился говор, смех, топот ног. Звенели трамваи, и их огни то и дело мелькали сквозь деревья." Это бульвары Большого проспекта на Васильевском острове. В 1920-е годы череду частных садов объединили в просторный бульвар, тянущийся практически через весь остров. Наташина семья поселяется в доме по четной стороне Большого, напротив "старой церкви" - Андреевского собора. Вот он, собор, на титульном листе. Прямая подсказка.
Домов с балконами там не так уж много. Наташин, видимо, стоит не дальше 8-й линии, у некогда оживленного трамвайного перекрестка. Сейчас трамвайные пути убрали и с Большого, и с 8-9 линий, но до войны там проходило несколько трамвайных маршрутов. Собор, разумеется, был закрыт. Слава богу, не снесли. В войну там стояли зенитки ПВО, это их слышит Наташа во время налёта немецкой авиации: "где-то около самого нашего дома начали палить зенитки".
Но до этого еще целый год, а пока что Наташа знакомится с квартирой и ее жильцами. И главный тут, хотя и самый тихий, - старый доктор.
Квартира, похоже, раньше принадлежала ему - 5 комнат в неплохом доходном доме, обычное жилье среднего класса когда-то. До исторического материализма. Но сейчас доктора "уплотнили", выселив его в две небольшие комнаты, выходящие во внутренний двор - видимо, смежные спальни. Ну, это еще по-божески - целых две комнаты, пусть и маленькие. В блокаду их скромные размеры окажутся спасительными: можно обогреть одной буржуйкой. Но сейчас докторской библиотеке тесновато: "Полки, битком набитые книгами, стояли и вдоль всех стен и от простенка между окнами к входной двери, деля комнату почти пополам. Книги были наложены высокими стопками и на столах, и на подоконниках, и местами даже на полу."
Библиотека, наверное, переехала из помещения побольше - может быть, из "очень просторной и светлой комнаты", куда вселились Люся и ее мама. Они тоже недавно переселились в этот дом. Возможно, с окраин или вообще из другого города. Люсе городской центр плохо знаком: в цирк с мамой ходит часто, а Аничкова моста с конями Клодта не знает, хотя до него от цирка рукой подать. Знает Люся только ближний к дому мост Лейтенанта Шмидта, на котором ей нравится гладить мордочки морских коньков. Куда ходит Люся через мост? Может быть, на работу к маме-медсестре? На том берегу не так уж далеко Максимилиановская больница, в блокаду - военный госпиталь.
Катя с дедушкой, думается мне, тоже недавние жильцы. Жили, наверное, в рабочем бараке, оттого и старший брат Кати, студент, постарался отселиться в общежитие, а деду уже потом завод дал ордер на комнату. Катя, научившаяся готовить, приглядываясь, "как старшие делают", обрела этот полезный навык скорее всего, на многолюдной кухне прежнего жилья. А готовить приходится ежедневно - холодильников-то нет. Маленький деревянный ледник за окном, если он имелся, положение не спасает.
В самую большую комнату, бывшую хозяйскую гостиную с балконом, поселяется семья Наташи. Комната большая, но для четверых человек все же невелика: не сразу удается выкроить уголок для взрослеющей дочери и рабочее место для отца. Мама Наташи, похоже, не работает - она домохозяйка и заодно секретарь-машинистка у мужа, помогает готовить книгу к изданию.
Ах, какой столик на этом рисунке! Такие столики и сейчас можно встретить в старых квартирах. И зеркало с низкой тумбой, и даже оттоманку с круглыми валиками по торцам. Добротная мебель довоенных лет.
Потихоньку притираясь друг к другу, жильцы обустраиваются в бывшей отдельной, а ныне коммунальной квартире. В тесноте, но, в общем, не в обиде.
А вскоре в квартире становится малолюдно.
С началом войны призывают на фронт отца Наташи, сразу после него уходит добровольцем и Вася.
студенты-добровольцы во дворе Академии художеств
Катин дед днюет и ночует на Балтийском заводе - не только потому, что работы невпроворот, но еще и потому, что до завода - добрых три километра пешком, ослабевшему от голода старику они даются непросто.
Люсина мама, старшая медсестра - в госпитале на казарменном положении, домой забегает редко, на минутку. Туда же, в госпиталь, устроилась мама Наташи - не иначе, соседка похлопотала. Работа - это счастье. Это жизнь. Не только паек, вдвое больше иждивенческого, но и заработок. Мы привыкли говорить о карточках, о нормах выдачи, и забываем, что за все это приходилось платить. Покупать. Как в мирное время. А еще оплачивать коммунальные платежи, налоги, добровольно-принудительные "займы". Как везде.
Фронтовики отсылали домой семьям денежные аттестаты, начисляемые в действующей армии. Но Люсиной матери-одиночке, например, приходилось рассчитывать только на себя. И старому доктору тоже.
Это оказалось не просто удачно, а буквально спасительно, что в квартире собрались действительно хорошие, порядочные люди, объединившиеся в беде, спасавшие друг друга. Хватило бы у них сил в одиночку ходить за водой к проруби и стоять в очереди за хлебом? В квартире старушки, которой помогали Люся и Наташа, выжила она одна. Как и самая известная блокадная девочка, Таня Савичева, жившая совсем рядом - на углу Большого и 2-й линии. "Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня". Ее отец когда-то владел булочной в этом доме, рядом в квартире жила семья. В 1930 году родилась младшая дочь Таня, ровестница героинь повести. Булочную Савичевых к тому времени давно национализировали. Три девочки Верейской могли ходить в нее. Но скорее все же поближе, в булочную Максимова на 7-й линии.
"Катя присела на ступеньку у входа в булочную, - она очень устала. Вот еще человек десять, и она дойдет до двери. В самой булочной стоять уже легче, там теплее. ..
Из-за угла набережной завернули в улицу, где сидела Катя, две девочки; они с трудом тащили длинные сани, на которых лежал плотно зашитый в белую простыню покойник.
- Может, мать повезли, - произнес кто-то в очереди, когда девочки поравнялись с булочной.
А из-за угла показались еще одни такие санки… Все в очереди повернули головы и глядели им вслед - Ох, сколько их!.. - прошептала старушка рядом с Катей."
Мертвых везут через мост с другого берега, как тот мальчик, что встретится Наташе. Смоленское кладбище на дальнем краю Васильевского, ближе нет. В январе 1942 дорожки кладбища были завалены непохороненными трупами. У кого хватало сил, тянули свой скорбный груз дальше, на остров Декабристов, на старое лютеранское кладбище.
Наташа идет в другую сторону, через Неву на Адмиралтейскую сторону. Попутчиков у нее немного. Невдалеке, у берега стоит вмерзший в лед корабль. Снизу от проруби, куда ходят за водой девочки, он кажется необыкновенно огромным. Это крейсер "Киров". С сентября крейсер вел артиллерийский огонь с Невы, защищая город. От "Кирова" сейчас мало что сохранилось, только безжалостно срезанные для мемориала на Морской набережной орудийные башни и винты, сам крейсер в 1990-х пустили на металлолом.
С.Боим. Крейсер "Киров" ведет огонь
Наташа идет в южный, прифронтовой район города, узнать о судьбе девушки-дружинницы, отправившейся навестить родных. Когда начались обстрелы города, часть предприятий из южных районов перевели в условный "тыл" - на Петроградскую, на Васильевский. Девушки-дружинницы, спасшие Люсю, наверное, работницы одного из них, живут здесь же, при заводе. А семьи остались в квартирах на том конце города. "Дорогу Наташа знала хорошо. Она шла как раз в тот район, откуда они переехали на Васильевский остров. Все чаще попадались разрушенные и полуразрушенные дома. Уцелевшие почти все стояли без стекол."
Куда она шла - на Среднюю Рогатку? К Кировскому? В любом случае это 8-10 км по ледяному городу. И столько же обратно. Долгий, изнурительный путь, когда ни мыслей, ни чувств - одна безграничная усталость.
"Она шла долго, долго; ей казалось, что дороге не будет конца... Отворить дверь ключом уже не было сил. Она позвонила.
- Наконец-то! - Катя схватила ее за плечи. - А я тут чуть с ума не сошла. Отчего ты так долго?
- Дай поесть, и я лягу, - прошептала Наташа и совсем тихо прибавила: - И пока не спрашивай ни о чем."
Спасенная старушка - да полно, ей на самом деле, наверное, не больше пятидесяти, сын еще совсем молодой, - в свою очередь спасает своих добровольных помощниц, забирает с собой на Большую землю. Ее сын вывозит их по Дороге Жизни в деревню к родным. Это редкая удача, большинству эвакуированных пришлось куда труднее. Достаточно заменить политкорректное "эвакуированные" на простое и недвусмысленное "беженцы" - и многое сразу станет яснее: они ехали в никуда, в скудные деревни северного нечерноземья, только с тем, что унесли в руках. Их не поджидало на месте готовое жилье, работа и усиленное питание, их вообще никто не ждал, потому что в тылу было ненамного легче.
"- Трудно, гражданочка дорогая, вот как нам сейчас трудно, - говорила она громким шепотом. - Одни бабы да старики да ребята малые остались."
К пятерым ленинградцам отнеслись по-доброму, но, как ни крути, это пять нахлебников. Счастье, что Наташина мама "очень сошлась с председательницей колхоза и уговорила ее открыть детский сад и ясли" - это работа для нее и для девочек, даже если только за еду. Это шанс дотянуть до лета, когда можно будет разделать огород и начать работать в колхозе. И тут же суровая проза сельской жизни: "В школу мы не ходим. Здесь только начальная, а семилетка в другой деревне." Семилетку, даже с учетом выпавшего учебного года 1941-42 Наташа должна закончить в 1944, дальше - год непонятного существования до возвращения в конце войны в Ленинград. А с этим тоже все непросто.
"Первым вернулся в квартиру Леонтий Федорович. Вскоре после победы он приехал, уже демобилизованный, в Ленинград. Сразу же он дал знать о своем возвращении Якову Ивановичу, жившему все эти годы на заводе. На другой же день Яков Иванович переехал домой. Они одновременно послали вызов своим эвакуированным и стали вместе поджидать их, понемногу приводя квартиру в порядок."
Для возвращения из эвакуации в Ленинград нужен был официально оформленный вызов от кого-то из родственников или с прежней работы, своего рода въездная виза. Те, кто потерял в блокаду всех своих близких, вернуться в Ленинград не могли - просто потому, что вызов было послать некому. В рассказе Веры Пановой "Володя" мальчик вынужден пробираться в родной город тайком, рискуя в любую минуту быть арестованным железнодорожной охраной. Володю пожалели, провезли в Ленинград. Многих снимали с поезда.
Три девочки Верейской вернулись домой. Остались живы их родные, уцелел в войну дом N 24 по Большому проспекту, через дом от угла с 8-й линией. Там, в шестой квартире почти всю жизнь прожила Елена Николаевна Верейская. Видела первую, самую тяжелую блокадную зиму, работала в госпиталях, ухаживая за ранеными, а после серьезной травмы руки читала раненым бойцам свои произведения. В феврале 1942 года была эвакуирована, в Ленинград вернулась только в конце 1944 с помощью академика Л.А.Орбели, исхлопотавшего для нее "наряд на работу", дававший право на прописку с постоянным местом жительства.
Почти сразу после возвращения Верейская начала работать над блокадной повестью - не о себе, а о ленинградских мальчиках и девочках, живших рядом, ходивших в литературный кружок, который она вела, гулявших по просторному бульвару - его любил рисовать муж писательницы, известный художник-график Георгий Верейский.
Г.Верейский. Вид из окна на Большой проспект
Работа над книгой заняла три года. "Три девочки" - повесть о том, что было. Какими они были. Какими хотели быть.
"Было очень тихо. От тишины и усталости шумело в ушах. Яков Иванович закрыл глаза. Ему показалось, что вот сейчас зазвенит смех девочек, затопают ножки Тотика, и милый голос Софьи Михайловны позовет:
- Яков Иванович, идите к нам посумерничать.
Он открыл глаза, улыбнулся.
- А все-таки это была квартира хороших людей, - произнес он вслух."
Обложка первого издания. Лениздат, 1948. Рис. К. Клементьевой
Наверное, первым читателям книги многое было и так понятно - повесть вышла вскоре после войны, в 1948 году. Дети более позднего времени, далекие от тех реалий, читали историю дружбы трех девочек. Ну а взрослый, пожалуй, прочтет совсем другую книгу - историю одной квартиры.
Повесть начинается еще в мирное время с события радостного и, безусловно, грандиозного - переезда в новую квартиру. Точнее - в комнату. Комната большая, с балконом, выходящим на широкий бульвар. "На фоне светлого неба четко выделялся силуэт старой церкви. Улица была полна народу, снизу доносился говор, смех, топот ног. Звенели трамваи, и их огни то и дело мелькали сквозь деревья." Это бульвары Большого проспекта на Васильевском острове. В 1920-е годы череду частных садов объединили в просторный бульвар, тянущийся практически через весь остров. Наташина семья поселяется в доме по четной стороне Большого, напротив "старой церкви" - Андреевского собора. Вот он, собор, на титульном листе. Прямая подсказка.
Домов с балконами там не так уж много. Наташин, видимо, стоит не дальше 8-й линии, у некогда оживленного трамвайного перекрестка. Сейчас трамвайные пути убрали и с Большого, и с 8-9 линий, но до войны там проходило несколько трамвайных маршрутов. Собор, разумеется, был закрыт. Слава богу, не снесли. В войну там стояли зенитки ПВО, это их слышит Наташа во время налёта немецкой авиации: "где-то около самого нашего дома начали палить зенитки".
Но до этого еще целый год, а пока что Наташа знакомится с квартирой и ее жильцами. И главный тут, хотя и самый тихий, - старый доктор.
Квартира, похоже, раньше принадлежала ему - 5 комнат в неплохом доходном доме, обычное жилье среднего класса когда-то. До исторического материализма. Но сейчас доктора "уплотнили", выселив его в две небольшие комнаты, выходящие во внутренний двор - видимо, смежные спальни. Ну, это еще по-божески - целых две комнаты, пусть и маленькие. В блокаду их скромные размеры окажутся спасительными: можно обогреть одной буржуйкой. Но сейчас докторской библиотеке тесновато: "Полки, битком набитые книгами, стояли и вдоль всех стен и от простенка между окнами к входной двери, деля комнату почти пополам. Книги были наложены высокими стопками и на столах, и на подоконниках, и местами даже на полу."
Библиотека, наверное, переехала из помещения побольше - может быть, из "очень просторной и светлой комнаты", куда вселились Люся и ее мама. Они тоже недавно переселились в этот дом. Возможно, с окраин или вообще из другого города. Люсе городской центр плохо знаком: в цирк с мамой ходит часто, а Аничкова моста с конями Клодта не знает, хотя до него от цирка рукой подать. Знает Люся только ближний к дому мост Лейтенанта Шмидта, на котором ей нравится гладить мордочки морских коньков. Куда ходит Люся через мост? Может быть, на работу к маме-медсестре? На том берегу не так уж далеко Максимилиановская больница, в блокаду - военный госпиталь.
Катя с дедушкой, думается мне, тоже недавние жильцы. Жили, наверное, в рабочем бараке, оттого и старший брат Кати, студент, постарался отселиться в общежитие, а деду уже потом завод дал ордер на комнату. Катя, научившаяся готовить, приглядываясь, "как старшие делают", обрела этот полезный навык скорее всего, на многолюдной кухне прежнего жилья. А готовить приходится ежедневно - холодильников-то нет. Маленький деревянный ледник за окном, если он имелся, положение не спасает.
В самую большую комнату, бывшую хозяйскую гостиную с балконом, поселяется семья Наташи. Комната большая, но для четверых человек все же невелика: не сразу удается выкроить уголок для взрослеющей дочери и рабочее место для отца. Мама Наташи, похоже, не работает - она домохозяйка и заодно секретарь-машинистка у мужа, помогает готовить книгу к изданию.
Ах, какой столик на этом рисунке! Такие столики и сейчас можно встретить в старых квартирах. И зеркало с низкой тумбой, и даже оттоманку с круглыми валиками по торцам. Добротная мебель довоенных лет.
Потихоньку притираясь друг к другу, жильцы обустраиваются в бывшей отдельной, а ныне коммунальной квартире. В тесноте, но, в общем, не в обиде.
А вскоре в квартире становится малолюдно.
С началом войны призывают на фронт отца Наташи, сразу после него уходит добровольцем и Вася.
студенты-добровольцы во дворе Академии художеств
Катин дед днюет и ночует на Балтийском заводе - не только потому, что работы невпроворот, но еще и потому, что до завода - добрых три километра пешком, ослабевшему от голода старику они даются непросто.
Люсина мама, старшая медсестра - в госпитале на казарменном положении, домой забегает редко, на минутку. Туда же, в госпиталь, устроилась мама Наташи - не иначе, соседка похлопотала. Работа - это счастье. Это жизнь. Не только паек, вдвое больше иждивенческого, но и заработок. Мы привыкли говорить о карточках, о нормах выдачи, и забываем, что за все это приходилось платить. Покупать. Как в мирное время. А еще оплачивать коммунальные платежи, налоги, добровольно-принудительные "займы". Как везде.
Фронтовики отсылали домой семьям денежные аттестаты, начисляемые в действующей армии. Но Люсиной матери-одиночке, например, приходилось рассчитывать только на себя. И старому доктору тоже.
Это оказалось не просто удачно, а буквально спасительно, что в квартире собрались действительно хорошие, порядочные люди, объединившиеся в беде, спасавшие друг друга. Хватило бы у них сил в одиночку ходить за водой к проруби и стоять в очереди за хлебом? В квартире старушки, которой помогали Люся и Наташа, выжила она одна. Как и самая известная блокадная девочка, Таня Савичева, жившая совсем рядом - на углу Большого и 2-й линии. "Савичевы умерли. Умерли все. Осталась одна Таня". Ее отец когда-то владел булочной в этом доме, рядом в квартире жила семья. В 1930 году родилась младшая дочь Таня, ровестница героинь повести. Булочную Савичевых к тому времени давно национализировали. Три девочки Верейской могли ходить в нее. Но скорее все же поближе, в булочную Максимова на 7-й линии.
"Катя присела на ступеньку у входа в булочную, - она очень устала. Вот еще человек десять, и она дойдет до двери. В самой булочной стоять уже легче, там теплее. ..
Из-за угла набережной завернули в улицу, где сидела Катя, две девочки; они с трудом тащили длинные сани, на которых лежал плотно зашитый в белую простыню покойник.
- Может, мать повезли, - произнес кто-то в очереди, когда девочки поравнялись с булочной.
А из-за угла показались еще одни такие санки… Все в очереди повернули головы и глядели им вслед - Ох, сколько их!.. - прошептала старушка рядом с Катей."
Мертвых везут через мост с другого берега, как тот мальчик, что встретится Наташе. Смоленское кладбище на дальнем краю Васильевского, ближе нет. В январе 1942 дорожки кладбища были завалены непохороненными трупами. У кого хватало сил, тянули свой скорбный груз дальше, на остров Декабристов, на старое лютеранское кладбище.
Наташа идет в другую сторону, через Неву на Адмиралтейскую сторону. Попутчиков у нее немного. Невдалеке, у берега стоит вмерзший в лед корабль. Снизу от проруби, куда ходят за водой девочки, он кажется необыкновенно огромным. Это крейсер "Киров". С сентября крейсер вел артиллерийский огонь с Невы, защищая город. От "Кирова" сейчас мало что сохранилось, только безжалостно срезанные для мемориала на Морской набережной орудийные башни и винты, сам крейсер в 1990-х пустили на металлолом.
С.Боим. Крейсер "Киров" ведет огонь
Наташа идет в южный, прифронтовой район города, узнать о судьбе девушки-дружинницы, отправившейся навестить родных. Когда начались обстрелы города, часть предприятий из южных районов перевели в условный "тыл" - на Петроградскую, на Васильевский. Девушки-дружинницы, спасшие Люсю, наверное, работницы одного из них, живут здесь же, при заводе. А семьи остались в квартирах на том конце города. "Дорогу Наташа знала хорошо. Она шла как раз в тот район, откуда они переехали на Васильевский остров. Все чаще попадались разрушенные и полуразрушенные дома. Уцелевшие почти все стояли без стекол."
Куда она шла - на Среднюю Рогатку? К Кировскому? В любом случае это 8-10 км по ледяному городу. И столько же обратно. Долгий, изнурительный путь, когда ни мыслей, ни чувств - одна безграничная усталость.
"Она шла долго, долго; ей казалось, что дороге не будет конца... Отворить дверь ключом уже не было сил. Она позвонила.
- Наконец-то! - Катя схватила ее за плечи. - А я тут чуть с ума не сошла. Отчего ты так долго?
- Дай поесть, и я лягу, - прошептала Наташа и совсем тихо прибавила: - И пока не спрашивай ни о чем."
Спасенная старушка - да полно, ей на самом деле, наверное, не больше пятидесяти, сын еще совсем молодой, - в свою очередь спасает своих добровольных помощниц, забирает с собой на Большую землю. Ее сын вывозит их по Дороге Жизни в деревню к родным. Это редкая удача, большинству эвакуированных пришлось куда труднее. Достаточно заменить политкорректное "эвакуированные" на простое и недвусмысленное "беженцы" - и многое сразу станет яснее: они ехали в никуда, в скудные деревни северного нечерноземья, только с тем, что унесли в руках. Их не поджидало на месте готовое жилье, работа и усиленное питание, их вообще никто не ждал, потому что в тылу было ненамного легче.
"- Трудно, гражданочка дорогая, вот как нам сейчас трудно, - говорила она громким шепотом. - Одни бабы да старики да ребята малые остались."
К пятерым ленинградцам отнеслись по-доброму, но, как ни крути, это пять нахлебников. Счастье, что Наташина мама "очень сошлась с председательницей колхоза и уговорила ее открыть детский сад и ясли" - это работа для нее и для девочек, даже если только за еду. Это шанс дотянуть до лета, когда можно будет разделать огород и начать работать в колхозе. И тут же суровая проза сельской жизни: "В школу мы не ходим. Здесь только начальная, а семилетка в другой деревне." Семилетку, даже с учетом выпавшего учебного года 1941-42 Наташа должна закончить в 1944, дальше - год непонятного существования до возвращения в конце войны в Ленинград. А с этим тоже все непросто.
"Первым вернулся в квартиру Леонтий Федорович. Вскоре после победы он приехал, уже демобилизованный, в Ленинград. Сразу же он дал знать о своем возвращении Якову Ивановичу, жившему все эти годы на заводе. На другой же день Яков Иванович переехал домой. Они одновременно послали вызов своим эвакуированным и стали вместе поджидать их, понемногу приводя квартиру в порядок."
Для возвращения из эвакуации в Ленинград нужен был официально оформленный вызов от кого-то из родственников или с прежней работы, своего рода въездная виза. Те, кто потерял в блокаду всех своих близких, вернуться в Ленинград не могли - просто потому, что вызов было послать некому. В рассказе Веры Пановой "Володя" мальчик вынужден пробираться в родной город тайком, рискуя в любую минуту быть арестованным железнодорожной охраной. Володю пожалели, провезли в Ленинград. Многих снимали с поезда.
Три девочки Верейской вернулись домой. Остались живы их родные, уцелел в войну дом N 24 по Большому проспекту, через дом от угла с 8-й линией. Там, в шестой квартире почти всю жизнь прожила Елена Николаевна Верейская. Видела первую, самую тяжелую блокадную зиму, работала в госпиталях, ухаживая за ранеными, а после серьезной травмы руки читала раненым бойцам свои произведения. В феврале 1942 года была эвакуирована, в Ленинград вернулась только в конце 1944 с помощью академика Л.А.Орбели, исхлопотавшего для нее "наряд на работу", дававший право на прописку с постоянным местом жительства.
Почти сразу после возвращения Верейская начала работать над блокадной повестью - не о себе, а о ленинградских мальчиках и девочках, живших рядом, ходивших в литературный кружок, который она вела, гулявших по просторному бульвару - его любил рисовать муж писательницы, известный художник-график Георгий Верейский.
Г.Верейский. Вид из окна на Большой проспект
Работа над книгой заняла три года. "Три девочки" - повесть о том, что было. Какими они были. Какими хотели быть.
"Было очень тихо. От тишины и усталости шумело в ушах. Яков Иванович закрыл глаза. Ему показалось, что вот сейчас зазвенит смех девочек, затопают ножки Тотика, и милый голос Софьи Михайловны позовет:
- Яков Иванович, идите к нам посумерничать.
Он открыл глаза, улыбнулся.
- А все-таки это была квартира хороших людей, - произнес он вслух."
Обложка первого издания. Лениздат, 1948. Рис. К. Клементьевой